на  кастильском  наречии  не
менее свободно, чем римские солдаты на карфагенском. Почитайте  Плавта.  К
тому же в театре, как и во время обедни, латинский язык  или  какой-нибудь
другой, столь же непонятный аудитории,  не  являлся  ни  для  кого  камнем
преткновения. Чужую речь весело сопровождали  знакомыми  словами.  Это,  в
частности, помогало нашей старой галльской Франции быть набожной. На голос
"Immolatus" ["Закланный агнец" (лат.)] верующие  пели  в  церкви  "Давайте
веселиться", а на голос "Sanctus" ["Свят господь" (лат.)] - "Поцелуй меня,
дружок". Понадобилось  особое  постановление  Тридентского  собора,  чтобы
положить конец таким вольностям.
   Урсус сочинил специально для Гуинплена интерлюдию,  которой  был  очень
доволен. Это было его лучшее произведение. Он вложил в него всю свою душу.
Выразить всего себя в своем творении - существует ли большее торжество для
творца? Жаба,  производящая  на  свет  другую  жабу,  создает  шедевр.  Вы
сомневаетесь? Попытайтесь сделать то же.
   Эту интерлюдию  Урсус  тщательно  отделывал,  стараясь  довести  ее  до
совершенства. Его детище носило название: "Побежденный хаос".
   Вот содержание пьесы.
   Ночь. Раздвигался занавес, и толпа, теснившаяся перед "Зеленым ящиком",
сначала не видела ничего кроме темноты. В этом непроглядном мраке  ползали
по земле три еле различимые  фигуры  -  волк,  медведь  и  человек.  Волка
изображал волк, медведя - Урсус, человека - Гуинплен. Волк и медведь  были
воплощением  грубых  сил   природы,   бессознательных   влечений,   дикого
невежества; оба они набрасывались на Гуинплена; это был хаос, боровшийся с
человеком. Лиц их не было видно. Гуинплен отбивался, закутанный  в  саван,
лицо его было закрыто густыми длинными волосами. К тому же все кругом было
объято мраком. Медведь ревел, волк скрежетал зубами, человек кричал. Звери
одолевали, он погибал, он  молил  о  помощи,  о  поддержке,  он  бросал  в
неизвестность  душераздирающий  призыв.  Он  издавал  предсмертный   хрип.
Зрители присутствовали при агонии  первобытного  человека,  еще  мало  чем
отличавшегося от дикого зверя; это было зловещее зрелище,  толпа  смотрела
на сцену, затаив дыхание; еще мгновение -  и  звери  восторжествуют,  хаос
поглотит человека. Борьба, крики, вой - и вдруг полная  тишина.  Во  мраке
раздавалось пение. Проносилось какое-то веяние, и слышался нежный голос. В
воздухе реяли  звуки  таинственной  музыки,  вторившие  напевам  незримого
существа, и вдруг неведомо  откуда,  неизвестно  каким  образом  возникало
белое облачко. Это белое облачко было светом, этот свет  -  женщиной,  эта
женщина - духом. И вот появлялась Дея;  спокойная,  чистая,  прекрасная  и
грозная  своей  красотой  и  своей  чистотой,  возникала  она,  окруженная
сиянием. Лучезарный силуэт на фоне утренней зари.  Голос  принадлежал  ей.
Нежный, глубокий, невыразимо пленительный голос. Из незримой став видимой,
она пела в лучах зари. Это пение было подобно ангельскому или соловьиному.
Она  появлялась,  и  человек,  ослепленный  этим  дивным  видением,  сразу
вскакивал и ударами кулаков повергал обоих зверей.
   Тогда видение, скользя  по  сцене  неуловимым  для  публики  движением,
возбуждавшим ее  восторг  именно  этой  неуловимостью,  начинало  петь  на
испанском языке, чистота которого у слушателей,  английских  матросов,  не
вызывала никаких сомнений:

   Ora! Ilora!
   De palabra
   Nace razon
   De luz el son
   [Молись! плачь!
   Из слова
   Родится разум,
   Из пения - свет (исп.)].

   Затем Дея опускала глаза, точно увидав пропасть у себя  под  ногами,  и
продолжала:

   Noche quita te de alli!
   El alba canta hallali
   [Ночь, уходи!
   Заря поет победную песню (исп.)].

   По мере того как она пела, человек все больше и больше выпрямлялся:  он
уже не был простерт на земле, он стоял теперь коленопреклоненный, протянув
руки к  видению,  попирая  коленями  обоих  неподвижно  лежавших,  как  бы
сраженных молнией животных. Она же продолжала, обращаясь к нему:

   Еs menester a cielos ir
   Y tu que llorabas reir
   [Вознесись на небо
   И смейся, плакавший (исп.)].

   Приблизившись к нему с величием светила, она продолжала:

   Quebra barzon!
   Dexa, monstro,
   A tu negro
   Caparazon
   [Разбей ярмо!
   Сбрось, чудовище,
   Свою черную
   Оболочку (исп.)].

   И возлагала руку ему на лоб.
   Тогда во мраке раздавался другой голос, более низкий и страстный, голос
сокрушенный и восторженный, глубоко трогательный своей дикой робостью. Это
была песнь человека в ответ на песнь звезды. Все еще стоя  на  коленях  во
мраке и пригибая к земле побежденных зверей - медведя и волка, - Гуинплен,
на челе которого покоилась рука Деи, пел:

   О ven! ama!
   Eres alma
   Soy corazon
   [О, подойди! люби!
   Ты - душа,
   Я - сердце (исп.)].

   И вдруг, прорезав пелену мрака, яркий луч света  падал  прямо  на  лицо
Гуинплена.
   Из тьмы внезапно возникала смеющаяся маска чудовища.
   Невозможно передать словами волнение, охватывавшее при  этом  зрителей.
Над толпою поднималось солнце смеха. Смех  порождается  неожиданностью,  а
что могло быть неожиданнее такой развязки?  Впечатление,  производимое  на
публику снопом света, ударявшего в шутовскую и вместе с тем ужасную маску,
было ни с чем не сравнимо. Все хохотали кругом; всюду - наверху, внизу,  в
передних, в задних рядах, мужчины, женщины; лысые головы стариков, розовые
детские рожицы, добрые, злые,  веселые,  грустные  лица  -  все  озарялось
весельем; даже прохожие на улице, которым ничего не было  видно,  начинали
смеяться, услыхав  этот  громовый  хохот.  Ликованье  зрителей  выражалось
бурными  рукоплесканиями  и  топотом  ног.  Когда  занавес   задергивался,
Гуинплена бешено вызывали. Он имел огромный успех. "Видели вы "Побежденный
хаос"?"  Все  спешили  посмотреть  Гуинплена.  Приходили  посмеяться  люди
беззаботные, приходили меланхолики, приходили люди  с  нечистой  совестью.
Этот неудержимый хохот можно было  иногда  принять  за  болезнь.  Но  если
существует  на  свете  зараза,  которой  человек   не   боится,   то   это
заразительное веселье. Впрочем Гуинплен имел успех только  среди  бедноты.
Большая  толпа  -  это  маленькие  люди.  "Побежденный  хаос"  можно  было
посмотреть за один пенни. Знать не посещает тех мест, где за  вход  платят
грош.
   Урсус был не совсем равнодушен к  своему  драматическому  произведению,
которое он долго вынашивал.
   - Это в духе некоего Шекспира, - скромно  заявлял  автор  "Побежденного
хаоса".
   Контраст между Деей и ее партнером усиливал поразительное  впечатление,
оказываемое на зрителей Гуинпленом. Этот лучезарный  образ  рядом  с  этим
уродом вызывал чувство, которое можно было бы определить как изумление при
виде божества. Толпа взирала на Дею с тайной тревогой. В  ней  было  нечто
возвышенное,  она  казалась  девственной  жрицей,  не   ведающей   людских
страстей, но познавшей бога. Видно было, что она слепа, но  вместе  с  тем
чувствовалось, что она все видит. Казалось, она  стоит  на  пороге  в  мир
сверхъестественного; казалось, ее освещает какой-то  нездешний  свет.  Она
опустилась из звездного мира, чтобы принести благо, но так, как это делает
небо: разливая вокруг сияние зари. Она  нашла  отвратительное  чудовище  и
вдохнула в него душу.  Она  производила  впечатление  созидательной  силы,
удовлетворенной и в то же время ошеломленной собственным творением. На  ее
прекрасном лице отражалось восхитительное смущение, твердая воля совершить
благо и изумление перед тем, что она сделала. Чувствовалось, что она любит
своего урода. Знала ли она, что он - урод? Да, - ведь  она  прикасалась  к
нему. Нет, - ведь она не отвергала его. Сочетание этих противоположностей,
тьмы и света,  порождало  в  сознании  зрителя  некий  сумрак,  в  котором
вырисовывались беспредельные дали.  Каким  путем  божество  соединяется  с
первичным веществом, как происходит проникновение души в  материю,  почему
солнечный луч является своего рода пуповиной, как преображается урод,  как
бесформенное становится райски совершенным? - все эти тайны, возникавшие в
виде смутных образов,  внушали  почти  космическое  волнение,  усиливавшее
судорожный хохот, который вызывала маска Гуинплена. Не вникая  в  сущность
авторского  замысла  -  ибо  зритель  не  любит  утруждать  себя  глубоким
проникновением, - публика все-таки постигала нечто выходившее  за  пределы
того, что она видела на подмостках: этот необычайный спектакль  приподымал
завесу над тайною преображения человека.
   Что касается переживаний  Деи,  то  их  трудно  передать  словами.  Она
чувствовала себя окруженной большой толпою, не зная, что такое толпа.  Она
слышала гул - больше ничего. Толпа для нее  была  лишь  дуновением,  и  по
существу это действительно так. Смена поколений не что иное,  как  дыхание
вечности. Человек  делает  вдох,  выдох  и  испускает  дух.  В  толпе  Дея
чувствовала себя одинокой и трепетала от  страха,  словно  под  ногами  ее
зияла разверстая пропасть. Но и в том состоянии смятения и  скорби,  когда
невинное существо, возмущенное возможным падением в бездну, готово бросить
упрек неведомому, Дея сохраняла присутствие  духа,  преодолевала  сознание
своего одиночества, смутную тревогу перед лицом опасности и  вдруг,  снова
обретая уверенность и точку опоры, хваталась за спасительную нить, кинутую
ей в беспредельном мире мрака, и, простирая руку, возлагала ее на  могучую
голову Гуинплена. Несказанная радость! Ее розовые пальцы погружались в лес
курчавых волос. Прикосновение к шерсти вызывает  всегда  ощущение  чего-то
нежного. Дея ласкала густое руно, зная, что это  -  лев.  Ее  сердце  было
переполнено неизъяснимой любовью. Она чувствовала себя вне опасности,  она
нашла  своего  спасителя.  Публике  же  представлялось  совсем  иное:  для
зрителей спасенным был Гуинплен, а спасительницей  -  Дея.  "Не  беда!"  -
думал Урсус, понимавший, что происходит в сердце Деи. И Дея,  успокоенная,
утешенная, восхищенная, преклонялась перед ангелом, между тем  как  толпа,
видела перед  собой  чудовище  и,  тоже  зачарованная,  но  совсем  иначе,
испытывала на себе воздействие этого титанического смеха.
   Истинная любовь не знает пресыщения. Будучи всецело  духовной,  она  не
может  охладиться.  Пылающий  уголь  может  подернуться  пеплом,  небесное
светило - никогда. Каждый вечер возобновлялись для Деи эти  восхитительные
переживания; она готова была плакать от нежности, в  то  время  как  толпа
надрывалась от смеха. Люди только веселились, Дея же испытывала счастье.
   Впрочем,  необузданное   веселье,   вызываемое   внезапным   появлением
ошеломляющей маски Гуинплена, вовсе не  входило  в  намерения  Урсуса.  Он
предпочел бы  этому  хохоту  улыбку,  он  хотел  бы  встретить  у  публики
восхищение менее грубого свойства. Но триумф всегда  служит  утешением.  И
Урсус каждый вечер примирялся с несколько странным  успехом  своей  пьесы,
подсчитывая, сколько шиллингов составляют  стопки  собранных  фартингов  и
сколько фунтов стерлингов в стопках  шиллингов.  Кроме  того,  он  говорил
себе, что, когда смех уляжется, "Побежденный хаос"  снова  всплывет  перед
глазами зрителей и неизбежно оставит впечатление в их душе.  Он,  пожалуй,
не  совсем  ошибался.  Всякое  произведение  искусства  оставляет  след  в
сознании людей. Действительно, простой  народ,  внимательно  следивший  за
этим волком, за медведем, за человеком, за этой музыкой,  за  диким  воем,
побежденным гармонией, за этим мраком, рассеянным лучами зари, за  пением,
от которого исходил свет, - относился с неясной,  но  глубокой  симпатией,
даже с некоторым уважением и нежностью к драматической поэме  "Побежденный
хаос", к этой победе  светлого  начала  над  силами  тьмы,  приводившей  к
радостному торжеству человека.
   Таковы были грубые увеселения простого народа.
   Он вполне довольствовался  ими.  Народ  не  имел  возможности  посещать
"благородные поединки", устраиваемые на потеху высокородных  джентльменов,
и  не  мог,  подобно  им,  ставить  тысячу  гиней  на  Хелмсгейла   против
Филем-ге-Медона.



10. ВЗГЛЯДЫ НА ВЕЩИ И НА ЛЮДЕЙ ЧЕЛОВЕКА, ВЫБРОШЕННОГО ЗА БОРТ ЖИЗНИ

   У человека всегда есть затаенное желание -  отомстить  за  доставленное
ему удовольствие. Отсюда - презрение к актеру.
   Это существо пленяет меня, развлекает, забавляет,  восхищает,  утешает,
нравственно возвышает, оно мне приятно и полезно - каким же злом отплатить
ему?  Унижением.  Презрение  -  это  пощечина  на  расстоянии.  Дадим  ему
пощечину. Он мне нравится - значит, он подл. Он мне служит, я его  за  это
ненавижу. Где бы найти камень, чтобы бросить в него?  Священник,  дай  мне
твой камень! Философ, дай мне свой! Боссюэ, отлучи его от  церкви!  Руссо,
поноси его! Оратор, осыпь его градом галек, которые  ты  держишь  во  рту!
Медведь, запусти в него булыжником! Побьем камнями дерево, растопчем  плод
и съедим его. "Браво!" и "Долой его!" Декламировать стихи поэта  -  значит
быть зачумленным. Эй ты, фигляр! Сейчас в награду за успех мы  наденем  на
него железный ошейник и поставим к позорному столбу. Завершим  его  триумф
травлей. Пусть он собирает вокруг себя толпу  и  тем  самым  создает  свое
одиночество. Так имущие классы, которые  называют  высшими,  изобрели  для
комедианта особую форму отчуждения от общества - аплодисменты.
   Простой народ не так жесток. Он не питал ненависти к Гуинплену,  он  не
презирал его. Но все же самый последний из конопатчиков самого  последнего
экипажа на самом последнем судне в последнем из портов Англии считал  себя
неизмеримо выше этого увеселителя "сброда" и был убежден,  что  конопатчик
настолько же выше скомороха, насколько лорд выше конопатчика.
   Итак, как  это  бывает  со  всеми  комедиантами,  Гуинплена  награждали
рукоплесканиями и обрекали на одиночество. Впрочем,  в  этом  мире  всякий
успех - преступление, которое приходится искупать. У  каждой  медали  есть
оборотная сторона.
   Для Гуинплена этой оборотной стороны не существовало, потому что и то и
другое последствие его успеха были ему по душе: он был рад аплодисментам и
доволен одиночеством. Аплодисменты приносили  ему  богатство,  одиночество
дарило ему счастье.
   В низших слоях общества  быть  богатым  значит  всего-навсего  не  быть
бедным. Не иметь дыр на платье, не  страдать  от  пустоты  в  желудке,  от
отсутствия дров в очаге. Есть и пить вволю. Иметь все необходимое, включая
возможность  подать  грош  нищему.  Этого-то   скромного   благосостояния,
достаточного, чтобы чувствовать себя свободным, и достиг Гуинплен.
   Но душа его обладала несметным богатством: он любил и был  любим.  Чего
мог он еще пожелать?
   Он ничего и не желал.
   Единственное, что ему можно было бы, пожалуй, предложить - это избавить
его  от  уродства.  Однако  с  каким  негодованием  он  отверг  бы   такое
предложение! Сбросить с себя маску, вернуть  свое  подлинное  лицо,  снова
стать таким, каким он, быть может, был, - красивым и привлекательным, - он
не согласился бы ни за что. Как бы он мог тогда кормить Дею?  Что  сталось
бы с бедной кроткой слепой, любившей его? Без этой гримасы смеха на  лице,
делавшей из него единственного в своем роде  комедианта,  он  оказался  бы
простым скоморохом,  заурядным  гимнастом,  подбирающим  жалкие  гроши  на
мостовой, и Дея, возможно, не каждый  день  ела  бы  хлеб!  С  глубокой  и
трогательной гордостью он сознавал себя  покровителем  этого  беззащитного
небесного создания. Мрак, одиночество, нужда,  беспомощность,  невежество,
голод и жажда - семь разверстых пастей нищеты - зияли перед ним, а он  был
святым Георгием, сражающимся с этим драконом. И он побеждал  нищету.  Чем?
Своим безобразием. Благодаря своему безобразию он был полезен, он оказывал
помощь, одерживал  победу  за  победой,  стал  велик.  Стоило  ему  только
показаться публике, и деньги сыпались в  его  карман.  Он  властвовал  над
толпой, он был ее повелителем. Он все мог сделать для Деи, Он заботился об
удовлетворении ее потребностей;  он  исполнял  все  ее  желания,  прихоти,
фантазии в тех ограниченных пределах, какие могли быть у  слепой  девушки.
Гуинплен и Дея, как мы уже говорили, были настоящим провидением  друг  для
друга.  Он  чувствовал,  что  она  возносит  его  на  своих  крыльях;  она
чувствовала,  что  он  носит  ее  на  руках.  Нет  ничего  приятнее,   чем
покровительствовать  любимому  существу,  давать  необходимое  тому,   кто
возносит вас к звездам. Гуинплен познал это  высокое  блаженство.  Он  был
обязан им своему безобразию. Это безобразие давало ему превосходство  надо
всем. С помощью этой уродливой маски он содержал  себя  и  своих  близких;
благодаря ей он был независим, свободен,  знаменит,  удовлетворен  и  горд
собою. Уродство делало его неуязвимым. Рок уже был не властен над ним: рок
выдохся, вероломно нанеся жестокий удар, который, однако, принес Гуинплену
торжество. Пучина бед превратилась в вершину  светлого  счастья.  Гуинплен
находился в плену у собственного уродства, но этот плен  разделяла  с  ним
Дея. Темница, мы уже говорили это, стала раем. Между двумя заключенными  и
всем остальным миром стояла стена. Тем лучше. Эта стена отгораживала их от
других, но зато  и  защищала.  Какой  вред  можно  было  нанести  Дее  или
Гуинплену, когда они были так далеки от всех жизненных волнений? Отнять  у
него успех? Невозможно. Для этого пришлось бы  наделить  Гуинплена  другим
лицом. Отнять у него любовь Деи? Невозможно. Дея не  видела  его.  Слепота
Деи была неисцелима. Какое же неудобство представляло  для  Гуинплена  его
безобразие? Никакого. Какие оно ему давало преимущества? Все. Несмотря  на
свое уродство, а может быть, благодаря  ему,  он  был  любим.  Уродство  и
увечье инстинктивно потянулись одно к другому  и  вступили  в  союз.  Быть
любимым - разве это не все? Гуинплен думал о своем  безобразии  не  иначе,
как с признательностью. Клеймо оказалось для  него  благословением.  Он  с
радостью сознавал, что оно неизгладимо и вечно.  Какое  счастье,  что  это
благо у него никак нельзя отнять! Пока существуют перекрестки,  ярмарочные
площади, дороги, уводящие вдаль, народ внизу и  небо  над  головою,  можно
быть уверенным в завтрашнем дне. Дея ни в чем не будет  нуждаться,  и  они
будут любить друг друга. Гуинплен не поменялся бы лицом с Аполлоном.  Быть
уродом - в этом заключалось все его счастье.
   Потому-то мы и  говорили  в  начале  повествования,  что  судьба  щедро
одарила его. Этот отверженный был ее баловнем.
   Он был так счастлив, что порой даже жалел окружавших его  людей,  -  он
был сострадателен. Впрочем, его бессознательно влекло взглянуть на то, что
творится кругом, ибо на свете нет совершенно замкнутого в себе человека, и
природа - не отвлеченность; он был рад,  что  стена  отгораживает  его  от
остального мира, однако время от времени  он  поднимал  голову  и  смотрел
поверх ограды. И, сравнив свое положение с положением  других,  он  с  еще
большей радостью возвращался к своему одиночеству, к Дее.
   Что же видел он вокруг  себя?  Что  представляли  собою  эти  существа,
которые благодаря его постоянным странствиям возникали перед ним  во  всем
своем разнообразии, ежедневно сменяясь другими?  Вечно  новые  люди,  а  в
действительности - все та же толпа. Вечно новые лица - и вечно все  те  же
несчастия.  Смешение  всякого  рода  обломков.  Каждый  вечер   все   виды
неизбежных социальных бедствий тесным кольцом обступали его счастье.
   "Зеленый ящик" пользовался успехом.
   Низкие цены привлекают низшие классы. К Гуинплену шли  слабые,  бедные,
обездоленные. К нему тянулись, как тянутся к рюмке джина. Приходили купить
на два гроша забвения. С высоты своих подмостков Гуинплен производил смотр
этой угрюмой толпе народа. Один за другим проникали  в  его  сознание  эти
образы бесконечной нищеты. Лицо человека отражает на  себе  состояние  его
совести и всю его жизн