ей
всего запах чужого обеда, который несут из пекарни.
     Мысль эта напомнила ему про другую, оставшуюся незаконченной.
     - Нет ничего на свете, - сказал Тоби, - столь  постоянного,  как  время
обеда, и нет ничего на свете столь непостоянного, как обед. В этом и состоит
большое различие между  тем  и  другим.  Не  сразу  я  до  этого  додумался.
Интересно знать, может быть какой-нибудь  джентльмен  решил  бы,  что  такое
открытие стоит купить для газетной статьи? Или для парламентской речи?
     Тоби, конечно, шутил, - он тут же устыдился и с укором покачал головой.
     - О, господи, - сказал Тоби, - газеты и без того полным-полны открытий,
и парламент тоже. Взять хоть газету  от  прошлой  недели,  -  он  извлек  из
кармана замызганный листок и поглядел на него, держа  в  вытянутой  руке,  -
полным-полно открытий! Сплошные открытия! Я, как  и  всякий  человек,  люблю
узнавать новости, - медленно  проговорил  Тоби,  еще  раз  перегибая  листок
пополам и засовывая его обратно в карман, - но последнее время газеты читать
- одно расстройство. Даже страх берет. Просто не знаю, до чего мы,  бедняки,
дойдем. Дай бог, чтобы дошли до чего-нибудь хорошего в новом году, благо  он
наступает!
     - Отец! Да отец же! - произнес ласковый голос у него над ухом.
     Тоби ничего не слышал, он продолжал трусить взад-вперед, погруженный  в
свои мысли и разговаривая сам с собою.
     - Выходит, будто мы всегда не правы, и оправдать нас нечем, и исправить
нас невозможно, - сказал Тоби. - Сам-то я неученый, где уж мне  разобраться,
имеем мы право жить на земле или нет. Иней раз думается, что  какое-никакое,
а все-таки имеем, а иной раз думается, что мы здесь лишние. Бывает, до  того
запутаешься, что даже не можешь понять, есть в нас хоть что-нибудь  хорошее,
или мы так и родимся дурными. Выходит, будто мы ведем себя ужасно, будто  мы
всем  доставляем  кучу  хлопот;  вечно  на  нас  жалуются,  кого-то  от  нас
предостерегают. Так ли, этак ли, а в газетах только о нас и пишут. Опять  же
новый год, - сказал Тоби сокрушенно. - Вообще-то я могу перенести любую беду
не хуже другого, даже лучше, потому что я сильный как  лев,  а  это  не  про
всякого скажешь, - но что если мы и в самом деле не  имеем  права  на  новый
год... что если мы и в самом деле лишние...
     - Отец! Да отец же! - повторил ласковый голос.
     На этот раз Тоби услышал; вздрогнул; остановился;  изменил  направление
своего взгляда, который перед тем был устремлен куда-то вдаль, словно  искал
ответа в самом сердце наступающего года, - и тогда оказалось, что  он  стоит
лицом к лицу со своей родной дочерью и смотрит ей прямо в глаза.
     И какие же ясные это были глаза - просто чудо! Глаза, в которые сколько
ни гляди,  не  измерить  их  глубины.  Темные  глаза,  которые  в  ответ  на
любопытный взгляд не сверкали своенравным огнем, но струили тихое,  честное,
спокойное, терпеливое сияние - сродни  тому  свету,  которому  повелел  быть
творец. Глаза прекрасные, и правдивые, и  полные  надежды  -  надежды  столь
молодой и невинной, столь бодрой, светлой и крепкой (хотя они  двадцать  лет
видели  перед  собой  только  труд  и  бедность),  что  для  Тоби  Вэка  они
превратились в голос и сказали: "По-моему, какое-никакое, а  все-таки  право
жить на земле мы имеем!"
     Тоби поцеловал губы, которые возникли перед ним  одновременно  с  этими
глазами, и сжал цветущее личико между ладоней.
     - Голубка моя, - сказал Тоби. - Что  случилось?  Я  не  думал,  что  ты
сегодня придешь, Мэг.
     - Я и сама не думала, что приду, отец,  -  воскликнула  девушка,  кивая
головкой и улыбаясь. - А вот пришла. Да еще и принесла кое-что.
     - Это как же, - начал  Тоби,  с  интересом  поглядывая  на  корзинку  с
крышкой, которую она держала в руке, - ты хочешь сказать, что ты...
     - Понюхай, милый, - сказала Мэг. - Ты только понюхай!
     Тоби на радостях уже готов  был  приподнять  крышку,  но  Мэг  проворно
отвела его руку.
     - Нет, нет, нет, - сказала она, веселясь, как ребенок. - Надо растянуть
удовольствие. Я приподниму только краешек, са-амый краешек, - и  она  так  и
сделала, очень осторожно, и понизила голос, точно опасаясь, что  ее  услышат
из корзинки. - Вот так. Теперь нюхай. Что это?
     Тоби всего разок шмыгнул носом над корзинкой и воскликнул в упоении:
     - Да оно горячее!
     - Еще какое горячее! - подхватила Мэг. - Ха-ха-ха! С пылу с жару!
     - Ха-ха-ха! - покатился Тоби и даже подрыгал ногой. - С пылу с жару!
     - Ну, а что это, отец? - спросила Мэг. - Ведь ты  еще  не  угадал,  что
это. А ты должен угадать. Пока не угадаешь, не дам,  и  не  надейся.  Ты  не
спеши! Погоди минутку! Приоткроем еще немножечко. Ну, угадывай.
     Мэг ужасно боялась, как бы он  не  отгадал  слишком  быстро;  она  даже
отступила на  шаг,  протягивая  к  нему  корзинку;  и  передернула  круглыми
плечиками; и заткнула пальцами ухо, точно этим могла помешать верному  слову
сорваться с языка Тоби; и все время тихонько смеялась.
     А Тоби между тем, упершись руками в колени, пригнулся носом к  корзинке
и глубокомысленно потянул в себя воздух; и  тут  по  морщинистому  его  лицу
расплылась улыбка, словно он вдохнул веселящего газа.
     - Пахнет очень вкусно, - сказал  Тоби.  -  Это  не...  Это.  часом,  не
кровяная колбаса?
     - Нет, нет, нет! - в восторге закричала Мэг. - Ничего похожего!
     - Нет, - сказал Тоби, снова принюхиваясь. - Пахнет  словно  бы  нежнее,
чем кровяная колбаса. Очень хорошо пахнет. С каждой минутой  все  лучше.  Но
для бараньих ножек запах слишком крепкий. Верно?
     Мэг ликовала: ничто не могло быть дальше от истины, чем бараньи  ножки,
- кроме разве кровяной колбасы.
     - Легкое? - сказал Тоби, совещаясь сам с собой. - Нет. Тут  чувствуется
что-то этакое масляное, что с легким не вяжется. Свиные ножки?  Нет,  у  тех
запах слабее. А петушиные головы опять же пахнут пронзительнее. Не  сосиски,
нет. Я тебе скажу, что это. Это потроха!
     - А вот и нет! - крикнула Мэг, торжествуя. - А вот и нет!
     - Эх! Да что же это я! - сказал Тоби, внезапно  выпрямляясь,  насколько
это было для него возможно. - Я, наверно, скоро собственное имя забуду.  Это
рубцы!
     Он  угадал;  и  Мэг,  сияя  от  радости,  заверила   его,   что   таких
замечательных тушеных рубцов еще не бывало на свете, - сейчас  он  и  сам  в
этом убедится.
     -  Расстелем-ка  мы  скатерть,  -  сказала  Мэг,  усердно  хлопоча  над
корзинкой. - Ведь рубцы у меня в миске, а миску я завязала в платок; и  если
я решила раз в жизни  загордиться,  и  расстелить  его  вместо  скатерти,  и
назвать его скатертью, никакой закон мне этого не запретит, верно, отец?
     - Словно бы и так, голубка, - отвечал Тоби. - Но они, знаешь ли,  то  и
дело откапывают новые законы.
     - Да, и как сказал тот судья  -  помнишь,  я  тебе  читала  недавно  из
газеты? - нам, беднякам, все эти законы надлежит знать. Ха-ха-ха!  Нужно  же
такое выдумать! Ой, господи, какими умными они нас считают!
     - Верно, дочка! - воскликнул Тоби. - И если б кто из нас  вправду  знал
все законы, как бы они его  жаловали!  Такой  человек  просто  разжирел  бы,
столько у него было бы работы, и все важные господа в округе водили бы с ним
знакомство. Право слово!
     - И он бы с аппетитом пообедал, если б от его обеда так вкусно пахло, -
весело закончила Мэг. - Ты не  мешкай,  потому  что  тут  есть  еще  горячая
картошка и полпинты пива в бутылке, только что из бочки. Тебе где накрывать,
отец? На тумбе или  на  ступеньках?  Фу-ты  ну-ты,  какие  мы  важные!  Даже
выбирать можем.
     - Сегодня на ступеньках, родная, - сказал Тоби. - В сухую погоду  -  на
ступеньках. В мокрую - на тумбе. На ступеньках-то оно  удобнее,  потому  как
там можно обедать сидя; но в сырость от них ревматизм разыгрывается.
     - Ну, милости прошу, - хлопая в ладоши,  сказала  Мэг.  -  Все  готово.
Красота, да и только. Иди, отец, иди.
     С тех пор как содержимое корзинки перестало быть тайной, Тоби  стоял  и
смотрел на дочь, да и  говорил  тоже,  с  каким-то  рассеянным  видом,  ясно
показывающим, что, хоть она и занимала безраздельно его мысли,  вытеснив  из
них даже рубцы, он видел ее не такой, какою она была в это время, но  смутно
рисовал себе трагическою картину ее будущего.  Он  уже  готов  был  горестно
тряхнуть головой, но вместо этого сам  встряхнулся,  словно  разбуженный  ее
бодрым окликом, и послушно затрусил к ней. Только  он  собрался  сесть,  как
зазвонили колокола.
     - Аминь! - сказал Тоби, снимая шляпу и глядя вверх,  откуда  раздавался
звон.
     - Аминь колоколам, отец? - воскликнула Мэг.
     - Это вышло, как молитва перед едой, - сказал Тоби, усаживаясь. -  Они,
если бы могли, наверняка прочитали бы хорошую молитву. Недаром они  со  мной
так славно разговаривают.
     - Это колокола-то! - рассмеялась Мэг, ставя перед ним миску с  ножом  и
вилкой. - Ну и ну!
     - Так  мне  кажется,  родная,  -  сказал  Трухти,  с  великим  усердием
принимаясь за еду. - А разве это не все едино? Раз  я  их  слышу,  так  ведь
неважно, говорят они или нет. Да что там, милая, - продолжал Тоби,  указывая
вилкой на колокольню и заметно оживляясь под воздействием обеда, - я сколько
раз слышал, как они говорят: "Тоби Вэк, Тоби Вэк, не  печалься,  Тоби!  Тоби
Вэк, Тоби Bэк, не печалься, Тоби!" Миллион раз? Нет, больше.
     - В жизни такого не слыхивала! - вскричала Мэг.
     Неправда, слыхивала, и очень часто, - ведь у Тоби это была  излюбленная
тема.
     - Когда дела идут плохо, - сказал Тоби, - то есть совсем плохо, так что
хуже некуда, тогда они говорят: "Тоби Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет! Тоби
Вэк, Тоби Вэк, жди, работа будет!" Вот так.
     - И в конце концов работа для  тебя  находится,  -  сказала  Мэг,  и  в
ласковом ее голосе прозвучала грусть.
     - Обязательно, - простодушно подтвердил Тоби. - Не было  случая,  чтобы
не нашлась.
     Пока происходил этот разговор,  Тоби  прилежно  расправлялся  с  сочным
блюдом, стоявшим перед ним, - он резал и ел, резал и пил, резал и  жевал,  и
кидался от рубцов к горячей картошке  и  от  горячей  картошки  к  рубцам  с
неслабеюшим, почти набожным рвением. Но вот он окинул взглядом  улицу  -  на
тот случай, если  бы  кому-нибудь  вздумалось  позвать  из  окна  или  двери
рассыльного, - и на обратном пути взгляд его упал  на  Мэг,  которая  сидела
напротив него, скрестив руки и наблюдая за ним со счастливой улыбкой.
     - Господи, прости меня! - сказал Тоби, роняя нож  и  вилку.  -  Голубка
моя! Мэг! Что же ты мне не скажешь, какой я негодяй?
     - О чем ты, отец?
     - Сижу, - стал покаянно объяснять Тоби, - ем, нажираюсь, уплетаю за обе
щеки, а ты, моя бедная, и кусочка не проглотила и глядишь, точно тебе  и  не
хочется, а ведь...
     - Да я проглотила, отец, и не один  кусочек,  -  смеясь,  перебила  его
дочь. - Я уже пообедала.
     - Вздор, - отрезал Тоби. - Пообедала и еще мне принесла?  Два  обеда  в
один день - этого быть не может. Ты бы еще сказала, что наступят  сразу  два
новых года или что я всю жизнь храню золотой и даже не разменял его.
     - А все-таки, отец, я пообедала, - сказала Мэг, подходя к нему поближе.
- И если ты будешь есть, я тебе расскажу, как пообедала,  и  где;  и  откуда
взялся обед для тебя; и... и еще кое-что в придачу.
     Тоби, казалось, все еще сомневался; но она  поглядела  на  него  своими
ясными глазами и, положив руку ему на плечо, сделала знак поторопиться, пока
мясо не остыло. Тогда он снова взял нож и вилку и принялся за еду. Но ел  он
теперь гораздо  медленнее  и  покачивал  головой,  словно  был  очень  собой
недоволен.
     - А я, отец, - начала Мэг после минутного колебания, - я  обедала...  с
Ричардом. Его сегодня рано отпустили пообедать, и он, когда зашел  навестить
меня, принес свой обед с собой, ну мы... мы и пообедали вместе.
     Тоби отпил пива и причмокнул губами. Потом, видя, что она ждет, сказал:
"Вот как?"
     - И Ричард говорит, отец... - снова начала Мэг и умолкла.
     - Что же он говорит? - спросил Тоби.
     - Ричард говорит, отец... - Снова молчание.
     - Долгонько Ричард собирается с мыслями, - сказал Тоби.
     - Он говорит, отец, - продолжала Мэг, подняв,  наконец,  голову  и  вся
дрожа, но уже больше не сбиваясь, - что вот и еще один год прошел, и есть ли
смысл ждать год за годом, раз так мало вероятия, что мы когда-нибудь  станем
богаче? Он говорит, отец, что сейчас мы  бедны,  и  тогда  будем  бедны,  но
сейчас мы молоды, а не успеем оглянуться - и станем старые. Он говорит,  что
если мы - в нашем-то положении - будем ждать до тех пор, пока ясно не увидим
свою дорогу, то это окажется очень узкая дорога... общая для всех...  дорога
к могиле, отец.
     Чтобы отрицать это, потребовалось бы куда больше смелости, чем ее  было
у Трухти Вэка. Трухти промолчал.
     - А как тяжело, отец, состариться и умереть, и  думать  перед  смертью,
что мы могли бы быть друг другу радостью и поддержкой! Как тяжело всю  жизнь
любить друг друга и порознь горевать, глядя, как другой работает, и меняется
год от году, и старится, и седеет. Даже если б я когда-нибудь успокоилась  и
забыла его (а этого никогда не будет), все равно, отец, как тяжело дожить до
того, что любовь, которой сейчас полно мое сердце, уйдет из него,  капля  за
каплей, и не о чем будет даже вспомнить - ни одной счастливой минуты,  какие
выпадают женщине на долю, чтобы ей в старости утешаться, вспоминая их, и  не
озлобиться!
     Трухти сидел тихо-тихо. Мэг вытерла глаза и заговорила веселее, то есть
когда смеясь, когда плача, а когда смеясь и плача одновременно:
     - Вот Ричард и говорит, отец, что раз он со вчерашнего дня на некоторое
время обеспечен работой, и раз я его люблю уже целых три года - на  самом-то
деле больше, только он этого не знает, - так не пожениться  ли  нам  в  день
Нового года;  он  говорит,  что  это  из  всего  года  самый  лучший,  самый
счастливый день, такой день наверняка должен принести  нам  удачу.  Конечно,
времени осталось очень мало, но ведь я не знатная леди, отец, мне о приданом
не заботиться, подвенечного платья не шить, верно? Это все Ричард сказал, да
так серьезно и убедительно, и притом так ласково и хорошо, что  я  решила  -
пойду поговорю с тобой, отец. А раз мне сегодня утром  заплатили  за  работу
(совершенно неожиданно!), а ты всю неделю  недоедал,  а  мне  так  хотелось,
чтобы этот день, такой счастливый и знаменательный для  меня,  отец,  и  для
тебя тоже стал бы вроде праздника, я и  подумала  -  приготовлю  чего-нибудь
повкуснее и принесу тебе, сюрпризом.
     - А ему и горя мало, что сюрприз-то остыл! - произнес новый голос.
     Чей голос? Да того самого Ричарда: ни отец, ни дочь не заметили, как он
подошел, и теперь он стоял перед ними и поглядывал на них, а лицо у него все
светилось, как то железо, по которому  он  каждый  день  бил  своим  тяжелым
молотом. Красивый он был парень, ладный и  крепкий,  глаза  сверкающие,  как
докрасна раскаленные брызги, что летят из  горна;  черные  волосы,  кольцами
вьющиеся у смуглых висков; а улыбка... увидев эту улыбку, всякий  понял  бы,
почему Мэг так расхваливала его красноречие.
     - Ему и горя мало, что сюрприз остыл! - сказал Ричард. - Мэг, видно, не
угадала, чем его порадовать. Где уж ей!
     Трухти немедля протянул Ричарду руку и только хотел обратиться к нему с
самым  горячим  выражением  радости,  как  вдруг  дверь  у  него  за  спиной
распахнулась и высоченный лакей чуть не наступил на рубцы.
     - А ну, дайте дорогу! Непременно вам нужно рассесться на нашем крыльце!
Хоть бы разок для смеху пошли к соседям! Уберетесь вы с дороги или нет?
     Последнего вопроса он, в сущности, мог бы и  не  задавать,  -  они  уже
убрались с дороги.
     - Что такое? Что такое? - И джентльмен, ради которого  старался  лакей,
вышел из дому той легко-тяжелой поступью, являющей как бы  компромисс  между
иноходью и шагом, какой и подобает выходить из собственного дома  почтенному
джентльмену в летах, носящему сапоги со скрипом, часы на  цепочке  и  чистое
белье: нисколько не роняя своего достоинства и всем своим  видом  показывая,
что его ждут важные денежные дела. - Что такое? Что такое?
     - Ведь просишь вас по-хорошему, на коленях умоляешь, не суйтесь  вы  на
наше крыльцо, - выговаривал лакей Тоби Вэку. - Так чего же вы сюда  суетесь?
Неужели нельзя не соваться?
     - Ну, довольно, - сказал джентльмен. - Эй, рассыльный! - И он поманил к
себе Тоби Вэка. - Подойдите сюда. Это что? Ваш обед?
     - Да, сэр, - сказал Тоби, успевший между тем поставить миску в уголок у
стены.
     - Не прячьте его! -воскликнул джентльмен. -  Сюда  несите,  сюда.  Так.
Значит, это ваш обед?
     - Да, сэр, - повторил Тоби, облизываясь и сверля глазами  кусок  рубца,
который он оставил себе на закуску как самый аппетитный: джентльмен подцепил
его на вилку и поворачивал теперь из стороны в сторону.
     Следом за ним из дому вышли еще два джентльмена. Один был средних лет и
хлипкого сложения, с  безутешно-унылым  лицом,  весь  какой-то  нечищеный  и
немытый; он все время держал руки в карманах своих кургузых, серых  в  белую
крапинку панталон, - очень больших  карманах  и  порядком  обтрепавшихся  от
этой_ его привычки. Второй джентльмен  был  крупный,  гладкий,  цветущий,  в
синем сюртуке со светлыми пуговицами и белом галстуке. У  этого  джентльмена
лицо было очень красное, как будто чрезмерная доля крови  сосредоточилась  у
него в голове; и, возможно, по этой же причине, от того места,  где  у  него
находилось сердце, веяло холодом.
     Тот, что держал на вилке кусок рубца, окликнул первого  джентльмена  по
фамилии  -  Файлер,  -  и  оба  подошли  поближе.  Мистер   Файлер,   будучи
подслеповат, так близко пригнулся к остаткам обеда  Тоби,  чтобы  разглядеть
их, что Тоби порядком струхнул. Однако мистер Файлер не съел их.
     - Этот вид животной пищи, олдермен,  -  сказал  Файлер,  тыкая  в  мясо
карандашом, - известен среди рабочего населения нашей страны  под  названием
рубцов.
     Олдермен рассмеялся и подмигнул: он был весельчак, этот олдермен  Кьют.
И к тому же хитрец! Тонкая штучка! Себе на уме. Такого не  проведешь.  Видел
людей насквозь. Знал их как свои пять пальцев. Уж вы мне поверьте!
     - Но кто ест рубцы? - вопросил Файлер, оглядываясь по сторонам. - Рубцы
- это безусловно  наименее  экономичный  и  наиболее  разорительный  предмет
потребления  из  всех,  какие  можно  встретить  на  рынках  нашей   страны.
Установлено, что при варке потеря с одного  фунта  рубцов  на  семь  восьмых
одной пятой больше, чем с фунта любого иного животного  продукта.  Так  что,
собственно говоря, рубцы стоят дороже, нежели тепличные ананасы. Если  взять
число домашних животных, которых ежегодно забивают на мясо только в  Лондоне
и его окрестностях, и очень скромную цифру  количества  рубцов,  какое  дают
туши этих животных, должным образом разделанные,  находим,  что  той  частью
этих рубцов, которая непроизводительно расходуется при варке, можно было  бы
прокормить гарнизон из пятисот солдат в течение  пяти  месяцев  по  тридцати
одному дню в каждом, да еще один февраль. Какой непроизводительный расход!
     У  Трухти  от  ужаса  даже  поджилки   задрожали.   Выходит,   что   он
собственноручно уморил с голоду гарнизон из пятисот солдат!
     - Кто ест рубцы? - повторил мистер Файлер, повышая  голос.  -  Кто  ест
рубцы? Трухти конфузливо поклонился.
     - Это вы едите рубцы? - спросил мистер Файлер. - Ну, так слушайте,  что
я вам скажу. Вы, мой друг, отнимаете эти рубцы у вдов и сирот.
     - Боже упаси, сэр, - робко возразил Трухти. - Я бы лучше сам  с  голоду
умер.
     - Если разделить вышеупомянутое количество рубцов на точно подсчитанное
число вдов и сирот, - сказал мистер Файлер, повернувшись к олдермену,  -  то
на каждого придется ровно столько рубцов, сколько можно купить за пенни. Для
этого человека не остан