в
отчаяние,  -  спасу  от  встречи  с  ее  прежним  женихом.  Она  боится  его
возвращения, и это истинная правда. Пока что я еще никого не обидел. А  меня
так травят и терзают, что я мечусь словно летучая рыба. Я  скрываюсь,  я  не
могу жить в своем собственном доме и показаться в своей усадьбе; но  и  этот
дом, и эта усадьба, и вдобавок много акров земли когда-нибудь снова вернутся
ко мне, как вы сами уверены и заверяете меня, и через десять  лет  Мэрьон  в
браке со мной наверное будет богаче (по вашим же словам, а вы не оптимисты),
чем была бы в браке с Элфредом Хитфилдом, возвращения  которого  она  боится
(не забывайте этого) и который, как и всякий другой, любит ее уж конечно  не
сильнее, чем я. Пока что ведь никто не обижен? Дело это безупречно чистое. У
Хитфилда прав на нее не больше, чем у меня, и если она решит  выбрать  меня,
она будет моей; а решать я предоставлю ей одной. Ну, больше вы, очевидно, не
захотите слушать, и больше я вам ничего  не  скажу.  Теперь  вы  знаете  мои
намерения и желания. Когда я должен уехать?
     - Через неделю, мистер Крегс? - спросил Сничи.
     - Немного раньше, мне кажется, - ответил Крегс.
     - Через  месяц,  -  сказал  клиент,  внимательно  всмотревшись  в  лица
компаньонов. - Так вот, в четверг через месяц. Сегодня четверг. Успех ли мне
предстоит, или неудача, ровно через месяц я уеду.
     - Слишком долгая отсрочка, - сказал Сничи, - слишком долгая.  Но  пусть
будет так... ("Я думал, он запросит  три  месяца",  -  пробормотал  он.)  Вы
уходите? Спокойной ночи, сэр.
     - Спокойной ночи! - ответил клиент, пожимая руки владельцам конторы.  -
Вы еще увидите, как я обращу на благо свое богатство. Отныне моей путеводной
звездой будет Мэрьон!
     - Осторожней на лестнице, сэр, - сказал Сничи,  -  там  эта  звезда  не
светит. Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи!
     Поверенные стояли на верхней площадке с конторскими свечами в  руках  и
смотрели, как их  клиент  спускается  по  ступенькам.  Когда  он  ушел,  они
переглянулись.
     - Что вы обо всем этом думаете, мистер Крегс? - спросил Сничи.
     Мистер Крегс покачал головой.
     - Помнится, в тот день, когда была снята опека, вы говорили, что  в  их
прощании было что-то странное, - сказал Сничи.
     - Было, - подтвердил мистер Крегс.
     - Может быть,  он  жестоко  обманывается,  -  продолжал  мистер  Сничи,
запирая на замок несгораемый ящик и убирая его, - а если нет,  что  ж,  ведь
легкомыслие и  коварство  довольно  обычные  человеческие  свойства,  мистер
Крегс. А мне то казалось, что  ее  хорошенькое  личико  дышит  правдой.  Мне
казалось, - продолжал мистер Сничи, надевая теплое пальто (погода была очень
холодная), натягивая перчатки и задувая одну из свечей, -  что  в  последнее
время она стала более сильной и решительной, более похожей на сестру.
     - Миссис Крегс того же мнения, - сказал Крегс.
     - Нынче вечером я охотно  пожертвовал  бы  кое-чем,  -  заметил  мистер
Сничи,  человек  добросердечный,  -  лишь  бы  поверить,  что  мистер  Уордн
просчитался; но хоть он и беспечен, и капризен,  и  неустойчив,  он  кое-что
понимает в жизни и людях (еще бы!  ведь  он  недешево  купил  свои  знания),
поэтому особенно надеяться не на что. Лучше нам не  вмешиваться;  мы  должны
сидеть смирно, только это нам и остается, мистер Крегс.
     - Только это, - согласился Крегс.
     - Наш друг доктор смеется над такими вещами,  -  сказал  мистер  Сничи,
качая головой, - хочу верить, что ему не придется искать  утешения  в  своей
философии. Наш друг Элфред  разглагольствует  о  битве  жизни,  -  он  снова
покачал головой, - хочу верить, что ему не придется  потерпеть  поражение  в
ближайшее же время. Вы уже взяли свою шляпу, мистер Крегс? Я  сейчас  погашу
вторую свечу.
     Мистер Крегс ответил утвердительно, а мистер Сничи погасил свечу, и они
ощупью выбрались из комнаты для  совещаний,  столь  же  темной  теперь,  как
занимавшее их дело да и все судебные дела вообще.

     Место действия моего рассказа переносится в маленький  кабинет,  где  в
этот самый вечер обе сестры сидели вместе  с  постаревшим,  но  еще  крепким
доктором у весело пылавшего камина. Грейс шила. Мэрьон читала  вслух  книгу,
лежавшую перед нею. Доктор, в халате  и  туфлях,  сидел,  -  откинувшись  на
спинку кресла и протянув ноги на теплый коврик, слушал чтение и  смотрел  на
своих дочерей.
     На них было очень приятно смотреть. Самый огонь домашнего очага казался
еще более ярким и священным оттого, что он озарял такие  чудесные  лица.  3а
три года различие между обеими сестрами несколько сгладилось, и серьезность,
давно уже свойственная старшей сестре, которая провела  юность  без  матери,
отражалась теперь на светлом личике младшей, светилась в ее глазах и звучала
в ее голосе. Но по-прежнему младшая казалась и прелестнее и слабее  старшей;
по-прежнему она как бы  склоняла  голову  на  грудь  сестры,  ища  совета  и
поддержки, по-прежнему доверялась ей во всем и смотрела ей в  глаза.  В  эти
любящие глаза, по-прежнему такие радостные, спокойные и ясные.
     - "И, живя в своем родном доме,  -  читала  вслух  Мэрьон,  -  в  доме,
ставшем таким дорогим для  нее  благодаря  этим  воспоминаниям,  она  начала
понимать,  что  великое  испытание,  предстоящее  ее  сердцу,  скоро  должно
наступить, и отсрочить его нельзя. О родной дом, наш утешитель  и  друг,  не
покидающий нас и когда остальные друзья уходят - расставаться с ним в  любой
день жизни между колыбелью и могилой..."
     - Мэрьон, милая! - проговорила Грейс.
     - Кошечка, - воскликнул отец, - что с тобой?
     Мэрьон коснулась руки которую ей протянула сестра, и продолжала читать,
и хотя голос ее по-прежнему срывался и дрожал, она сделала усилие и овладела
собой.
     - "Расставаться с ним в любой день  жизни  между  колыбелью  и  могилой
всегда  мучительно.  О  родной  дом,   столь   верный   нам,   столь   часто
пренебрегаемый, будь снисходителен к тем, кто отвертывается от  тебя,  и  не
преследуй их упреками совести в их заблуждениях! Пусть ни добрые взгляды, ни
памятные улыбки не сопутствуют твоему призрачному образу. Пусть ни один  луч
привязанности, радушия, мягкости, снисходительности, сердечности не  изойдет
от твоих седин. Пусть ни одно слово былой любви  не  зазвучит  как  приговор
покинувшему тебя, но если ты  можешь  принять  жесткое  и  суровое  обличье,
сделай это из сострадания к кающемуся!"
     - Милая Мэрьон, сегодня не читай больше, - сказала  Грейс,  потому  что
Мэрьон расплакалась.
     - Я не могу совладать с собой, - отозвалась Мэрьон и закрыла  книгу.  -
Слова эти будто жгут меня.
     Доктора все это забавляло, и он со  смехом  погладил  младшею  дочь  по
голове.
     - Что ты? Так расстраиваться из-за какой то  книжки!  -  сказал  доктор
Джедлер. - Да ведь это всего только шрифт и бумага! Все это,  право  же,  не
стоит внимания. Принимать всерьез  шрифт  и  бумагу  так  же  не  умно,  как
принимать всерьез все прочее. Вытри же глазки, милая, вытри глазки. Героиня,
конечно, давным-давно вернулась домой и все обошлось, а если нет, что  ж,  -
ведь настоящий дом - это всего лишь четыре стены, а книжный - просто  тряпье
и чернила... Ну, что там еще?
     - Это я, мистер, - сказала Клеменси, выглянув из-за двери.
     - Так, а с вами что делается? - спросил доктор.
     - Ах, со мной ничего не делается,  -  ответила  Клеменси,  и  это  была
правда, если судить по  ее  начисто  промытому  лицу,  как  всегда  сиявшему
неподдельным добродушием, которое придавало ей, как она  ни  была  неуклюжа,
очень привлекательный вид. Правда, царапины на локтях, не в пример родинкам,
обычно не считаются украшением  женщины,  но,  проходя  через  жизнь,  лучше
повредить себе в  этом  узком  проходе  локти,  чем  испортить  характер,  а
характер у Клеменси был прекрасный, без единой царапинки,  не  хуже,  чем  у
любой красавицы в Англии.
     - Со мной ничего не делается,  мистер,  -  сказала  Клеменси,  входя  в
комнату, - но... Подойдите немножко поближе, мистер.
     Доктор, слегка удивленный, последовал этому приглашению.
     - Вы сказали, что я не должна давать вам это при барышнях,  помните?  -
проговорила Клеменси.
     Заметив, как она впилась глазами в доктора и в какой необычный  восторг
или экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое  себя),  новичок  в
этой семье мог бы подумать  что  упомянутое  ею  "это"  -  по  меньшей  мере
целомудренный поцелуй. В самом деле, доктор и тот на мгновение встревожился,
но быстро успокоился, когда Клеменси, порывшись в обоих своих
     - карманах - сначала в одном, потом в другом, потом снова в  первом,  -
вынула письмо, полученное по почте.
     - Бритен ездил верхом по делам, -  хихикнула  она,  протягивая  доктору
письмо, - увидел, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X.
Держу пари, что мистер Элфред едет домой. Быть  у  нас  в  доме  свадьбе!  -
недаром нынче утром  на  моем  блюдце  оказались  две  чайные  ложечки.  Ох,
господи, да когда же он, наконец, откроет письмо!
     Ей так хотелось поскорее узнать новости,  что  весь  этот  монолог  она
выпалила, постепенно поднимаясь на  цыпочках  все  выше  и  выше,  скручивая
штопором свой передник и засовывая его в рот, как  в  бутылку.  Наконец,  не
выдержав ожидания, - доктор все еще не кончил читать  письмо,  -  она  снова
стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах дольше терпеть,  накинула
передник на голову, как покрывало.
     - Сюда, девочки! - вскричал доктор. - Не могу удержаться: я никогда  не
умел хранить тайны. Впрочем, много ли найдется таких тайн, которые стоило бы
хранить в этой... Ну, ладно, не о том речь! ЭлфреД едет домой, мои милые, на
днях приедет!
     - На днях! - воскликнула Мэрьон.
     - Ага! Книжка уже позабыта? - воскликнул доктор, ущипнув ее за щечку. -
Так я и знал, что эта новость осушит  твои  глазки.  Да.  "Пусть  это  будет
сюрпризом", говорит он в письме. Но нет,  никаких  сюрпризов!  Элфреду  надо
устроить великолепную встречу.
     - На днях! - повторила Мэрьон.
     - Ну, может, и не "на днях", как тебе, нетерпеливой, хочется, -  сказал
доктор, - но все же очень  скоро.  Посмотрим.  Посмотрим.  Сегодня  четверг,
правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.
     - Ровно через месяц! - тихо повторила Мэрьон.
     - Сегодня радостный день и  праздник  для  нас,  -  весело  проговорила
Грейс, целуя ее. - Мы долго ждали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.
     Мэрьон ответила улыбкой, - печальной  улыбкой,  но  полной  сестринской
любви. Она смотрела в лицо сестры, слушала  ее  спокойный  голос,  когда  та
говорила о том, как счастливы они будут после возвращения Элфреда, и у самой
Мэрьон лицо светилось надеждой и радостью.
     И еще чем-то; чем-то таким, что  все  ярче  и  ярче  озаряло  ее  лицо,
затмевая все другие душевные движения, и чего я не умею определить. То  было
не ликование, не торжество, не пылкий восторг. Все это  не  проявляется  так
спокойно.  То  были  не  только  любовь  и  благодарность,  хотя  любовь   и
благодарность  примешивались  к  этому  чувству.  И  возникло  оно   не   из
своекорыстных мыслей, ибо такие мысли не освещают чело мерцающим светом,  не
дрожат на устах, не потрясают  души  трепетом  сострадания,  пробегающим  по
всему телу.
     Доктор Джедлер, вопреки всем своим  философским  теориям,  которые  он,
кстати сказать, никогда не применял на практике (но так  поступали  и  более
знаменитые философы), проявлял такой  живой  интерес  к  возвращению  своего
бывшего подопечного и ученика, как будто в этом событии и впрямь было  нечто
серьезное. И вот он снова уселся в кресло, снова протянул на коврик  ноги  в
туфлях, снова принялся читать и перечитывать письмо и обсуждать его  на  все
лады.
     - Да, была пора, - говорил доктор, глядя на огонь, - когда во время его
каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, словно две живые куколки. Помнишь?
     - Помню, - ответила она  с  милым  смехом,  и  в  руках  у  нее  быстро
замелькала иголка.
     - Ровно через месяц, подумать только! - задумчиво промолвил доктор. - А
ведь с тех каникул как будто прошло не больше года. Где же  была  тогда  моя
маленькая Мэрьон?
     - Она не отходила от сестры, даже когда была совсем маленькой, - весело
проговорила Мэрьон. - Ведь Грейс была для меня всем на свете, хотя сама  она
тогда была еще ребенком.
     - Верно, кошечка, верно! - согласился доктор. - Она была рассудительной
маленькой женщиной, наша Грейс,  и  хорошей  хозяйкой  и  вообще  деловитой,
спокойной, ласковой девочкой; терпеливо выносила наши причуды, предупреждала
наши желания, постоянно забывая в своих собственных,  и  все  это  -  уже  в
раннем детстве. Ты даже в те времена никогда не была настойчивой и  упрямой,
милая моя Грейс... разве только с одним исключением.
     - Боюсь, что с тех пор я  очень  изменилась  к  худшему,  -  со  смехом
сказала Грейс, не отрываясь от работы. - Что ж это за исключение, отец?
     - Элфред, конечно! - сказал  доктор.  -  С  тобой  ничего  нельзя  было
поделать: ты просто требовала, чтобы тебя называли женой Элфреда;  ну  мы  и
называли тебя его женой, и как это ни смешно  теперь,  я  уверен,  что  тебе
больше нравилось бы называться женой Элфреда, чем герцогиней, - если  бы  мы
могли присвоить тебе герцогский титул.
     - Неужели? - бесстрастно проговорила Грейс.
     - Как, разве ты не помнишь? - спросил доктор.
     - Кажется, что-то припоминаю, - ответила она, - но смутно. Все это было
так давно.  -  И,  продолжая  работать,  она  стала  напевать  припев  одной
старинной песенки, которая нравилась доктору.
     - Скоро у Элфреда будет настоящая жена, - сказала она вдруг, - и  тогда
наступит счастливое время для всех нас. Три года я тебя опекала,  Мэрьон,  а
теперь мое опекунство подходит к концу. Тебя было  очень  легко  опекать.  Я
скажу Элфреду, когда верну ему тебя, что ты все это время нежно любила его и
что ему ни разу не понадобилась моя  поддержка.  Могу  я  сказать  ему  это,
милая?
     - Скажи ему, дорогая Грейс, - ответила Мэрьон, - что никто не  смог  бы
опекать меня так великодушно, благородно, неустанно, как ты, и что  все  это
время я все больше и больше любила тебя и, боже! как же я люблю тебя теперь!
     - Нет, - весело промолвила сестра, отвечая на ее  объятие,  -  этого  я
ему, пожалуй, не скажу; предоставим воображению Элфреда оценить мои заслуги.
Оно будет очень щедрым, милая Мэрьон, так же, как и твое.
     Снова Грейс принялась за работу,  которую  прервала,  когда  сестра  ее
заговорила с такой страстностью;  и  снова  Грейс  запела  старинную  песню,
которую любил доктор. А доктор по-прежнему покоился в своем кресле, протянув
ноги в туфлях на коврик, слушал песню, отбивая такт у себя на колене письмом
Элфреда, смотрел на своих  дочерей  и  думал,  что  из  всех  многочисленных
пустяков нашей пустячной жизни эти пустяки едва ли не самые приятные.
     Между тем Клеменси  Ньюком,  выполнив  свою  миссию  и  задержавшись  в
комнате до тех пор, пока не узнала всех новостей, спустилась в кухню, где ее
сотоварищ мистер Бритен наслаждался отдыхом после  ужина,  окруженный  столь
богатой коллекцией сверкающих сотейников,  начищенных  до  блеска  кастрюль,
полированных столовых  приборов,  сияющих  котелков  и  других  вещественных
доказательств трудолюбия Клеменси, развешенных по стенам и расставленных  по
полкам, что казалось, будто он сидит в центре зеркального зала. Правда,  вся
эта утварь в большинстве случаев рисовала не очень лестные портреты  мистера
Бритена и отражала его отнюдь не единодушно:  так,  в  одних  "зеркалах"  он
казался очень длиннолицым, в других  -  очень  широколицым,  в  некоторых  -
довольно красивым, в других - чрезвычайно некрасивым, ибо все  они  отражали
один и тот же предмет по-разному, так же как  люди  по-разному  воспринимают
одно и то же явление. Но все они сходились  в  одном  -  посреди  них  сидел
человек, развалившись в кресле, с трубкой во  рту  и  с  кувшином  пива  под
рукой, человек, снисходительно кивнувший Клеменси, когда она уселась за  тот
же стол.
     - Ну, Клемми, - произнес Бритен, - как ты себя чувствуешь и что нового?
     Клеменси сообщила ему новость, которую он  принял  очень  благосклонно.
Надо сказать, что Бенджамин с головы до ног переменился к лучшему. Он  очень
пополнел, очень порозовел, очень оживился и очень повеселел.  Казалось,  что
раньше лицо  у  него  было  завязано  узлом.  а  теперь  оно  развязалось  и
разгладилось.
     - Опять, видно, будет работка для Сничи и Крегса, - Заметил он,  лениво
попыхивая трубкой. - А нас с тобой, Клемми,  пожалуй,  снова  заставят  быть
свидетелями.
     - Ах!  -  отозвалась  его  прекрасная  соседка,  излюбленным  движением
вывертывая свои излюбленные суставы. - Кабы это со мной было, Бритен!
     - То есть?..
     - Кабы это я выходила замуж, - разъяснила Клеменси.
     Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался от всей души.
     - Хороша невеста, нечего сказать! - проговорил он. - Бедная Клем!
     Клеменси тоже захохотала, и не менее искренне, чем Бритен, - видимо, ее
рассмешила самая мысль о том, что она может выйти замуж!
     - Да, - согласилась она, - невеста я хорошая, правда?
     - Ну, ты-то уж никогда не выйдешь замуж, будь покойна, - сказал  мистер
Бритен, снова принимаясь за трубку.
     - Ты думаешь, так-таки и  не  выйду?  -  спросила  Клеменси  совершенно
серьезно.
     Мистер Бритен покачал головой.
     - Ни малейшего шанса!
     - Подумать только! - воскликнула Клеменси. - Ну что ж! А  ты,  пожалуй,
соберешься когда-нибудь жениться, Бритен, правда?
     Столь прямой вопрос на столь важную тему требовал размышления. Выпустив
огромный клуб дыма, мистер Бритен стал рассматривать его, наклоняя голову то
вправо, то влево - словно клуб  дыма  и  был  вопросом,  который  предстояло
рассмотреть со всех сторон, - и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем
ясно, но, впрочем... да-а... он полагает, что в конце концов вступит в брак.
     - Желаю ей счастья, кто б она ни была! - вскричала Клеменси.
     - Ну, счастливой она будет, - сказал Бенджамин,  -  в  этом  можешь  не
сомневаться.
     - Но она не была бы такой счастливой, - сказала  Клеменси,  навалившись
на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, - и не получила  бы
такого общительного мужа, если бы не... (хоть я и не нарочно старалась  тебя
расшевелить, все вышло само собой, ей-ей), если бы  не  мои  старанья;  ведь
правда, Бритен?
     - Конечно,  -  ответил  мистер  Бритен,  уже  достигший  того  высокого
наслаждения  трубкой,  когда  курильщик,  разговаривая,  едва  в   состоянии
приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя  в  кресле,  способен  повернуть  в
сторону соседа одни лишь глаза, и то очень лениво и  бесстрастно.  -  Да,  я
тебе, знаешь ли, очень обязан, Клем.
     - Приятно слышать! - сказала Клеменси.
     В то же время Клеменси сосредоточила и взоры свои и мысли на свечке  и,
внезапно вспомнив о целебных свойствах свечного сала,  щедро  вымазала  свой
левый локоть этим лекарством.
     - Я, видишь ли, в свое  время  производил  много  исследований  разного
рода, - продолжал мистер Бритен с глубокомыслием  мудреца,  -  ведь  у  меня
всегда был любознательный склад ума - и я прочел множество книг  о  добре  и
зле, ибо на заре жизни сам был прикосновенен к литературе.
     - Не может быть! - вскричала Клеменси в восхищении.
     - Да, - сказал мистер Бритен, - два года без малого  моей  обязанностью
было сидеть спрятанным за книжным прилавком,  чтобы  выскочить  оттуда,  как
только кто-нибудь вздумает прикарманить  книжку;  а  после  этого  я  служил
посыльным у одной корсетницы-портнихи, и тут  меня  заставляли  разносить  в
клеенчатых корзинках одно лишь сплошное надувательство; и это ожесточило мою
душу и разрушило мою веру в человеческую натуру; а затем я то и дело  слыш