сита и  щетки;  а
жестяные ящички,  издававшие  разнообразные  приятные  запахи,  подтверждали
слова вывески над входной дверью, оповещавшей  публику,  что  владелец  этой
лавочки имеет разрешение на торговлю  чаем,  кофе,  перцем  и  табаком,  как
курительным так и нюхательным.
     Бросив взгляд на те из перечисленных выше предметов, которые были видны
при ярком пламени очага и не столь  веселом  свете  двух  закопченных  ламп,
тускло горевших в самой лавке, словно задыхаясь  от  ее  изобилия;  а  затем
взглянув  на  одно  из  лиц,  обращенных  к  огню,  Трухти  тотчас  узнал  в
раздобревшей пожилой особе миссис Чикенстокер: она  всегда  была  склонна  к
полноте, даже в те дни, когда он знавал ее лично и  за  ним  числился  в  ее
лавке небольшой должок.
     Второе лицо далось ему труднее. Тяжелый подбородок с  такими  глубокими
складками, что в них можно засунуть целый  палец;  удивленные  глаза,  точно
пытающиеся убедить сами себя, что нельзя же так беспардонно заплывать жиром;
нос,  подверженный  малоприятному  расстройству,  в  просторечии   именуемом
сопеньем;  короткая,  толстая  шея;  грудь,  вздымаемая  одышкой,  и  другие
подобные прелести хоть и  были  рассчитаны  на  то,  чтобы  запечатлеться  в
памяти, но сначала не вызвали у Трухти воспоминания ни о ком из его  прежних
знакомых. А между тем ему помнилось, что где-то он их  уже  видел.  В  конце
концов в компаньоне миссис Чикенстокер по торговой линии, а также по  кривой
и капризной линии жизни, Tpyхти узнал бывшего швейцара сэра  Джозефа  Баули,
который много лет назад прочно связался в его сознании с миссис Чикенстокер,
ибо именно он, сей апоплексический младенец, впустил его в богатый  особняк,
где он покаялся в своих обязательствах перед этой леди и тем навлек па  свою
горемычную голову столь тяжкий укор.
     После тех перемен, на какие насмотрелся Тоби, эта перемена не  особенно
его поразила; но сила ассоциации порою бывает очень велика,  и  он  невольно
заглянул в лавку, на  косяк  двери,  где  когда-то  записывали  мелом  долги
покупателей. Своей фамилии он не увидел. Те фамилии, что значились там, были
ему незнакомы, да и число их заметно сократилось против прежнего, из чего он
заключил, что бывший швейцар предпочитает торговать за наличные и,  войдя  в
дело, подтянул поводья чикенстокеровским неплательщикам.
     Так грустно было Тоби, так он горевал  о  загубленной  молодости  своей
несчастной дочери, что и  тут  не  на  шутку  опечалился  -  даже  в  списке
должников миссис Чикенстокер ему не нашлось места!
     - Какая на дворе погода, Энн? - спросил  бывший  швейцар  сэра  Джозефа
Баули и, протянув ноги к огню, потер их, насколько  позволяли  его  короткие
руки, словно говоря: "Если плохая - хорошо, что я дома, если хорошая  -  все
равно никуда не пойду".
     - Ветер и слякоть, - отвечала жена. - Того и гляди снег пойдет.  Темно.
И холодно очень.
     - Вот и правильно, что мы поели пышек, - сказал  бывший  швейцар  тоном
человека, успокоившего свою совесть. - Вечер нынче как  раз  подходящий  для
пышек. А также для сладких лепешек. И для сдобных булочек.
     Бывший швейцар назвал эти лакомства одно за  другим,  словно  не  спеша
подсчитывая свои добрые дела. Затем он опять  потер  толстые  свои  ноги  и,
согнув их в коленях, чтобы  подставить  огню  еще  не  поджарившиеся  места,
рассмеялся как от щекотки.
     - Вы сегодня веселы, дорогой Тагби, - заметила супруга.
     Фирма именовалась "Тагби, бывш. Чикенстокер".
     - Нет, - сказал Тагби. - Нет. Разве  что  чуточку  навеселе.  Очень  уж
кстати пришлись пышки.
     Тут он поперхнулся смехом, да так, что весь почернел, а чтобы  изменить
свою окраску, стал выделывать ногами в воздухе замысловатые  фигуры,  причем
жирные эти ноги согласились вести себя сколько-нибудь  прилично  лишь  после
того, как миссис Тагби изо всей мочи постукала его по  спине  и  встряхнула,
точно большущую бутыль.
     - О господи, спаси и помилуй! - в испуге восклицала миссис Тагби. - Что
же это делается с человеком!
     Мистер Тагби вытер слезы и слабым  голосом  повторил,  что  он  чуточку
навеселе.
     - Ну и довольно, богом вас прошу, - сказала миссис Тагби.  -  Я  просто
умру со страху, если вы будете так лягаться и биться.
     Мистер Тагби пообещал, что больше не  будет;  но  вся  его  жизнь  была
сплошною битвой, в которой он, если судить по усиливающейся с годами  одышке
и густеющей багровости лица, терпел поражение за поражением.
     - Так вы говорите, моя дорогая, что на дворе ветер и  слякоть,  вот-вот
пойдет снег, темно и очень холодно? - сказал мистер Тагби, глядя в  огонь  и
возвращаясь к первопричине своей веселости.
     - Погода хуже некуда, - подтвердила его жена, качая головой.
     - Да, да, - проговорил мистер Тагби. - Годы в этом смысле все равно что
люди. Одни умирают легко, другие трудно. Нынешнему году осталось совсем мало
жизни, вот он за нее и борется. Что ж, молодец! Это мне  по  нраву.  Дорогая
моя, покупатель!
     Миссис Тагби, услышав, как стукнула дверь, и сама уже встала с места.
     - Ну, что угодно? - спросила она, выходя в лавку. - Ох, прошу прощенья,
сэр, никак не ожидала, что это вы.
     Джентльмен в черном, к  которому  она  обратилась  с  этим  извинением,
кивнул в ответ, засучил рукава, небрежно сдвинул шляпу  набекрень  и  уселся
верхом на бочку с пивом, сунув руки в карманы.
     - Там у вас наверху дело плохо, - сказал джентльмен. - Он не выживет.
     - Неужто чердак? - вскричал Тагби, выходя в лавку и вступая в беседу.
     - Чердак, мистер Тагби, - сказал джентльмен, - быстро  катится  вниз  и
скоро окажется ниже подвала.
     Поглядывая то па мужа, то на жену, он согнутыми  пальцами  постучал  по
бочке, чтобы выяснить, сколько в ней пива, после чего  стал  выстукивать  на
пустой ее части какой-то мотивчик.
     -  Чердак,  мистер  Тагби,  -  сказал  джентльмен,  снова  обращаясь  к
онемевшему от неожиданности Тагби, - скоро отправится на тот свет.
     - В таком случае, - сказал Тагби жене, -  надо  отправить  его  отсюда,
пока он еще туда не отправился.
     - Трогать его с места нельзя, - сказал джентльмен, покачивая головой. -
Я по крайней мере  не  могу  взять  на  себя  такую  ответственность.  Лучше
оставьте его в покое. Он долго не протянет.
     - Только из-за этого, - сказал Тагби и  так  ударил  кулаком  по  чашке
весов, что она грохнула о прилавок, - только из-за  этого  у  нас  с  ней  и
бывали нелады, и вот, извольте видеть, что получилось! Все-таки  он  умирает
здесь. Умирает под этой крышей. Умирает в нашем доме!
     - А где же ему было умирать, Тагби? - вскричала его жена.
     - В работном доме. Для чего же и существуют работные дома!
     - Не для того, - заговорила миссис Тагби горячо и убежденно. -  Не  для
того! И не для того я вышла  за  вас,  Тагби.  Я  этого  не  позволю,  и  не
надейтесь, я этого не допущу. Скорее я готова разойтись с вами и больше  вас
не видеть. Еще когда над этой дверью стояла моя вдовья фамилия - а так  было
много лет, и лавка миссис  Чикенстокер  была  известна  всем  в  округе  как
честное, порядочное заведение, - еще когда над этой  дверью,  Тагби,  стояла
моя  вдовья  фамилия,  я  знала  его,  видного  парня,  непьющего,  смелого,
самостоятельного; знала и ее, красавицу и умницу, каких поискать; знала и ее
отца (он, бедняга, залез как-то  во  сне  на  колокольню,  упал  и  разбился
насмерть), такой работящий был старик, а сердце  простое  и  доброе,  как  у
малого ребенка; и уж если я их выгоню из своего дома, пусть  ангелы  выгонят
меня из рая. А они и выгонят. И поделом мне будет!
     При этих словах будто проглянуло ее прежнее  лицо,  -  а  оно  до  всех
описанных перемен каждого привлекало своими симпатичными ямочками;  и  когда
она утерла глаза и тряхнула головой и платком, глядя на Тагби  с  выражением
непреклонной  твердости,  Трухти  сказал:  "Благослови  ее  бог!"  Потом   с
замирающим сердцем стал слушать дальше, понимая пока одно - что речь идет  о
Мэг.
     Если в гостиной Тагби вел себя веселее,  чем  нужно,  то  теперь  он  с
лихвой расплатился по этому счету, ибо в лавке был мрачнее мрачного; он тупо
уставился на жену и даже не пытался ей возражать, однако же,  не  спуская  с
нее глаз, втихомолку - то ли по рассеянности, то ли  из  предосторожности  -
перекладывал всю выручку из кассы к себе в карман.
     Джентльмен, сидевший на бочке, - видимо, он был уполномочен  городскими
властями оказывать врачебную помощь беднякам, - казалось,  привык  к  мелким
стычкам между супругами, почему и в этом случае не счел нужным вмешаться. Он
сидел, тихо  посвистывая  и  по  капле  выпуская  пиво  из  крана,  пока  не
водворилась полная тишина, а тогда  поднял  голову  и  сказал,  обращаясь  к
миссис Тагби, бывшей Чикенстокер:
     - Женщина и сейчас еще недурна. Как случилось, что она  вышла  за  него
замуж?
     - А это, пожалуй, и есть самое тяжелое в  ее  жизни,  сэр,  -  отвечала
миссис Тагби, подсаживаясь к нему.  -  Дело-то  было  так:  они  с  Ричардом
полюбили друг друга еще давным-давно, когда оба были молоды и хороши  собой.
Вот они обо всем договорились и должны были пожениться в день  Нового  года.
Но Ричард послушал тех джентльменов и забрал в голову, что, мол, нечего себя
губить, что скоро он об этом пожалеет, что  она  ему  не  пара,  что  такому
молодцу, как он, вообще незачем жениться. А ее  те  джентльмены  застращали,
она стала такая смутная, все боялась, что он ее бросит, и что дети ее угодят
на виселицу, и что выходить замуж грешно и  бог  его  знает  чего  еще.  Ну,
короче говоря, они все тянули и  тянули,  перестали  верить  друг  другу  и,
наконец, расстались. Но вина была его. Она-то  пошла  бы  за  него,  сэр,  с
радостью. Я сама сколько раз видела, как она аж в лице менялась,  когда  он,
бывало, гордо пройдет мимо и не взглянет на нее; и ни одна  женщина  так  не
сокрушалась о  мужчине,  как  она  сокрушалась  о  Ричарде,  когда  он  стал
сбиваться с пути.
     - Ах, так он, значит, сбился с пути? - спросил  джентльмен  и,  вытащив
втулку, заглянул в бочку с пивом.
     - Да понимаете, сэр, по-моему, он сам не знал,  что  делает.  По-моему,
когда они расстались, у него даже разум помрачился.  Не  будь  ему  совестно
перед теми джентльменами, а может и страшновато - как, мол, она его  примет,
- он бы на любые муки пошел, лишь бы опять получить согласие Мэг и  жениться
на ней. Это я так думаю. Сам-то он никогда этого не говорил, и  очень  жаль.
Он стал пить, бездельничать, водиться со всяким сбродом, - ведь ему сказали,
что это лучше, чем свой дом и семья, которую он мог  бы  иметь.  Он  потерял
красоту, здоровье, силу, доброе имя, друзей, работу - все потерял!
     - Не все, миссис Тагби, - возразил джентльмен, - раз он обрел жену; мне
интересно, как он обрел ее.
     - Сейчас, сэр, я к этому и веду. Так шло много лет - он  опускался  все
ниже, она, бедняжка, терпела такие невзгоды, что не знаю, как еще  она  жива
осталась. Наконец он докатился до того, что никто уж не хотел и смотреть  на
него, не то что держать на работе. Куда ни придет, отовсюду его  гонят.  Вот
он ходил с места на место, обивал-обивал пороги, и  в  сотый,  наверно,  раз
пришел  к  одному  джентльмену,  который  раньше  часто  давал  ему   работу
(работал-то он хорошо до самого конца); а этот джентльмен знал его  историю,
он разобиделся, рассердился, да и скажи  ему:  "Думаю,  что  ты  неисправим;
только один человек на свете мог бы тебя образумить. Пусть она попробует,  а
до того не будет к тебе больше моего доверия". Словом, что-то в этом роде.
     - Вот как? - сказал джентльмен. - Ну и что же?
     - Ну, он и пошел к ней, бухнулся ей в ноги, сказал, что только на нее и
надеется, просил-умолял спасти его.
     - А она?.. Да вы не расстраивайтесь так, миссис Тагби.
     - Она в тот вечер пришла ко мне насчет комнаты. "Чем он  был  для  меня
раньше, говорит, это лежит в могиле, как и то, чем я была  для  него.  Но  я
подумала, и я попробую. В надежде  спасти  его.  В  память  той  беззаботной
девушки (вы ее знали), что должна была выйти замуж на Новый год; и в  память
ее Ричарда". И еще она сказала, что он пришел к ней от  Лилиен,  что  Лилиен
доверяла ему, и она этого никогда не забудет. Вот они и поженились; и  когда
они сюда пришли и я их увидела, у меня была одна мысль: не  дай  бог,  чтобы
сбывались такие пророчества, как те, что разлучили  их  в  молодости,  и  не
хотела бы я быть на месте этих пророков!
     Джентльмен слез с бочки и потянулся.
     - Наверно, он с самого начала стал дурно с ней обращаться?
     - Да нет, этого, по-моему, никогда не было,  -  сказала  миссис  Тагби,
утирая слезы. -  Некоторое  время  он  держался,  но  отделаться  от  старых
привычек не мог; скоро он опять поскользнулся и очень быстро докатился бы до
прежнего, да тут его свалила болезнь. А ее он, по-моему, всегда жалел.  Даже
наверно так. Я видела  его  во  время  припадков:  плачет,  трясется  и  все
старается поцеловать ей руку; я слышала, как он называл ее "Мэг" и  говорил,
что ей, мол, сегодня исполнилось девятнадцать лет. А теперь он  уже  сколько
месяцев не встает с постели. Ей и за ним ходить и за ребенком -  работать-то
она и не поспевала. А раз не поспевала, то ей и давать работу не  стали.  Уж
как они жили - не знаю.
     - Зато я знаю, - буркнул Тагби; он с хитрым видом поглядел на кассу, на
полки с товарами, на жену и закончил: - Как кошка с собакой!
     Его прервал громкий крик - горестный вопль,  -  донесшийся  с  верхнего
этажа. Джентльмен поспешно направился к двери.
     - Друг мой, - сказал он, оглядываясь на ходу, -  можете  не  спорить  о
том, отправлять его куда-нибудь или нет. Кажется, он  избавил  вас  от  этой
заботы!
     И джентльмен побежал наверх; миссис Тагби бросилась за  ним,  а  мистер
Тагби стал медленно подниматься следом, ворча что-то себе под нос  и  больше
обычного пыхтя и отдуваясь под тяжестью выручки, в  которой,  как  на  грех,
оказалось множество медяков.
     Трухти, послушный призраку девочки, вознесся по лестнице, как дуновение
ветерка.
     - Следуй за ней! Следуй за ней! - звучали у него в ушах неземные голоса
колоколов. - Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!
     Все было  кончено.  Все  кончено  -  и  вот  она,  гордость  и  радость
отцовского сердца!  Измученная,  изможденная  женщина  плачет  возле  убогой
кровати, нежно прижимая к груди младенца.  Такого  худенького,  слабенького,
чахлого младенца, такого для нее драгоценного!
     - Слава богу! - воскликнул Тоби, молитвенно сложив руки. - Благодарение
богу! Она любит свое дитя!
     Джентльмен, по природе отнюдь не жестокосердый и не равнодушный (просто
он видел такие сцены изо дня в день и знал, что в задачках  мистера  Файлера
это самые ничтожные цифры, крошечные черточки в  его  вычислениях),  положил
руку на сердце, переставшее биться, послушал, есть  ли  дыхание,  и  сказал:
"Страдания его кончились. Так оно и лучше". Миссис  Тагби  пыталась  утешить
вдову ласковыми словами, мистер Тагби - философскими рассуждениями.
     - Ну, ну, - сказал он, держа руки в карманах, -  нельзя  малодушничать.
Это не дело. Надо крепиться. Хорош бы я был, если бы смалодушничал, когда  в
бытность мою швейцаром у нашего крыльца как-то  вечером  сцепились  колесами
целых шесть карет. Но я остался тверд, я так и не отпер двери!
     Снова Тоби услышал голоса, говорившие: "Следуй за ней". Он повернулся к
своей призрачной спутнице, но  она  стала  подниматься  в  воздух,  сказала:
"Следуй за ней!" - и исчезла.
     Он остался возле дочери; сидел у ее ног; заглядывал ей в лицо, ища хотя
бы бледных следов прежней красоты; вслушивался в ее голос - не прозвучит  ли
в  нем  прежняя  ласка.  Он   склонялся   над   ребенком.   Хилый   ребенок,
старообразный,  страшный  своей  серьезностью,  надрывающий  сердце   тихим,
жалобным  плачем.  Тоби  готов  был  молиться  на  него.  Он  видел  в   нем
единственное спасение дочери, последнее уцелевшее  звено  ее  долготерпенья.
Все свои надежды он, отец, возложил на этого  хрупкого  младенца;  он  ловил
каждый взгляд, который бросала на него мать, и снова и снова восклицал: "Она
его любит! Благодарение богу, она его любит!"
     Он видел, как добрая женщина ухаживала за ней; как опять пришла  к  ней
среди ночи, когда рассерженный супруг уснул и все  затихло;  как  подбодряла
ее, плакала с ней вместе, принесла ей поесть. Он видел, как наступил день  и
снова ночь, и еще день, и еще ночь. Время шло; мертвого  унесли  из  обители
смерти, и Мэг осталась в комнате одна с ребенком. Ребенок стонал  и  плакал,
изводил ее, не давал ей покоя, и едва она, в полном изнеможении,  забывалась
дремотой, возвращал ее к жизни и маленькими своими ручонками опять тащил  на
дыбу. Но она оставалась неизменно терпеливой и  ласковой.  Любила  его  всей
душой, всем своим существом была связана с ним так  же  крепко,  как  тогда,
когда носила его под сердцем.
     Все это время она  терпела  нужду  -  жестокую,  безысходную  нужду.  С
ребенком на руках бродила по улицам в поисках работы; держа его на  коленях,
поглядывая на обращенное к ней прозрачное личико, делала  любую  работу,  за
любого плату - за сутки труда столько фартингов, сколько цифр на циферблате.
Может, она сердилась на него? Не заботилась о нем? Может, иногда глядела  на
него с ненавистью? Или хоть раз сгоряча ударила? Нет. Только этим и утешался
Тоби - любовь ее ни на минуту не угасала.
     Она скрывала свою крайнюю бедность ото всех и днем старалась уходить из
дому, чтобы избежать расспросов единственного своего друга:  всякая  помощь,
какую оказывала ей эта добрая женщина, вызывала новые ссоры между супругами;
и ей было тяжко сознавать, что она вносит раздор в жизнь людей, которым  так
много обязана.
     Она любила своего ребенка. Любила все сильней  и  сильней.  Но  однажды
вечером в самой ее любви что-то изменилось.
     Она носила младенца по комнате, баюкая  его  тихим  пением,  как  вдруг
дверь неслышно отворилась и вошел мужчина.
     - В последний раз, - сказал он.
     - Уильям Ферн!
     - В последний раз.
     Он прислушивался, точно опасаясь погони, и говорил шепотом.
     - Маргарет, мне скоро конец. Но я не мог  не  проститься  с  тобой,  не
поблагодарить тебя.
     - Что вы сделали? - спросила она, глядя на него со страхом.
     Он не отвел глаз, но промолчал.
     Потом махнул рукой, будто отмахивался от  ее  вопроса,  отметал  его  в
сторону, - и сказал:
     - Много прошло времени, Маргарет, но тот вечер я помню как  сейчас.  Не
думали мы тогда, - прибавил он, окинув взглядом комнату,  -  что  встретимся
вот так. Твой ребенок, Маргарет? Дай  его  мне.  Дай  мне  подержать  твоего
ребенка.
     Он положил шляпу на пол и взял младенца. А сам весь дрожал.
     - Девочка?
     - Да.
     Он заслонил крошечное личико рукой.
     - Видишь, как я сдал, Маргарет, - я даже боюсь смотреть  на  нее.  Нет.
Подожди ее брать, я ей ничего не сделаю. Много прошло времени, а  все  же...
Как ее зовут?
     - Маргарет, - ответила она живо.
     - Это хорошо, - сказал он. - Это хорошо!
     Казалось, он вздохнул свободнее; и после минутного колебания  он  отнял
руку и заглянул малютке в лицо. Но тут же снова прикрыл его.
     - Маргарет! - сказал он, отдав ей ребенка. - Это лицо Лилиен.
     - Лилиен!
     - То же лицо, что у девочки, которую я  держал  на  руках,  когда  мать
Лилиен умерла и оставила ее сиротой.
     - Когда мать Лилиен умерла и оставила ее  сиротой!  -  воскликнула  она
исступленно.
     - Почему ты кричишь? Почему так на меня смотришь? Маргарет!
     Она опустилась на стул и, прижав ребенка к груди, залилась слезами.  То
она отстранялась и с тревогой глядела ему в лицо, то снова прижимала  его  к
себе. И тут-то к ее любви стало примешиваться что-то неистовое и страшное. И
тут-то у ее старика отца заныло сердце.
     "Следуй за ней! - п