ослал меня за тобой. И теперь ты  будешь  настоящим  взрослым  мужчиной,  -
продолжала малютка, глядя на мальчика широко раскрытыми глазами, - и никогда
больше не вернешься сюда. Мы проведем вместе все святки, и как же  мы  будем
веселиться!
     - Ты стала совсем взрослой, моя маленькая Фэн! - воскликнул мальчик.
     Девочка  снова  засмеялась,  захлопала  в  ладоши  и  хотела  погладить
мальчика по голове, но не дотянулась и, заливаясь смехом, встала на  цыпочки
и обхватила его за шею. Затем, исполненная детского нетерпения, потянула его
к дверям, и он с охотой последовал за ней.
     Тут чей-то грозный голос закричал гулко на всю прихожую:
     - Тащите вниз сундучок  ученика  Скруджа!  -  И  сам  школьный  учитель
собственной  персоной  появился  в  прихожей.  Он  окинул  ученика   Скруджа
свирепо-снисходительным  взглядом  и  пожал  ему  руку,  чем  поверг  его  в
состояние полной  растерянности,  а  затем  повел  обоих  детей  в  парадную
гостиную, больше  похожую  на  обледеневший  колодец.  Здесь,  залубенев  от
холода, висели на стенах географические карты, а на окнах  стояли  земной  и
небесный  глобусы.  Достав  графин  необыкновенно  легкого  вина   и   кусок
необыкновенно  тяжелого  пирога,  он  предложил  детям  полакомиться   этими
деликатесами, а  тощему  слуге  велел  вынести  почтальону  стаканчик  "того
самого", на что он отвечал, что он благодарит хозяина, но если  "то  самое",
чем его уже раз потчевали, то лучше не надо.  Тем  временем  сундучок  юного
Скруджа был водружен на крышу почтовой кареты, и дети, не мешкая ни секунды,
распрощались с учителем, уселись в экипаж и весело покатили со двора. Быстро
замелькали спицы колес, сбивая снег с темной листвы вечнозеленых растений.
     - Хрупкое создание! - сказал Дух. - Казалось,  самое  легкое  дуновение
ветерка может ее погубить. Но у нее было большое сердце.
     - О да! - вскричал Скрудж. - Ты прав, Дух, и не мне это отрицать,  боже
упаси!
     - Она умерла уже замужней женщиной, - сказал Дух. - И  помнится,  после
нее остались дети.
     - Один сын, - поправил Скрудж.
     - Верно, - сказал Дух. - Твой племянник. Скруджу стало как будто не  по
себе, и он буркнул:
     - Да.
     Всего секунду назад они покинули школу, и  вот  уже  стояли  на  людной
улице, а мимо них сновали тени прохожих, и тени повозок и карет катили мимо,
прокладывая себе дорогу в толпе. Словом, они очутились в самой  гуще  шумной
городской толчеи. Празднично  разубранные  витрины  магазинов  не  оставляли
сомнения в том, что снова наступили святки. Но на этот раз был уже вечер,  и
на улицах горели фонари.
     Дух остановился у дверей какой-то лавки и спросил Скруджа, узнает ли он
это здание.
     - Еще бы! - воскликнул Скрудж. -  Ведь  меня  когда-то  отдали  сюда  в
обучение!
     Они  вступили  внутрь.  При  виде   старого   джентльмена   в   парике,
восседавшего за такой высокой конторкой, что, будь она еще хоть на два дюйма
выше, голова у него уперлась бы в потолок,  Скрудж  в  неописуемом  волнении
воскликнул:
     - Господи, спаси и помилуй! Да это же старикан Физзиуиг, живехонек!
     Старый Физзиуиг отложил в сторону перо  и  поглядел  на  часы,  стрелки
которых показывали семь пополудни. С довольным видом он потер руки, обдернул
жилетку на объемистом брюшке, рассмеялся так, что затрясся весь от сапог  до
бровей, - и закричал приятным, густым, веселым, зычным басом:
     - Эй, вы! Эбинизер! Дик!
     И  двойник  Скруджа,   ставший   уже   взрослым   молодым   "человеком,
стремительно вбежал в комнату в сопровождении другого ученика.
     - Да ведь это Дик  Уилкинс!  -  сказал  Скрудж,  обращаясь  к  Духу.  -
Помереть мне, если это не он! Ну, конечно, он! Бедный Дик! Он был так ко мне
привязан.
     - Бросай работу, ребята! - сказал Физзиуиг. - На сегодня  хватит.  Ведь
нынче сочельник, Дик! Завтра рождество,  Эбинизер!  Ну-ка,  мигом  запирайте
ставни! - крикнул он, хлопая в ладоши. - Живо, живо! Марш!
     Вы бы видели, как они  взялись  за  дело!  Раз,  два,  три  -  они  уже
выскочили на улицу со ставнями в руках;  четыре,  пять,  шесть  -  поставили
ставни на место; семь, восемь, девять  -  задвинули  и  закрепили  болты,  и
прежде чем вы успели бы сосчитать до двенадцати, уже влетели  обратно,  дыша
как призовые скакуны у финиша.
     - Ого-го-го-го! - закричал старый Физзиуиг,  с  невиданным  проворством
выскакивая  из-за  конторки.  -  Тащите  все  прочь,  ребятки!  Расчистим-ка
побольше места. Шевелись, Дик! Веселей, Эбинизер!
     Тащить прочь! Интересно  знать,  чего  бы  они  ни  оттащили  прочь,  с
благословения старика. В одну минуту все было закончено. Все, что только  по
природе своей могло передвигаться, так  бесследно  сгинуло  куда-то  с  глаз
долой, словно было изъято из обихода навеки. Пол подмели и обрызгали,  лампы
оправили, в камин подбросили дров, и  магазин  превратился  в  такой  хорошо
натопленный, уютный, чистый, ярко освещенный бальный зал, какой можно только
пожелать для танцев в зимний вечер.
     Пришел скрипач с нотной папкой, встал за высоченную  конторку,  как  за
дирижерский пульт, и принялся  так  наяривать  на  своей  скрипке,  что  она
завизжала, ну прямо как целый оркестр. Пришла  миссис  Физзиуиг  -  сплошная
улыбка, самая широкая и добродушная на свете. Пришли  три  мисс  Физзиуиг  -
цветущие и прелестные. Пришли  следом  за  ними  шесть  юных  вздыхателей  с
разбитыми сердцами. Пришли все  молодые  мужчины  и  женщины,  работающие  в
магазине. Пришла служанка со своим двоюродным братом  -  булочником.  Пришла
кухарка с закадычным  другом  своего  родного  брата  -  молочником.  Пришел
мальчишка-подмастерье из  лавки  насупротив,  насчет  которого  существовало
подозрение, что хозяин  морит  его  голодом.  Мальчишка  все  время  пытался
спрятаться за девчонку  -  служанку  из  соседнего  дома,  про  которую  уже
доподлинно было известно, что хозяйка дерет ее за уши. Словом,  пришли  все,
один за другим,- кто робко, кто смело,  кто  неуклюже,  кто  грациозно,  кто
расталкивая других, кто таща кого-то за собой,- словом, так или  иначе,  тем
или иным способом, но пришли все. И все пустились в пляс - все двадцать  пар
разом. Побежали по кругу пара за парой,  сперва  в  одну  сторону,  потом  в
другую. И пара за парой - на середину комнаты и обратно.  И  закружились  по
всем направлениям, образуя живописные группы. Прежняя головная пара, уступив
место новой, не успевала пристроиться в хвосте, как новая головная пара  уже
вступала - и вСЯКИЙ раз раньше, чем следовало,- пока, наконец, все  пары  не
стали головными и все не перепуталось окончательно.  Когда  этот  счастливый
результат  был  достигнут,  старый  Физзиуиг  захлопал   в   ладоши,   чтобы
приостановить танец, и закричал:
     - Славно сплясали! - И в ту же секунду скрипач  погрузил  разгоряченное
лицо в заранее припасенную кружку с пивом. Но будучи решительным противником
отдыха, он тотчас снова выглянул из-за  кружки  и,  невзирая  на  отсутствие
танцующих, опять запиликал, и притом с такой яростью, словно это был уже  не
он, а  какой-то  новый  скрипач,  задавшийся  целью  либо  затмить  первого,
которого  в  полуобморочном  состоянии  оттащили  домой  на   ставне,   либо
погибнуть.
     А затем снова были танцы, а затем фанты и  снова  танцы,  а  затем  был
сладкий пирог, и глинтвейн, и по большому куску  холодного  ростбифа,  и  по
большому куску холодной отварной говядины, а под конец были жареные  пирожки
с изюмом и корицей  и  вволю  пива.  Но  самое  интересное  произошло  после
ростбифа и говядины, когда скрипач (до чего же ловок, пес его возьми! Да, не
нам с вами его учить, этот знал свое  дело!)  заиграл  старинный  контраданс
"Сэр Роджер Каверли"  и  старый  Физзиуиг  встал  и  предложил  руку  миссис
Физзиуиг. Они пошли в первой паре, разумеется, и им пришлось потрудиться  на
славу. За ними шло пар двадцать, а то и больше, и все - лихие танцоры, все -
такой народ, что шутить не любят и уж  коли  возьмутся  плясать,  так  будут
плясать, не жалея пяток!
     Но будь их хоть, пятьдесят, хоть сто пятьдесят пар - старый Физзиуиг  и
тут бы не сплошал, да и миссис Физзиуиг тоже.  Да,  она  воистину  была  под
стать своему супругу во всех  решительно  смыслах.  И  если  это  не  высшая
похвала, то скажите мне, какая выше, и я отвечу - она достойна  и  этой.  От
икр мистера Физзиуига положительно исходило сияние. Они сверкали то тут,  то
там, словно две луны. Вы никогда не могли сказать с  уверенностью,  где  они
окажутся в следующее мгновение. И когда старый Физзиуиг  и  миссис  Физзиуиг
проделали все фигуры танца, как положено,- и бегом вперед, и бегом назад, и,
взявшись за руки, галопом, и поклон, и реверанс, и  покружились,  и  нырнули
под руки, и возвратились, наконец, на свое место, старик Физзиуиг подпрыгнул
и пристукнул в воздухе каблуками - да так ловко,  что,  казалось,  ноги  его
подмигнули танцорам,- и тут же сразу стал как вкопанный.
     Когда часы пробили одиннадцать, домашний бал окончился. Мистер и миссис
Физзиуиг, став по обе стороны двери, пожимали руку каждому гостю или  гостье
и пожелали ему или ей веселых  праздников.  А  когда  все  гости  разошлись,
хозяева таким же манером распрощались и с учениками. И  вот  веселые  голоса
замерли вдали, а двое молодых людей отправились к  своим  койкам  в  глубине
магазина.
     Пока длился бал, Скрудж вел себя как умалишенный. Всем своим  существом
он был с теми, кто там плясал, с тем юношей, в котором узнал себя. Он как бы
участвовал во всем, что  происходило,  все  припоминал,  всему  радовался  и
испытывал неизъяснимое волнение. И лишь  теперь,  когда  сияющие  физиономии
Дика и юноши Скруджа скрылись из глаз, вспомнил он о Духе и заметил, что тот
пристально смотрит на него, а сноп света у него над головой горит необычайно
ярко.
     - Как немного нужно,  чтобы  заставить  этих  простаков  преисполниться
благодарности,- заметил Дух.
     - Немного? - удивился Скрудж.
     Дух сделал ему знак прислушаться к  задушевной  беседе  двух  учеников,
которые расточали хвалы Физзиуигу, а когда Скрудж повиновался ему, сказал:
     - Ну что? Разве я не прав? Ведь он истратил  сущую  безделицу  -  всего
три-четыре фунта того, что у вас на земле зовут деньгами. Заслуживает ли  он
таких похвал?
     - Да не в этом суть, - возразил Скрудж, задетый за живое его словами  и
не замечая, что рассуждает не так, как ему свойственно, а как прежний  юноша
Скрудж. - Не в этом  суть,  Дух.  Ведь  от  Физзиуига  зависит  сделать  нас
счастливыми или несчастными, а наш труд - легким или  тягостным,  превратить
его в удовольствие или в муку. Пусть он  делает  это  с  помощью  слова  или
взгляда, с помощью чего-то столь незначительного и невесомого,  чего  нельзя
ни исчислить, ни измерить, - все  равно  добро,  которое  он  творит,  стоит
целого состояния. - Тут Скрудж почувствовал на себе взгляд Духа и запнулся.
     - Что же ты умолк? - спросил его Дух.
     - Так, ничего, - отвечал Скрудж.
     - Ну а все-таки, - настаивал Дух.
     - Пустое, - сказал Скрудж, -  пустое.  Просто  мне  захотелось  сказать
два-три слова моему клерку. Вот и все.
     Тем временем юноша Скрудж погасил лампу. И  вот  уже  Скрудж  вместе  с
Духом опять стояли под открытым небом.
     - Мое время истекает, - заметил Дух. - Поспеши!
     Слова эти не относились к Скруджу, а вокруг не было ни души, и  тем  не
менее они тотчас произвели свое действие, Скрудж снова увидел  самого  себя.
Но теперь он был уже значительно старше - в расцвете лет. Черты лица его еще
не  стали  столь  резки  и  суровы,  как  в  последние  годы,  но  заботы  и
скопидомство уже наложили отпечаток на его лицо. Беспокойный,  алчный  блеск
появился в глазах, и было ясно, какая болезненная страсть  пустила  корни  в
его душе и что станет с ним, когда она вырастет и черная  ее  тень  поглотит
его целиком.
     Он был не один. Рядом с ним сидела прелестная молодая девушка в трауре.
Слезы на ее ресницах сверкали в лучах исходившего от Духа сияния.
     - Ах, все это так мало значит для тебя теперь, - говорила она  тихо.  -
Ты поклоняешься теперь иному  божеству,  и  оно  вытеснило  меня  из  твоего
сердца. Что ж, если оно сможет поддержать и  утешить  тебя,  как  хотела  бы
поддержать и утешить я, тогда, конечно, я не должна печалиться.
     - Что это за божество, которое вытеснило тебя? - спросил Скрудж.
     - Деньги.
     - Нет справедливости на земле! - молвил  Скрудж.  -  Беспощаднее  всего
казнит свет бедность, и не менее сурово - на словах,  во  всяком  случае,  -
осуждает погоню за богатством.
     - Ты слишком трепещешь перед мнением света, - кротко укорила она его. -
Всем своим  прежним  надеждам  и  мечтам  ты  изменил  ради  одной  -  стать
неуязвимым для его булавочных уколов.  Разве  не  видела  я,  как  все  твои
благородные стремления гибли одно за другим и новая всепобеждающая  страсть,
страсть к наживе, мало-помалу завладела тобой целиком!
     - Ну и что же? - возразил он. - Что плохого,  даже  если  я  и  поумнел
наконец? Мое отношение к тебе не изменилось.
     Она покачала головой.
     - Разве не так?
     -  Наша  помолвка  -  дело  прошлое.  Оба  мы  были   бедны   тогда   и
довольствовались тем, что имели, надеясь со временем увеличить наш  достаток
терпеливым трудом. Но ты изменился с тех пор. В те годы ты был совсем иным.
     - Я был мальчишкой, - нетерпеливо отвечал он.
     - Ты сам знаешь, что ты был не тот, что теперь, - возразила она. - А  я
все та же. И то, что сулило нам счастье, когда мы были  как  одно  существо,
теперь, когда мы стали чужими друг другу, предвещает  нам  только  горе.  Не
стану рассказывать тебе, как часто и с какой болью размышляла  я  над  этим.
Да, я много думала и решила вернуть тебе свободу.
     - Разве я когда-нибудь просил об этом?
     - На словах - нет. Никогда.
     - А каким же еще способом?
     - Всем своим новым, изменившимся существом. У тебя другая душа,  другой
образ жизни, другая цель. И она для тебя важнее всего.  И  это  сделало  мою
любовь ненужной для тебя. Она не имеет цены в  твоих  глазах.  Признайся,  -
сказала девушка, кротко, но вместе с тем пристально и  твердо  глядя  ему  в
глаза, - если бы  эти  узы  не  связывали  нас,  разве  стал  бы  ты  теперь
домогаться моей любви, стараться меня завоевать? О нет!
     Казалось, он помимо своей воли не мог не признать  справедливости  этих
слов. Но все же, сделав над собой усилие, ответил:
     - Это только ты так думаешь.
     - Видит бог, я была бы рада думать иначе! - отвечала она. - Уж  если  я
должна была, наконец, признать эту горькую истину, значит как же она  сурова
и неопровержима! Ведь не могу же я поверить, что, став свободным  от  всяких
обязательств, ты взял бы в жены бесприданницу! Это -  ты-то!  Да  ведь  даже
изливая мне свою душу, ты не в состоянии скрыть того, что  каждый  твой  шаг
продиктован Корыстью! Да если бы даже ты на миг  изменил  себе  и  остановил
свой выбор на такой девушке, как я, разве я не понимаю, как быстро пришли бы
вслед за этим раскаяние и сожаление! Нет, я понимаю все. И я освобождаю тебя
от твоего слова. Освобождаю по доброй воле - во имя моей любви к  тому,  кем
ты был когда-то.
     Он хотел что-то сказать, но она продолжала, отворотясь от него:
     - Быть может... Когда я вспоминаю прошлое, я верю в это... Быть  может,
тебе будет больно разлучиться со мной. Но скоро, очень скоро это пройдет,  и
ты с радостью позабудешь меня, как пустую, бесплодную мечту, от  которой  ты
вовремя очнулся. А я могу только пожелать тебе счастья в той жизни,  которую
ты себе избрал! - С  этими  словами  она  покинула  его,  и  они  расстались
навсегда.
     - Дух! - вскричал Скрудж. - Я не хочу больше ничего видеть. Отведи меня
домой. Неужели тебе доставляет удовольствие терзать меня!
     - Ты увидишь еще одну тень Прошлого, - сказал Дух.
     - Ни единой, - крикнул Скрудж. - Ни единой. Я не желаю  ее  видеть!  Не
показывай мне больше ничего!
     Но неумолимый Дух, возложив на него обе руки, заставил взирать  на  то,
что произошло дальше.
     Они перенеслись в иную обстановку, и иная картина открылась  их  взору.
Скрудж увидел комнату, не очень большую и не богатую, но  вполне  удобную  и
уютную. У камина, в котором жарко, по-зимнему, пылали дрова, сидела  молодая
красивая девушка. Скрудж принял  было  ее  за  свою  только  что  скрывшуюся
подружку - так они были похожи, - но тотчас же увидал и ту. Теперь это  была
женщина средних лет, все еще  приятная  собой.  Она  тоже  сидела  у  камина
напротив дочери. В комнате стоял невообразимый шум,  ибо  там  было  столько
ребятишек, что Скрудж в своем взволнованном состоянии не  смог  бы  их  даже
пересчитать. И в отличие от стада в известном  стихотворении  *,  где  сорок
коровок вели себя как одна, здесь каждый ребенок шумел как добрых  сорок,  и
результаты  были  столь  оглушительны,  что  превосходили  всякое  вероятие.
Впрочем, это никого, по-видимому, не беспокоило. Напротив, мать и  дочка  от
души радовались и смеялись, глядя на ребятишек, а последняя  вскоре  и  сама
приняла участие в их шалостях, и  маленькие  разбойники  стали  немилосердно
тормошить ее.
     Ах, как бы мне хотелось быть одним из них! Но я бы никогда не  был  так
груб, о нет, нет! Ни за какие сокровища не посмел бы я дернуть за  эти  косы
или растрепать их. Даже ради спасения жизни не дерзнул бы  я  стащить  с  ее
ножки - господи, спаси нас и помилуй!  -  бесценный  крошечный  башмачок.  И
разве отважился бы я, как эти отчаянные маленькие наглецы, обхватить  ее  за
талию! Да если б моя рука рискнула только обвиться вокруг ее стана, она  так
бы и приросла к нему и никогда бы уж не выпрямилась  в  наказание  за  такую
дерзость.
     Впрочем, признаюсь, я бы безмерно желал коснуться ее губ, обратиться  к
ней с вопросом, видеть, как она приоткроет уста, отвечая мне! Любоваться  ее
опущенными  ресницами,  не  вызывая  краски  на  ее  щеках!  Распустить   ее
шелковистые волосы, каждая прядка которых - бесценное сокровище! Словом,  не
скрою, что я желал бы пользоваться всеми  правами  шаловливого  ребенка,  но
быть вместе с тем достаточно взрослым мужчиной, чтобы знать им цену.
     Но вот раздался стук в дверь,  и  все,  кто  был  в  комнате,  с  такой
стремительностью бросились к дверям, что молодая девушка - с смеющимся лицом
и в изрядно помятом платье -  оказалась  в  самом  центре  буйной  ватаги  и
приветствовала отца,  едва  тот  успел  ступить  за  порог  в  сопровождении
рассыльного, нагруженного игрушками  и  другими  рождественскими  подарками.
Тотчас под оглушительные крики беззащитный рассыльный был взят приступом. На
него карабкались, приставив к нему вместо лестницы стулья, чтобы  опустошить
его карманы и отобрать у  него  пакеты  в  оберточной  бумаге;  его  душили,
обхватив за шею; на нем повисали, уцепившись за  галстук;  его  дубасили  по
спине кулаками и пинали ногами, изъявляя этим самую нежную к нему любовь!  А
крики изумления и восторга, которыми сопровождалось вскрытие каждого пакета!
А неописуемый ужас, овладевший всеми, когда самого  маленького  застигли  на
месте преступления - с игрушечной сковородкой, засунутой в рот, - и  попутно
возникло подозрение, что он уже успел проглотить деревянного индюка, который
был приклеен к деревянной  тарелке!  А  всеобщее  ликование,  когда  тревога
оказалась ложной! Все это просто не поддается описанию! Скажем  только,  что
один за другим все ребятишки, - а вместе  с  ними  и  шумные  изъявления  их
чувств, - были удалены  из  гостиной  наверх  и  водворены  в  постели,  где
мало-помалу и угомонились.
     Теперь Скрудж  устремил  все  свое  внимание  на  оставшихся,  и  слеза
затуманила его взор, когда хозяин дома вместе с женой и нежно прильнувшей  к
его плечу дочерью занял свое место у камина. Скрудж невольно подумал о  том,
что такое же грациозное, полное жизни создан