том, чтобы послушно усесться на
груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и  заливал  очаг,  ну
прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь.  В
довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис  Пирибингл,  сначала
перевернулась,  а  потом  с  удивительным   упорством,   достойным   лучшего
применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно  чайника.  Даже  корпус
корабля "Ройал Джордж" * и тот сопротивлялся  не  так  отчаянно,  когда  его
тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда  миссис  Пирибингл
вытаскивала ее наверх.
     А чайник по-прежнему злился  и  упрямился;  он  вызывающе  подбоченился
ручкой и с дерзкой насмешкой  задрал  носик  на  миссис  Пирибингл,  как  бы
говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
     Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула  золу
со своих пухленьких ручек, похлопав их  одной  о  другую,  и,  рассмеявшись,
уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и  опадало,
вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке  голландских  часов,
что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да  и
все вокруг недвижно, кроме пламени.
     Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в  секунду,
точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его  стало
прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей
во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при  каждом  "ку-ку!",
словно слышал некий загробный голос или  словно  что-то  острое  кололо  ему
икры.
     Перепуганный косец пришел в себя только  тогда,  когда  часы  перестали
трястись под ним, а скрежет и лязг их цепей и гирь окончательно прекратился.
Немудрено, что он так разволновался: ведь эти дребезжащие, костлявые часы  -
не часы, а сущий скелет! - способны на кого  угодно  нагнать  страху,  когда
начнут щелкать костями, и я не понимаю,  как  это  людям,  а  в  особенности
голландцам, пришла охота изобрести такие часы. Говорят, что голландцы  любят
облекать свои нижние конечности  в  просторные  "футляры",  для  которых  не
жалеют ткани, значит им безусловно не следовало бы оставлять свои часы столь
неприкрытыми и незащищенными.
     Тогда-то, заметьте себе,  чайник  и  решил  приятно  провести  вечерок.
Тогда-то и  выяснилось,  что  чайник  немножко  навеселе  и  ему  захотелось
блеснуть своими музыкальными талантами; что-то неудержимо заклокотало у него
в горле, и он уже начал издавать отрывистое звонкое фырканье, которое тотчас
обрывал, словно еще не решив окончательно, стоит ли ему сейчас показать себя
компанейским малым. Тогда-то, после двух-трех тщетных  попыток  заглушить  в
себе стремление к общительности, он отбросил всю свою  угрюмость,  всю  свою
сдержанность и залился такой уютной, такой  веселой  песенкой,  что  никакой
плакса-соловей не мог бы за ним угнаться.
     И такой простой песенкой! Да вы поняли бы ее не хуже, чем любую  книжку
- быть может, даже лучше, чем кое-какие известные нам с вами  книги.  Теплое
его дыхание вырывалось легким облачком, весело и  грациозно  поднималось  на
несколько футов вверх и плавало там,  под  сводом  очага,  словно  по  своим
родным, домашним небесам, и чайник пел свою песенку так весело и бодро,  что
все его железное тельце гудело и подпрыгивало над огнем; и даже сама крышка,
эта недавняя бунтовщица-крышка - вот как влияют  хорошие  примеры!  -  стала
выплясывать что-то вроде жиги и стучать по чайнику, словно юная и  неопытная
тарелочка, не уразумевшая еще, для чего существует в оркестре ее собственный
близнец.
     То, что песня чайника была  песней  призыва  и  привета,  обращенной  к
кому-то, кто ушел из дому и кто сейчас возвращался в свой  уютный  маленький
домик к потрескивающему  огоньку,  в  этом  нет  никакого  сомнения.  Миссис
Пирибингл знала это, отлично знала, когда сидела в задумчивости у очага.
     Нынче ночь темна, пел чайник, на дороге груды прелого листа, и внизу  -
только грязь и глина, а вверху - туман и темнота; во влажной и  унылой  мгле
одно лишь светлое пятно, но это отблески зари - обманчиво оно; небеса  алеют
в гневе; это солнце  с  ветром  вместе  там  клеймо  на  тучках  выжгли,  на
виновницах ненастья; длинной черной пеленою убегают вдаль поля,  вехи  инеем
покрылись, но оттаяла земля; лед не лед, с водой он смешан, и вода и  лед  -
одно; все вокруг преобразилось, все не то, чем быть должно; но  едет,  едет,
едет он!
     Вот тут-то, если хотите, сверчок и вправду начал  вторить  чайнику!  Он
так громко подхватил припев на свой собственный  стрекочущий  лад  -  стрек,
стрек, стрек! - голос его был столь поразительно несоразмерен с  его  ростом
по сравнению с чайником (какой там рост! вы  даже  не  могли  бы  разглядеть
этого сверчка!), что если бы он тут же  разорвался,  как  ружье,  в  которое
заложен чересчур большой заряд, если  бы  он  погиб  на  этом  самом  месте,
дострекотавшись до того, что тельце его разлетелось бы  на  сотню  кусочков,
это показалось бы вам естественным и неизбежным концом, к  которому  он  сам
изо всех сил стремился.
     Чайнику больше уже не пришлось петь соло. Он продолжал  исполнять  свою
партию с неослабным рвением, но  сверчок  захватил  роль  первой  скрипки  и
удержал ее. Боже ты мой, как он  стрекотал!  Тонкий,  резкий,  пронзительный
голосок его звенел по всему дому и, наверное, даже  мерцал,  как  звезда  во
мраке, за стенами. Иногда на самых громких  звуках  он  пускал  вдруг  такую
неописуемую трель, что невольно казалось -  сам  он  высоко  подпрыгивает  в
порыве вдохновения, а затем снова падает на ножки. Тем не менее они  пели  в
полном согласии, и сверчок и чайник. Тема песенки оставалась все  та  же,  и
соревнуясь, они распевали все громче, и громче, и громче.
     Прелестная маленькая слушательница (она действительно была прелестная и
молоденькая, хоть и похожая на  пышку,  но  это,  на  мой  вкус,  не  беда),
прелестная маленькая слушательница зажгла свечку, бросила взгляд  на  косца,
успевшего скосить целую копну минут на верхушке часов, и  стала  смотреть  в
окно, но ничего не увидела в темноте, кроме  своего  личика,  отраженного  в
стекле. Впрочем, по-моему (да и по-вашему, будь вы на моем  месте),  сколько
бы она ни смотрела, она не увидела бы  ничего  более  приятного.  Когда  она
вернулась и села на прежнее место, сверчок и чайник все еще продолжали петь,
неистово состязаясь  друг  с  другом.  У  чайника,  по-видимому,  была  одна
слабость: он ни за что не желал признать себя побежденным.
     Оба они были взволнованы, как на гонках. Стрек, сгрек, стрек! - Сверчок
вырвался на целую милю вперед. Гу, гу, гу-у-у-у! -  Отставший  чайник  гудит
вдали, как большой волчок. Стрек, стрек, стрек! - Сверчок завернул за  угол.
Гу, гу, гу-у-у! - Чайник гонится за ним по пятам, он и не думает  сдаваться.
Стрек, стрек, стрек! - Сверчок бодр, как никогда. Гу, гу, гу-у-у!  -  Чайник
медлителен, но упорен. Стрек! стрек, стрек! - Сверчок вот-вот  обгонит  его.
Гу, гу, гу-у-у! - Чайника не обгонишь.
     Наконец  они  совсем  запутались  в  суматохе  и  суете  состязания,  и
понадобилась бы голова более ясная,  чем  моя  или  ваша,  чтобы  разобрать,
чайник ли это стрекотал, а сверчок гудел, или  стрекотал  сверчок,  а  гудел
чайник, или они оба вместе  стрекотали  и  гудели.  Но  в  одном  усомниться
нельзя: и чайник и сверчок как бы слили воедино каким-то лишь  им  известным
способом свои уютные домашние песенки и оба вместе послали их вдаль на  луче
свечи, проникавшем через окно на дорогу.  И  свет  этот  упал  на  человека,
который в то время направлялся к нему в темноте, и  буквально  во  мгновение
ока объяснил ему все, воскликнув: "Добро пожаловать  домой,  старина!  Добро
пожаловать домой, дружок!"
     Добившись этого, чайник изнемог и сложил оружие - он вскипел,  проливая
воду через край, и его сняли с огня. Миссис Пирибингл побежала к  дверям,  и
тут поднялась немыслимая суматоха: застучали колеса повозки, раздался  топот
копыт, послышался мужской голос, взволнованный пес заметался взад и  вперед,
и откуда-то таинственным образом появился младенец.
     Откуда он взялся, когда успела миссис Пирибингл его  подхватить,  я  не
знаю. Но - так или иначе, а на руках у миссис Пирибингл был младенец, и  она
смотрела на него с немалой гордостью, когда ее нежно  вел  к  очагу  крепкий
человек гораздо старше ее и гораздо выше ростом - настолько  выше,  что  ему
пришлось нагнуться, чтобы ее поцеловать. Но она стоила такого  труда.  Любой
верзила, будь он даже шести футов и шести дюймов ростом и  вдобавок  страдай
прострелом, охотно бы нагнулся.
     - Боже мой! - воскликнула миссис Пирибингл. - Джон! В каком ты виде! Ну
и погодка!
     Нельзя отрицать - погода худо обошлась с Джоном. Густой иней опушил его
ресницы, превратив их в ледяные сосульки, и огонь, отражаясь в каплях влаги,
зажег маленькие радуги в его бакенбардах.
     - Видишь ли, Крошка, - не сразу отозвался Джон, разматывая свой шарф  и
грея руки перед огнем, -  погода  стоит  не...  не  совсем  летняя.  Значит,
удивляться нечему.
     - Пожалуйста, Джон, не называй меня Крошкой. Мне  это  не  нравится,  -
сказала миссис Пирибингл, надувая губки; однако по всему было видно, что это
прозвище ей нравится, и даже очень.
     - А кто же ты, как не Крошка? - возразил Джон, с улыбкой глядя  на  нее
сверху вниз и легонько, насколько это было возможно для  его  могучей  руки,
обнимая жену за талию. - Ты крошка и, - тут он взглянул на  младенца,  -  ты
крошка и держишь... нет, не скажу, все равно ничего не выйдет... - но я чуть
было не сострил. Прямо-таки совсем собрался сострить!
     По его словам, он частенько собирался сказать что-нибудь  очень  умное,
этот  неповоротливый,  медлительный   честный   Джон,   этот   Джон,   такой
тяжеловесный, но одаренный таким легким характером; такой грубый  с  виду  и
такой мягкий в душе; такой, казалось бы, непонятливый, а на самом деле такой
чуткий; такой флегматичный, но зато такой добрый! О Мать Природа!  Когда  ты
одариваешь своих детей той истинной поэзией сердца, какая  таилась  в  груди
этого бедного возчика, - кстати сказать, Джон был  простым  возчиком,  -  мы
миримся с тем, что они говорят на прозаические  темы  и  ведут  прозаическую
жизнь, и благословляем тебя за общение с ними!
     Приятно было видеть Крошку,  такую  маленькую,  с  ребенком,  словно  с
куклой, на руках, когда она в кокетливой  задумчивости  смотрела  на  огонь,
склонив  хорошенькую  головку  набок  ровно  настолько,  чтобы  эта  головка
естественно и вместе с тем чуть-чуть жеманно, но уютно и мило прислонилась к
широкому плечу возчика. Приятно было видеть  Джона,  когда  он  с  неуклюжей
нежностью старался поддерживать свою легкую как перышко жену так,  чтобы  ей
было поудобней, и его крепкая зрелость  была  надежной  опорой  ее  цветущей
молодости. Приятно было наблюдать за Тилли Слоубой, когда она, стоя поодаль,
дожидалась, пока ей передадут ребенка, и, с глубочайшим вниманием,  хотя  ей
было всего лет двенадцать - тринадцать, созерцала  семейную  группу,  широко
раскрыв рот и глаза, вытянув шею и  словно  вдыхая,  как  воздух,  все,  что
видела.  Не  менее  приятно  было  видеть,  как  возчик  Джон  после  одного
замечания, сделанного Крошкой насчет упомянутого младенца,  хотел  было  его
потрогать, но тотчас отдернул  руку,  как  бы  опасаясь  раздавить  его,  и,
нагнувшись, стал любоваться сыном с безопасного  расстояния,  преисполненный
той недоуменной  гордости,  с  какой  добродушный  огромный  дог,  вероятно,
разглядывал бы маленькую канарейку, если бы вдруг узнал, что он ее отец.
     - До чего он хорошенький, Джон, правда? До чего миленький, когда спит!
     - Очень миленький, - сказал Джон, - очень! Он ведь постоянно спит, да?
     - Что ты, Джон! Конечно, нет!
     - Вот как! - проговорил Джон в раздумье. - А мне казалось, что глазки у
него всегда закрыты... Эй! Смотри!
     - Да ну тебя, Джон! Разве можно так пугать!
     - Видишь, как он закатывает глазки, а? - удивленно проговорил возчик. -
Что это с ним? Он не болен? Смотри, как моргает обоими зараз! А на  ротик-то
погляди! Разевает ротик, словно золотая или серебряная рыбка!
     - Недостоин ты быть отцом, недостоин!  -  с  важностью  сказала  Крошка
тоном опытной мамаши. - Ну, как тебе знать, чем хворают дети, Джон! Ты  даже
не знаешь, как называются их  болезни,  глупый!  -  И,  перевернув  ребенка,
лежавшего у  него  на  левой  руке,  она  похлопала  его  по  спинке,  чтобы
подбодрить, рассмеялась и ущипнула мужа за ухо.
     - Правильно! - согласился Джон, стаскивая с себя пальто. - Твоя правда,
Крошка. Насчет этого я почти ничего не знаю.  Знаю  только,  что  нынче  мне
здорово досталось от ветра. Всю дорогу до  дому  он  дул  с  северо-востока,
прямо мне в повозку.
     - Бедняжка ты мой, ветер и правда сильный! - вскричала миссис Пирибингл
и тотчас засуетилась. - Эй, Тилли, возьми нашего дорогого малыша, а  я  пока
займусь делом. Миленький! Так бы и зацеловала его. Право! Уйди, песик! Уйди,
Боксер, не приставай... Дай мне только  сначала  приготовить  чай,  Джон,  а
потом я помогу тебе с посылками не хуже хлопотливой пчелки.  "Как  маленькая
пчелка..." и так далее, помнишь, Джон, эту песенку? А ты  выучил  на  память
"Маленькую пчелку", когда ходил в школу, Джон?
     - Не совсем, - ответил Джон. - Как-то раз я ее чуть было не выучил.  Но
у меня, конечно, все равно ничего бы не вышло.
     - Ха-ха-ха! - засмеялась Крошка. Смех  у  нее  был  очень  веселый;  вы
такого никогда и не слыхивали. - Какой ты у меня миленький, славный дурачок!
     Ничуть не оспаривая этого утверждения, Джон вышел из дому последить  за
тем, чтобы мальчик, метавшийся с фонарем в  руках,  как  блуждающий  огонек,
перед окном и дверью, получше позаботился о лошади, которая была так толста,
что вы не поверите, если я покажу вам ее мерку, и так  стара,  что  день  ее
рождения затерялся во тьме веков. Боксер, чувствуя, что  он  должен  оказать
внимание всей семье в целом и беспристрастно распределить его между всеми ее
членами,  то  врывался  в  дом,  то   выбегал   на   двор   с   удивительным
непостоянством. Отрывисто лая, он то носился вокруг лошади, которую  чистили
у входа в  конюшню;  то  как  дикий  бросался  на  свою  хозяйку,  но  вдруг
останавливался, показывая, что  это  только  шутка,  то  неожиданно  тыкался
влажным носом в лицо Тилли Слоубой, сидевшей в низком кресле-качалке у огня,
так что девочка даже  взвизгивала  от  испуга;  то  назойливо  интересовался
младенцем; то, покружив перед очагом, укладывался с таким видом, точно решил
устроиться тут на всю ночь; то снова вскакивал и, задрав  крохотный  обрубок
хвоста, вылетал наружу, словно вдруг вспомнив, что у него назначено свидание
и надо бежать во весь дух, чтобы попасть вовремя!
     - Ну вот! Вот и чайник готов! - сказала Крошка, суетясь,  как  девочка,
играющая в домашнюю хозяйку. - Вот холодная ветчина, вот масло; вот  хлеб  с
поджаристой корочкой и все прочее! Если ты привез маленькие  посылки,  Джон,
вот тебе для них бельевая корзина... Где  ты,  Джон?  Тилли,  осторожно!  Ты
уронишь нашего дорогого малютку в огонь'
     Следует  заметить,  что  хотя  мисс  Слоубой  с  жаром   отвергла   это
предположение, она отличалась редкой и удивительной  способностью  навлекать
на малыша разные беды и со свойственным ей невозмутимым спокойствием не  раз
подвергала опасности его молодую жизнь. Она была такая тощая и  прямая,  эта
молодая девица, что платье висело на ее плечах как на  вешалке  и  постоянно
грозило с них соскользнуть. Костюм ее был замечателен тем, что  из-под  него
неизменно торчало некое фланелевое одеяние странного покроя, а в прореху  на
спине виднелся корсет или  какая-то  шнуровка  тускло-зеленого  цвета.  Мисс
Слоубой вечно ходила с разинутым ртом, восхищаясь всем на  свете,  и,  кроме
того, была постоянно поглощена восторженным  созерцанием  совершенств  своей
хозяйки и ее малыша, так что, если она и ошибалась порой в своих  суждениях,
то эти промахи делали честь в равной мере и сердцу ее и голове; и  хотя  это
не приносило пользы головке ребенка, которая то и дело  стукалась  о  двери,
комоды, лестничные перила, столбики кроватей и другие  чуждые  ей  предметы,
все же промахи  Тилли  Слоубой  были  только  закономерным  последствием  ее
непрестанного изумления при мысли о том, что с нею так хорошо  обращаются  и
что она живет в таком уютном доме. Надо  сказать,  что  о  мамаше  и  папаше
Слоубой не имелось никаких  сведений,  и  Тилли  воспитывалась  на  средства
общественной благотворительности как подкидыш, а это слово сильно отличается
от слова "любимчик" и по своим звукам и по значению.
     Если  бы  вы  только  видели  маленькую  миссис  Пирибингл,  когда  она
возвращалась в дом вместе с мужем, держась за ручку бельевой корзины и всеми
силами показывая, что  помогает  ее  тащить  (хотя  корзину  нес  муж),  это
позабавило бы вас почти так же, как забавляло его. Пожалуй, это  понравилось
даже сверчку, - так мне по крайней мере кажется; во всяком случае, он  снова
начал стрекотать с большим рвением.
     - Ну и ну! - проговорил Джон, по обыкновению растягивая слова. -  Нынче
вечером он развеселился, как никогда.
     - И он обязательно принесет нам счастье, Джон! Так всегда бывало. Когда
за очагом заведется сверчок, это самая хорошая примета!
     Джон взглянул на нее с таким видом, словно чуть было  не  подумал,  что
она сама для него сверчок, который приносит ему счастье, и потому он  вполне
с нею согласен. Но, очевидно, у него, по обыкновению, ничего не  получилось,
ибо он так ничего и не сказал.
     - В первый раз я услышала его веселую песепку в тот  вечер,  когда  ты,
Джон, привел меня сюда в мой  новый  дом,  как  хозяйку.  Почти  год  назад.
Помнишь, Джон?
     О да! Джон помнит. Еще бы не помнить!
     - Он стрекотал, словно приветствуя меня своей песенкой!  Мне  казалось,
что он обещает мне так много хорошего, и мне стало так  легко  на  душе.  Он
словно говорил, что ты будешь  добрым  и  ласковым  со  мной  и  не  станешь
требовать (я тогда  очень  боялась  этого,  Джон),  чтобы  на  плечах  твоей
глупенькой маленькой женушки сидела голова мудрой старухи.
     Джон задумчиво потрепал ее по плечу, потом погладил по головке, как  бы
желая сказать: "Нет, нет! Этого  я  не  требую,  и  плечи  и  головка  очень
нравятся мне такими, какие они есть". И немудрено! Они были очень милы.
     - И сверчок говорил правду, Джон, потому что  ты  самый  лучший,  самый
внимательный, самый любящий из всех мужей на свете.  Наш  дом  -  счастливый
дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!
     - Да и я тоже, - сказал возчик. - И я тоже, Крошка.
     - Я люблю его за то, что слушала его столько раз, и за  все  те  мысли,
что посещали меня под его безобидную песенку. Иной раз, в сумерки,  когда  я
сидела тут одна, мне становилось так  грустно,  Джон,  -  это  было  еще  до
рождения малыша, ведь малыш, тот всегда развлекает меня и веселит весь  дом,
- но когда я думала о том, как ты  будешь  грустить,  если  я  умру,  и  как
грустно  мне  будет  Знать,  что  ты  потерял  меня,  дорогой,  сверчок  все
стрекотал, стрекотал и стрекотал за очагом, и  мне  казалось,  будто  я  уже
слышу другой голосок, такой нежный, такой милый, и в ожидании его печаль моя
проходила как сон. А когда меня охватывал страх - вначале это бывало, я ведь
была еще так молода, Джон, - когда я начинала бояться, что брак наш окажется
неудачным, оттого что мы не  подойдем  друг  другу  -  ведь  я  была  совсем
ребенком, а ты годился мне скорей в опекуны,  чем  в  мужья,  -  и  что  ты,
сколько ни старайся, пожалуй, не сможешь полюбить меня так, как  надеялся  и
желал, стрекотанье его опять подбодряло меня, и я снова  начинала  верить  и
радоваться. Я думала обо всем этом  сегодня