ные  куклы,  борзые  кони-качалки  с  выпученными
глазами и раздутыми ноздрями, пожилые джентльмены с подгибающимися коленями,
стоящие скрючившись у подъездов,  щелкунчики,  строящие  рожи,  даже  звери,
попарно шествующие в ковчег, точно пансионерки на прогулке, -  все  они  как
будто оцепенели от  изумления;  неужели  могло  так  случиться,  что  Крошка
оказалась неверной, а Теклтон любимым!

ПЕСЕНКА ТРЕТЬЯ

     Голландские часы в углу пробили десять, а возчик все еще сидел у очага.
Он был так потрясен и подавлен горем, что, должно быть, напугал  кукушку,  и
та, поспешив прокуковать свои десять мелодичных возгласов, снова скрылась  в
мавританском дворце и захлопнула за собою дверцу, словно не  выдержав  этого
неприятного зрелища.
     Если бы маленький косец вооружился острейшей из кос и с  каждым  ударом
часов пронзал ею сердце возчика, он  и  то  не  мог  бы  нанести  ему  такие
глубокие раны, какие нанесла Крошка.
     Это сердце было так полно любви к ней, так связано с нею  бесчисленными
нитями чудесных воспоминаний, сплетавшихся день за днем  из  повседневных  и
разнообразных проявлений ее нежности; в это сердце она внедрилась так  мягко
и крепко; это сердце было так цельно, так искренне в своей верности,  в  нем
таилась такая сила добра и неспособность ко злу, что вначале  оно  не  могло
питать ни гнева, ни мести, а  могло  лишь  вмещать  образ  своего  разбитого
кумира.
     Но медленно, очень медленно, в то время как возчик сидел,  задумавшись,
у своего очага, теперь холодного и потухшего, другие, гневные  мысли  начали
подниматься в нем,  подобно  тому  как  резкий  ветер  поднимается  к  ночи.
Незнакомец сейчас находится под его опозоренным кровом. Три шага  -  и  Джон
очутится у двери в  его  комнату.  Один  удар  выбьет  ее.  "Вы  не  успеете
оглянуться, как совершите убийство", -  сказал  Теклтон.  Но  какое  же  это
убийство,  если  он  даст  возможность  подлому  негодяю  схватиться  с  ним
врукопашную? Ведь тот моложе.
     Не вовремя пришла ему на ум эта мысль, нехороша она была для него. Злая
эта была мысль, и она влекла его к мести, а месть способна  была  превратить
его уютный дом в обитель привидений, мимо  которой  одинокие  путники  будут
бояться идти ночью и где при свете затуманенной луны робкие  люди  увидят  в
разбитых окнах тени дерущихся и в бурю услышат дикие крики.
     Тот моложе! Да, да! Тот любит ее и завоевал сердце, которое он, ее муж,
не смог разбудить. Тот любит ее, и она избрала его еще в юности, она  думала
и мечтала о нем, она тосковала по нем, когда муж считал ее такой счастливой.
Какая мука узнать об этом!
     В  это  время  она  была  наверху  и  укладывала  спать  малыша.  Потом
спустилась вниз и, видя,  что  Джон  сидит,  Задумавшись,  у  очага,  близко
подошла к нему, и - хотя он не  услышал  ее  шагов,  ибо  душевные  терзания
сделали его глухим ко всем звукам, - придвинула свою скамеечку к его  ногам.
Он увидел ее только тогда, когда она коснулась его руки и  заглянула  ему  в
лицо.
     Удивленно? Нет. Так ему показалось сначала, и он снова взглянул на нее,
чтобы убедиться в этом. Нет, не удивленно.  Внимательно,  заботливо,  но  не
удивленно.  Потом  лицо  ее  стало  тревожным  и  серьезным,   потом   снова
изменилось, и на нем заиграла странная, дикая,  страшная  улыбка.  -  Крошка
угадала его мысли, стиснула руками лоб, опустила голову, и Джон  уже  ничего
не видел, кроме ее распустившихся волос.
     Будь он в этот миг всемогущим, он все равно пальцем не  тронул  бы  ее,
так живо в нем было возвышенное чувство милосердия. Но он  не  в  силах  был
видеть, как она сжалась на скамеечке у его ног, там, где  так  часто  сидела
невинная и веселая, а он смотрел на нее с любовью и гордостью; и  когда  она
встала и, всхлипывая, ушла, ему стало легче оттого, что место  рядом  с  ним
опустело и не нужно больше выносить ее присутствия, некогда столь желанного.
Уже одно  это  было  жесточайшей  мукой,  напоминавшей  ему  о  том,  каким,
несчастным он стал теперь, когда порвались крепчайшие узы его жизни.
     Чем сильнее он это чувствовал, тем  лучше  понимал,  что  предпочел  бы
видеть ее умершей с мертвым ребенком на груди, и тем  больше  возрастал  его
гнев на врага. Он огляделся по сторонам, ища оружия.
     На стене висело ружье. Он снял его и сделал  два-три  шага  к  двери  в
комнату вероломного незнакомца. Он знал, что ружье заряжено. Смутная мысль о
том, что  справедливо  было  бы  убить  этого  человека  как  дикого  зверя,
зародилась в его душе,  разрослась  и  превратилась  в  чудовищного  демона,
который овладел ею целиком и неограниченно воцарился в  ней,  изгнав  оттуда
все добрые мысли.
     Впрочем, это  сказано  неточно.  Демон  не  изгнал  добрых  мыслей,  но
хитроумно преобразил их. Превратил их в бичи, которые  гнали  Джона  вперед.
Обратил воду в кровь, любовь в  ненависть,  кротость  в  слепую  ярость.  Ее
образ, печальный, смиренный, но все  еще  с  неодолимой  силой  взывающий  к
нежности и милосердию, не покидал Джона, но именно он повлек его к двери  и,
заставив вскинуть ружье на плечо и приложить палец к курку, крикнул  в  нем:
"Убей его! Пока он спит!"
     Джон повернул ружье, чтобы стукнуть  в  дверь  прикладом;  вот  он  уже
поднял его; вот проснулось в нем смутное  желание  крикнуть  тому  человеку,
чтобы он, ради всего святого, спасся бегством в окно...
     Но вдруг тлеющие угли вспыхнули,  залили  весь  очаг  ярким  светом,  и
застрекотал сверчок!
     Ни один звук, ни один человеческий голос - даже ее голос -  не  мог  бы
так тронуть и  смягчить  Джона.  Он  ясно  услышал  безыскусственные  слова,
которыми она  некогда  выражала  свою  привязанность  к  этому  сверчку;  ее
взволнованное, правдивое лицо, каким оно было тогда, снова  предстало  перед
его глазами; ее милый голос - ах, что это был за голос! какой уютной музыкой
он звучал у домашнего очага честного человека! - ее милый голос все звенел и
звенел, пробуждая лучшие его чувства.
     Он отшатнулся от двери, как лунатик,  разбуженный  во  время  страшного
сновидения, и отложил ружье в сторону. Закрыв лицо руками, он  снова  сел  у
огня, и слезы принесли ему облегчение.
     Но вот сверчок вышел из-за очага  и  предстал  перед  Джоном  в  образе
сказочного призрака.
     - "Я люблю его, - послышался голос этого призрака,  повторявший  слона,
памятные Джону, - люблю за то, что слушала его столько  раз,  и  за  все  те
мысли, что посещали меня под его безобидную песенку".
     - Да, так она сказала! - воскликнул возчик. - Это правда!
     - "Наш дом - счастливый Дом, Джон, и потому я так люблю сверчка!"
     - Поистине он был счастливым, - ответил возчик, - она всегда  приносила
счастье этому дому... до сих пор.
     - Такая кроткая, такая хлопотунья, жизнерадостная, прилежная и веселая!
- прозвучал голос.
     - Иначе я не мог бы любить ее так, как любил, - отозвался возчик.
     Голос поправил его:
     - Как люблю. Возчик повторил:
     - Как любил.
     Но уже неуверенно. Язык не слушался его и говорил по-своему, за себя  и
за него.
     Призрак поднял руку, словно заклиная его, и сказал:
     - Ради твоего домашнего очага...
     - Очага, который она погасила, - перебил его возчик.
     - Очага,  который  она  -  так  часто!  -  освещала  и  украшала  своим
присутствием, - сказал сверчок, - очага,  который  без  нее  был  бы  просто
грудой камней, кирпича и заржавленного железа, но который благодаря ей  стал
алтарем твоего дома; а на этом алтаре  ты  каждый  вечер  предавал  закланию
какую-нибудь мелкую страсть, себялюбивое чувство или заботу и приносил в дар
душевное спокойствие, доверие и сердце, переполненное любовью, так  что  дым
этого бедного очага поднимался  к  небу,  благоухая  сладостней,  чем  самые
драгоценные ароматы, сжигаемые на самых, драгоценных  жертвенниках  во  всех
великолепных храмах мира!..  Ради  твоего  домашнего  очага,  в  этом  тихом
святилище, овеянный нежными воспоминаниями, услышь ее! Услышь  меня!  Услышь
все, что говорит на языке твоего очага и дома!
     - И защищает ее? - спросил возчик.
     - Все, что говорит на языке твоего очага и дома, не может  не  защищать
ее! - ответил сверчок. - Ибо все это говорит правду.
     И пока возчик по-прежнему сидел в  раздумье,  подперев  голову  руками,
призрак сверчка стоял рядом с ним, могуществом своим внушая ему свои мысли и
показывая их ему, как в зеркале  или  на  картине.  Он  был  не  один,  этот
призрак. Из кирпичей  очага,  из  дымохода,  из  часов,  трубки,  чайника  и
колыбели; с пола, со стен, с потолка и лестницы; из  повозки  во  дворе,  из
буфета в доме и всей хозяйственной утвари; из каждой вещи и каждого места, с
которыми она соприкасалась и которые вызывали в  душе  ее  несчастного  мужа
хоть одно воспоминание о ней, - отовсюду толпой появлялись  феи.  И  они  не
только стояли рядом с Джоном, как сверчок, - они трудились не покладая  рук.
Они воздавали всяческий почет  ее  образу.  Они  хватали  Джона  за  полы  и
заставляли смотреть туда, где возникал образ Крошки.  Они  теснились  вокруг
нее, и обнимали ее, и бросали цветы ей под ноги. Своими крохотными ручонками
они пытались возложить венец на ее прекрасную головку. Они всячески выражали
свою любовь и привязанность к ней; они говорили без слов, что нет  на  свете
ни одного безобразного, злого или осуждающего  существа,  которое  знало  бы
этот образ, ибо знают его только они, шаловливые феи, и восхищаются им.
     Мысли Джона были верны ее образу. Она всегда жила в его душе.
     Вот она села с иголкой перед огнем и навевает про себя. Такая  веселая,
прилежная, стойкая маленькая Крошка! Феи тотчас же кинулись к  Джону,  будто
сговорившись, и все как одна  впились  в  него  глазами,  словно  спрашивая:
"Неужели это та легкомысленная жена, которую ты оплакиваешь?"
     Снаружи послышалась  веселая  музыка,  громкие  голоса  и  смех.  Толпа
молодежи ворвалась в дом; тут  были  Мэй  Филдинг  и  множество  хорошеньких
девушек. Крошка была красивей всех и такая же молоденькая, как любая из них.
Они пришли, чтобы позвать ее с собой. Они собирались на танцы. А чьи  ножки,
как не ее, были рождены именно для танцев? Но  Крошка  засмеялась,  покачала
головой и с таким ликующим вызовом показала на свою стряпню,  варившуюся  на
огне, и на стол, накрытый к обеду, что стала еще милее прежнего. И  вот  она
весело распрощалась с ними, кивая своим незадачливым  кавалерам,  одному  за
другим, по мере того как они уходили, но кивая с таким шутливым равнодушием,
что одного этого было бы довольно, чтобы они немедленно пошли топиться, если
только они были влюблены в нее; а так оно, наверное, и было в той  или  иной
степени, - ведь никто не мог устоять против нее. Однако равнодушие было не в
ее характере. О нет! Вскоре к дверям подошел некий возчик, и -  милая!  -  с
какой же радостью она его встретила!
     И опять все феи разом кинулись к Джону и, пристально глядя на него, как
будто спросили: "Неужели это жена, которая тебя покинула?"
     Тень упала на зеркало или картину - называйте это как хотите.  Огромная
тень незнакомца в том виде, в каком он впервые стоял под их  кровом,  и  она
закрыла поверхность этого зеркала или  картины,  затмив  все  остальное.  Но
шустрые феи, усердные, как пчелки, так старались, что  стерли  эту  тень,  и
поверхность снова стала чистой. И Крошка появилась опять, все такая же ясная
и красивая.
     Она качала в колыбели своего малыша и тихо пела ему, положив головку на
плечо двойника того задумавшегося человека, близ  которого  стоял  волшебный
сверчок.
     Ночь - я хочу сказать, настоящая ночь, не та, что  протекала  по  часам
фей, - теперь кончалась, и когда возчик  мысленно  увидел  жену  у  колыбели
ребенка, луна вырвалась из-за облаков и ярко засияла  в  небе.  Быть  может,
какой-то тихий, мягкий свет засиял и в  душе  Джона:  теперь  он  уже  более
спокойно мог думать о том, что произошло.
     Тень незнакомца по временам падала на зеркало - огромная и  отчетливая,
- но она была  уже  не  такой  темной,  как  раньше.  Всякий  раз,  как  она
возникала, феи издавали горестный стон и, с  непостижимой  быстротой  двигая
ручками и ножками, соскребали ее прочь. А всякий раз, как они добирались  до
Крошки и снова показывали ее Джону, ясную и красивую, они громко ликовали.
     Они всегда показывали ее красивой и ясной, потому что они  были  духами
семейного очага, которых всякая ложь убивает, и раз они могли  знать  только
правду, то чем же была для них Крошка, как не тем деятельным, сияющим, милым
маленьким созданием, которое было светом и солнцем в доме возчика?!
     Феи пришли в необычайное волнение, когда показали, как она с малышом на
руках болтает в кучке благоразумных старух матерей, делая  вид,  будто  сама
она необычайно почтенная и  семейственная  женщина,  и  как  она,  степенно,
сдержанно, по-старушечьи опираясь на руку мужа, старается (она, такой еще не
распустившийся цветок!) убедить  их,  что  она  отреклась  от  всех  мирских
радостей, а быть матерью для нее не ново; но в то же мгновение феи показали,
как она смеется над возчиком за то, что он такой  неловкий,  как  поправляет
воротник его рубашки, чтобы придать мужу нарядный вид, и весело  порхает  по
этой самой комнате, уча его танцевать!
     Но когда феи  показали  ему  Крошку  вместе  со  слепой  девушкой,  они
повернулись и уставились на него во все глаза, -  ибо  если  Крошка  вносила
бодрость и оживление всюду, где ни появлялась, то в доме Калеба Пламмера эти
ее качества, можно сказать, вырастали в  целую  гору  и  переливались  через
край. Любовь слепой девушки к Крошке, ее вера в подругу, ее признательность;
милое  старание  Крошки  уклониться  от  выражений  благодарности;  искусные
уловки, с помощью которых она заполняла каждую минуту  своего  пребывания  у
Берты каким-нибудь полезным занятием по хозяйству, и трудилась изо всех сил,
делая вид, будто отдыхает; ее  щедрые  запасы  неизменных  лакомств  в  виде
паштета из телятины с ветчиной и пива в бутылках; ее сияющее личико,  когда,
дойдя  до  двери,  она  оглядывалась,  чтобы  бросить  на  друзей  последний
прощальный   взгляд;   ее   удивительное   уменье   казаться    неотъемлемой
принадлежностью мастерской игрушек, так что вся она,  начиная  с  аккуратной
ножки и до самой маковки, представлялась здесь чем-то необходимым, без  чего
нельзя обойтись, - все это приводило фей в восторг и  внушало  им  любовь  к
Крошке. А один раз они все вместе с мольбой взглянули на  возчика  и,  в  то
время как некоторые из них прятались в платье Крошки и ласкали ее, как будто
проговорили: "Неужели это жена, обманувшая твое доверие?"
     Не раз, не два и не три за время этой долгой ночи, проведенной Джоном в
размышлениях,  феи  показывали  ему,  как  Крошка  сидит  на  своей  любимой
скамеечке, поникнув головой,  сжав  руками  лоб,  окутанная  распустившимися
волосами. Такою он видел ее в последний раз. А когда они заметили,  как  она
печальна, они даже не повернулись, чтобы взглянуть на возчика, а столпившись
вокруг нее, утешали ее, целовали и торопились выразить ей свое сочувствие  и
любовь, а о нем позабыли окончательно.
     Так прошла ночь. Луна закатилась; звезды  побледнели,  настал  холодный
рассвет; взошло солнце. Возчик все  еще  сидел,  задумавшись,  у  очага.  Он
просидел здесь, опустив голову на руки, всю ночь. И всю ночь верный  сверчок
стрекотал за очагом. Всю ночь Джон прислушивался к  его  голоску.  Всю  ночь
домашние  феи  хлопотали  вокруг  него.  Всю  ночь  она,  Крошка,  нежная  и
непорочная, являлась в зеркале, кроме тех мгновений, когда  на  него  падала
некая тень.
     Джон встал, когда уже совсем рассвело, умылся и оделся. Сегодня  он  не
мог бы спокойно заниматься своей обычной работой - у него на это не  хватило
бы духу, - но это не имело значения, потому что  сегодня  был  день  свадьбы
Теклтона, и возчик заранее нашел себе заместителя. Он собирался пойти вместе
с Крошкой в церковь на венчание. Но теперь об этом не  могло  быть  и  речи.
Сегодня исполнилась годовщина их свадьбы. Не думал он, что такой  год  может
так кончиться!
     Возчик ожидал, что Теклтон заявится к нему спозаранку, и не ошибся.  Он
всего лишь несколько минут ходил взад и вперед мимо дверей своего дома,  как
вдруг увидел, что фабрикант игрушек едет по дороге в  карете.  Когда  карета
подъехала, Джон заметил, что Теклтон принарядился к свадьбе и украсил голову
своей лошади цветами и бантами.
     Конь больше смахивал на жениха, чем сам Теклтон, чей полузакрытый  глаз
казался еще более неприятно выразительным,  чем  когда-либо.  Но  возчик  не
обратил на это особого внимания. Мысли его были заняты другим.
     - Джон Пирибингл! - сказал Теклтон с соболезнующим видом. - Как вы себя
чувствуете сегодня утром, друг мой?
     - Я плохо провел ночь, мистер Теклтон, - ответил возчик, качая головой,
- потому что в мыслях у меня расстройство. Но теперь это прошло!  Можете  вы
уделить мне с полчаса, чтобы нам поговорить наедине?
     - Для этого я и приехал, - сказал Теклтон, вылезая  из  экипажа.  -  Не
беспокойтесь о лошади. Обмотайте вожжи вокруг столба, дайте ей клочок  сена,
и она будет стоять спокойно.
     Возчик принес сена из конюшни, бросил его лошади и вместе  с  Теклтоном
направился к дому.
     - Вы венчаетесь не раньше полудня, - проговорил возчик, - так, кажется?
     - Да, - ответил Теклтон. - Времени хватит. Времени хватит.
     Они вошли  в  кухню  и  увидели,  что  Тилли  Слоубой  стучит  в  дверь
незнакомца, до которой было лишь несколько шагов. Один ее очень красный глаз
(Тилли плакала всю ночь напролет, потому что плакала ее  хозяйка)  приник  к
замочной скважине, а сама она  стучала  изо  всех  сил,  и  вид  у  нее  был
испуганный.
     -  Позвольте  вам  доложить,  никто  не  отвечает,  -  сказала   Тилли,
оглядываясь кругом. - Только бы никто не взял да  не  помер,  позвольте  вам
доложить!
     Мисс  Слоубой  подчеркнула   это   человеколюбивое   пожелание   новыми
разнообразными стуками и пинками в дверь, но они ни к чему не привели.
     - Может быть, мне войти? - сказал Теклтон. - Тут что-то странное.
     Возчик, отвернувшись от двери, сделал ему знак, чтобы  он  вошел,  если
хочет.
     Итак, Теклтон пришел на помощь Тилли Слоубой. Он тоже принялся  стучать
и колотить ногой в дверь и тоже не добился никакого ответа. Но он  догадался
повернуть ручку двери и, когда дверь  легко  открылась,  просунул  голову  в
комнату, оглядел ее, вошел и тотчас выбежал вон.
     - Джон Пирибингл, - шепнул Теклтон на ухо возчику, - надеюсь, ночью  не
произошло ничего... никаких безрассудств?
     Возчик быстро обернулся к нему.
     - Дело в том, что его нет, - сказал Теклтон, - а окно открыто!  Правда,
я не заметил никаких следов... но окно почти на одном уровне с садом... и  я
побаиваюсь, не было ли здесь драки. А?
     Он почти совсем зажмурил свой выразительный глаз и очень сурово смотрел
на возчика. И глаз его, и лицо, и все тело резко перекосились. Казалось,  он
хотел вывинтить правду из собеседника.
     - Успокойтесь, - сказал возчик. - Вчера вечером он вошел в эту комнату,
не обиженный мною ни словом, ни делом, и с тех пор никто в нее не входил. Он
ушел по доброй воле. Я с радостью убежал бы отсюда и всю жизнь ходил  бы  из
дома в дом, прося милостыни, если бы только  мог  изменить  этим  прошлое  и
сделать так, чтобы он никогда к нам не являлся. Но он пришел  и  ушел.  А  у
меня с ним покончено навсегда.
     - Вот как! Мне кажется, он отделался довольно легко, - сказал  Теклтон,
усаживаясь в кресло.
     Возчик не заметил его насмешки. Он тоже сел и на  минуту  прикрыл  лицо
рукой, прежде чем заговорить.
     - Вчера вечером, - проговорил он, наконец, - вы показали мне мою  жену,
жену, которую я люблю, когда она тайно...
     - И с нежностью, - ввернул Теклтон.
     - ...встретилась с этим человеком наедине и