жентльмена,
которого мы давеча видели. На самом деле его зовут Лэнгфорд. Припоминаете вы
это имя?
     - Да, я припоминаю это имя.
     - А этого человека?
     - Нет, человека не помню. Может быть, он когда-то нанес мне обиду?
     - Да!
     - А, вот что. Тогда это безнадежно... безнадежно.
     Редлоу покачал головой и, как будто  безмолвно  умоляя  о  сострадании,
тихонько сжал руку Милли, которую все еще не выпускал из своей.
     - Вчера вечером я не пошла к мистеру Эдмонду,  -  продолжала  Милли.  -
Мистер Редлоу! Попробуйте слушать меня  так,  как  если  бы  вы  все  хорошо
помнили.
     - Я весь - внимание.
     - Во-первых, я еще не знала тогда, правда  ли,  что  это  его  отец;  и
потом, я боялась, я не знала, как он после  своей  болезни  перенесет  такое
известие, если это правда. А когда я узнала, кто этот человек, я  все  равно
не пошла, но уже по другой причине. Он очень  долго  жил  врозь  с  женою  и
сыном, он стал чужим в своем доме, когда сын был еще крошкой, так он мне сам
сказал, - покинул, бросил на произвол судьбы тех, кого должен  бы  любить  и
беречь больше всего на свете. И ведь он был прежде джентльменом,  а  за  эти
годы падал все  ниже  и  ниже,  и  вот,  смотрите  сами...  -  Она  поспешно
выпрямилась, вышла из  шйанаты  и  тотчас  вернулась  в  сопровождении  того
несчастного, которого Редлоу видел минувшей ночью.
     - Вы меня знаете? - спросил Ученый.
     - Я был бы счастлив, а это слово мне не часто случалось произносить,  -
я был бы счастлив, если бы мог ответить: нет! - сказал этот человек.
     Редлоу смотрел на него, жалкого и униженного, и смотрел бы еще долго  в
тщетной надежде припомнить и понять, но тут Милли вновь склонилась над  ним,
взяла его за руку, и он перевел на нее вопрошающий взгляд.
     - Посмотрите, как низко он пал, совсем погибший человек! - шепнула она,
указывая на вошедшего, но не сводя глаз с лица Редлоу. -  Если  б  вы  могли
припомнить все, что с ним связано, неужто в вашем сердце не шевельнулась  бы
жалость? Подумайте, ведь когда-то он был вам дорог  (пусть  это  было  очень
давно, пусть он обманул ваше доверие) - и вот что с ним сталось!
     - Надеюсь, что я пожалел бы  его,  -  ответил  Редлоу.  -  Да,  наверно
пожалел бы.
     Он мельком взглянул на стоявшего у  дверей,  но  тотчас  опять  перевел
глаза на Милли и смотрел на нее так пристально  и  пытливо,  словно  силился
постичь то, о чем говорила каждая нотка ее голоса, каждый лучистый взгляд.
     - Вы человек ученый, а я ничему не училась, - сказала Милли. - Вы  весь
свой век все думаете, а я думать не привыкла. Но можно я вам  скажу,  почему
мне кажется, что хорошо нам помнить обиды, которые мы потерпели от людей?
     - Скажите.
     - Потому что мы можем прощать их.
     - Милосердный боже! - молвил Редлоу, поднимая глаза к  небу.  -  Прости
мне, что я отверг твой великий дар, который роднит смертных с тобою!
     - И если память когда-нибудь вернется к вам (а мы все на это надеемся и
будем об этом молиться), разве не будет счастьем для вас вспомнить  сразу  и
обиду и то, что вы простили ее? - продолжала Милли.
     Снова Ученый  взглянул  на  стоявшего  у  дверей  -  и  опять  устремил
внимательный взгляд на Милли; ему казалось, что луч  света  от  ее  сияющего
лица проникает в его окутанную сумраком душу.
     - Он не может возвратиться домой. Он и не хочет туда  возвращаться.  Он
знает, что принес бы только стыд и несчастье тем, кого  он  так  бессердечно
покинул, и что лучший способ загладить свою вину перед ними - это  держаться
от них  подальше.  Если  дать  ему  совсем  немного  денег,  только  умно  и
осторожно, он уехал бы куда-нибудь в дальние края и там жил  бы,  никому  не
делая зла, и, сколько хватит сил, искупал бы  зло,  которое  причинил  людям
прежде. Для его несчастной жены и  для  его  сына  это  было  бы  величайшим
благодеянием, только самый добрый, самый лучший друг мог бы сделать для  них
так много, и они об этом никогда бы не узнали.  А  для  него  это  спасенье,
подумайте, ведь он болен и телом и душой, у него ни честного  имени,  ничего
на свете не осталось.
     Редлоу притянул ее к себе и поцеловал в лоб.
     - Так тому и быть, - сказал он. - Я доверяюсь вам, сделайте это за меня
немедля и сохраните в тайне. И скажите этому человеку, что я охотно  простил
бы его, если бы мне дано было счастье вспомнить - за что.
     Милли выпрямилась и обратила к Лэнгфорду сияющее  лицо,  давая  понять,
что ее посредничество увенчалось успехом;  тогда  он  подошел  ближе  и,  не
поднимая глаз, обратился к Редлоу.
     - Вы так великодушны, - сказал он, - вы и всегда  были  великодушны.  Я
вижу, сейчас, глядя на меня, вы стараетесь отогнать от себя мысль о том, что
я наказан по заслугам. Но я не гоню этой мысли, Редлоу. Поверьте  мне,  если
можете.
     Ученый сделал Милли знак приблизиться - и, слушая Лэнгфорда, смотрел ей
в лицо, словно искал в нем разгадки, объяснения тому, что слышал.
     - Я слишком жалкое ничтожество, чтобы  говорить  о  своих  чувствах.  Я
слишком хорошо помню, какой путь мною пройден, чтобы рядиться перед  вами  в
слова. Но первый шаг по краю пропасти я сделал в  тот  день,  когда  обманул
вас, - и с тех пор я шел к своей гибели неуклонно, безнадежно, безвозвратно.
Это я должен вам сказать.
     Редлоу, все не отпуская руку Милли, обернулся к говорящему, и  на  лице
его была скорбь. А может быть, и нечто подобное печальному воспоминанию.
     - Возможно, я был бы иным человеком и вся моя жизнь была  бы  иною,  не
сделай я того первого рокового шага. Но, может быть, это и не так,  и  я  не
пытаюсь оправдать себя. Ваша сестра покоится вечным сном, и  это,  вероятно,
лучше для нее, чем если бы она была со мною, даже если б я оставался  таким,
каким вы считали меня когда-то; даже если б я был таков, каким в ту пору сам
себе казался.
     Редлоу торопливо махнул рукой, словно давая понять, что не надо об этом
говорить.
     - Я говорю с вами, точно выходец из могилы, - продолжал Лэнгфорд. - Я и
сошел бы вчера в могилу, если бы меня не  удержала  вот  эта  благословенная
рука.
     - О господи, и этот тоже меня любит! - со слезами прошептала  Милли.  -
Еще один!
     - Вчера, клянусь, я скорей умер бы с голоду, чем попросил у вас хотя бы
корку хлеба. Но сегодня, уж не знаю почему, мне так  ясно  вспомнилось  все,
что было между нами, так все всколыхнулось в душе, что я  осмелился  прийти,
как она мне советовала, и принять ваш щедрый дар,  и  поблагодарить  вас,  и
умолять вас, Редлоу: в ваш последний час будьте так же милосердны ко  мне  в
мыслях, как были вы милосердны в делах.
     Он повернулся было, чтобы уйти, потом прибавил:
     - Быть может, вы не оставите моего сына, хотя бы  ради  его  матери.  Я
надеюсь, он будет этого достоин. Я же никогда больше его не увижу, разве что
мне дано будет прожить еще долгие годы и я буду уверен, что не обманул  вас,
приняв вашу помощь.
     Уже выходя, он поднял глаза и впервые посмотрел  в  лицо  Редлоу.  Тот,
пристально глядя на него, точно во сне, протянул руку. Лэнгфорд  вернулся  и
тихо, едва касаясь, взял ее в свои; потом, понурив голову, медленно вышел из
комнаты.
     Милли молча пошла проводить его до ворот, а Ученый поник в своем кресле
и закрыл лицо руками. Через несколько минут она вернулась вместе с  мужем  и
свекром (оба очень тревожились о Редлоу), но, увидев его в такой позе,  сама
не стала и им не позволила его беспокоить; она опустилась  на  колени  подле
его кресла и стала укрывать пледом уснувшего мальчика.
     - Вот в этом-то вся суть! Я всегда это говорю, батюшка! - в  восхищении
воскликнул ее супруг. - Есть в  груди  миссис  Уильям  материнские  чувства,
которые уж непременно найдут выход!
     - Да, да, ты прав, - отозвался старик. - Ты прав, сын мой Уильям!
     - Видно, это к лучшему, Милли, дорогая, что у нас нет своих детей, -  с
нежностью сказал Уильям. - А все-таки мне иной раз грустно, что у  тебя  нет
ребеночка, которого ты бы любила и лелеяла. Бедное наше дитя, ты  так  ждала
его, такие надежды на него возлагала, а ему не суждено было жить на свете...
от этого ты и стала такая тихая, Милли.
     - Но я рада, что могу вспоминать о нем,  Уильям,  милый,  -  промолвила
Милли. - Я каждый день о нем думаю.
     - Я всегда боялся, что ты очень много о нем думаешь.
     - Зачем ты говоришь - боялся? Для меня память о  нем  -  утешение.  Она
столько говорит моему сердцу. Невинное дитя, никогда не знавшее земной жизни
- оно для меня все равно что ангел, Уильям.
     - Ты сама - ангел для нас с батюшкой, - тихо сказал  Уильям.  -  Это  я
хорошо знаю.
     - Как  подумаю,  сколько  я  надежд  на  него  возлагала,  сколько  раз
представляла себе, как он будет улыбаться, лежа  у  моей  груди,  а  ему  не
пришлось тут лежать, и как он поглядит на меня,  а  его  глазки  не  увидели
света, - молвила Милли, - так еще больше сочувствую всем,  кто  надеялся  на
хорошее, а мечты их не сбылись. Как увижу хорошенького ребеночка на руках  у
любящей матери - все бы для него сделала, потому что думаю: может, и мой был
бы на него похож, и я была бы такая же гордая и счастливая.
     Редлоу поднял голову и посмотрел на Милли.
     - Мне кажется, мой маленький всегда здесь, рядом, и всегда  говорит  со
мною, - продолжала Милли. - Он просит меня за бедных  брошенных  детей,  как
будто он живой. Он говорит - и  я  узнаю  его  голос.  Когда  я  слышу,  что
какой-нибудь молодой человек несчастлив, попал в беду или сделал что дурное,
я думаю: а вдруг это случилось бы с моим сыном и господь отнял его у меня из
милосердия. Даже в седых старцах, вот как батюшка, я вижу свое дитя: ведь  и
наш сын мог бы дожить до преклонных лет, когда нас с тобой давно уже не было
бы на свете, и тоже нуждался бы в любви и уважении тех, кто помоложе.
     Тихий голос Милли звучал еще тише, чем всегда; она взяла мужа за руку и
прислонилась головою к его плечу.
     - Дети так меня любят, что иногда мне  даже  чудится  -  это,  конечно,
глупо, Уильям, - будто они, уж не знаю как и почему, сочувствуют мне и моему
маленькому и понимают, что их любовь мне дороже всех сокровищ. Может, с  тех
пор я и стала тихая, Уильям, но только  во  многом  я  стала  счастливее.  И
знаешь, почему еще я счастлива? Потому, что даже в те дни, когда мой сыночек
родился неживой, и его только что схоронили, и я была так слаба, и мне  было
так грустно, и я не могла не горевать о нем, мне пришло на  ум:  надо  вести
праведную жизнь, и, может быть, когда я умру, на небесах  светлый  ангелочек
назовет меня мамой!
     Редлоу рухнул на колени.
     - О ты, - вскричал он, - примером чистой любви милосердно  возвративший
мне память - память о распятом Христе и обо всех  праведниках,  погибших  во
имя его, благодарю тебя и молю: благослови ее!
     И поднявшись, прижал Милли к груди: слезы обильней прежнего потекли  по
ее лицу - и, плача и смеясь, она воскликнула:
     - Он пришел в себя! И он ведь тоже меня очень любит, правда? О господи,
господи, и этот тоже!
     Тут в комнату вошел Эдмонд, ведя за руку  прелестную  девушку,  которая
робела и не решалась войти. И Редлоу, совсем к нему переменившийся,  кинулся
Эдмонду на шею и умолял их обоих  стать  ему  детьми.  Ибо  в  этом  молодом
человеке и его избраннице он увидел как бы свое собственное суровое прошлое,
но умиротворенное и смягченное, и  к  ним  устремилось  его  сердце,  словно
голубка, долго томившаяся в одиноком ковчеге, - под сень раскидистого древа.
     Потом - ибо рождество это пора, когда громче, нежели в любое иное время
года, говорит в  нас  память  обо  всех  горестях,  обидах  и  страданиях  в
окружающем нас мире, которым можно помочь, и, так же как и все, что мы  сами
испытали на своем веку, побуждает нас делать добро, -  он  положил  руку  на
голову спящего мальчика и,  безмолвно  призвав  во  свидетели  того,  кто  в
старину возлагал руку на детей и во всеведении своем предрекал горе тем, кто
отвратит от него хоть одного из малых сих, поклялся взять этого ребенка  под
свою защиту, наставлять его и возродить в нем душу живую.
     Потом он весело протянул  руку  Филиппу  и  сказал,  что  в  этот  день
праздничный обед должен состояться в большой зале, где прежде, до того,  как
десять незабвенных джентльменов порешили по-иному, была  трапезная;  и  надо
созвать на обед всех тех членов семейства Свиджер, -  ведь  оно,  по  словам
Уильяма, столь многочисленно, что, взявшись за руки,  Свиджеры  окружили  бы
хороводом всю Англию, - всех тех, которые успеют  собраться  сюда  за  такой
короткий срок.
     Так они и сделали. В тот же день в бывшей большой  трапезной  собралось
столько Свиджеров, взрослых и детей, что попытка сосчитать их  лишь  посеяла
бы в умах  недоверчивых  читателей  сомнение  в  правдивости  этой  истории.
Поэтому мы не сделаем подобной попытки. И, однако, они  собрались,  их  было
много, очень много, и их  ждали  добрые  вести,  ибо  появилась  надежда  на
выздоровление Джорджа, который, после того как его еще раз  навестили  отец,
брат  и  Милли,  вновь  уснул   спокойным   сном.   На   праздничном   обеде
присутствовало и семейство Тетерби, включая юного Адольфа,  который  явился,
закутанный в свой разноцветный шарф, как раз в ту самую минуту, когда подали
жаркое. Джонни с сестричкой прибыли, разумеется, с  опозданием,  валясь,  по
обыкновению, на бок; он едва дышал от усталости, у  нее,  как  предполагали,
резались сразу два зуба, - но все это было  в  порядке  вещей  и  никого  не
тревожило.
     Грустно было видеть, как мальчик без роду, без племени смотрел на  игры
других детей, не умея с ними говорить и не зная, как с ними резвиться, более
чуждый детским забавам, чем одичавший пес. Грустно, хоть  и  по-иному,  было
видеть, как даже самые маленькие дети чутьем понимали, что этот мальчик - не
такой, как они, и робко подходили к нему, заговаривали с ним, ласково  брали
за руку, отдавали ему кто конфету, кто игрушку, старались утешить и развлечь
его. Но он не отходил от Милли и уже начинал смотреть на нее с любовью  -  и
этот тоже, как она выражалась! - и так как все дети нежно любили ее,  то  им
это было приятно, и, видя, как он посматривает на них из-за ее  кресла,  они
радовались, что он с нею рядом.
     Это видел Ученый, который сидел за праздничным столом подле  Эдмонда  и
его невесты, со стариком Филиппом и остальными.
     Иные  впоследствии  говорили,  что  все   здесь   рассказанное   только
почудилось Ученому; другие - что однажды в зимние сумерки  он  прочитал  все
это в пламени камина; третьи - что Призрак был лишь воплощеньем его  мрачных
мыслей, Милли же - олицетворением его подлинной мудрости. Я не скажу ничего.

     ...Разве только одно. Когда все они собрались в  старой  трапезной  при
ярком свете пылающего камина (обедали рано  и  другого  огня  не  зажигали),
снова из потаенных углов крадучись вышли тени и заплясали по комнате,  рисуя
перед детьми сказочные картины  и  невиданные  лица  на  стенах,  постепенно
преображая все реальное и  знакомое,  что  было  в  зале,  в  необычайное  и
волшебное. Но было в этой зале нечто такое, к чему опять и опять  обращались
взоры Редлоу,  и  Милли  с  мужем,  и  старого  Филиппа,  и  Эдмонда  с  его
нареченной, -  нечто  такое,  чего  ни  разу  не  затемнили  и  не  изменили
неугомонные тени. С темных панелей стены, с  портрета,  окруженного  зеленой
гирляндой остролиста, как живой смотрел на них спокойный человек с  бородою,
в брыжах: он отвечал им взглядом, и  в  отсвете  камина  лицо  его  казалось
особенно серьезным. А ниже, такие отчетливые и  ясные,  точно  чей-то  голос
повторял их вслух, стояли слова:

"БОЖЕ, СОХРАНИ МНЕ ПАМЯТЬ!"

КОММЕНТАРИИ

     "Рождественские  повести"  были  написаны  Диккенсом   в   40-х   годах
("Рождественский гимн в прозе"  -  1843,  "Колокола"  -  1844,  "Сверчок  за
очагом" - 1845, "Битва  жизни"  -  1846,  "Одержимый"  -  1848)  и  выходили
отдельными книжками к рождеству, то есть в конце декабря, почему и  получили
название "Рождественских книг".
     Позднее, с 1850 по 1867 год, Диккенс  писал  "Рождественские  рассказы"
для декабрьских - "святочных" - номеров издававшихся им  журналов  "Домашнее
слово" (с 1850 г.) и "Круглый год" (с 1859 г.), причем писал их  зачастую  в
соавторстве  со  своим  другом  Уилки  Коллинзом,  а  иногда  и  с   другими
писателями.
     "Рождественские  повести"  не  случайно  приурочены  к   рождественским
праздникам. Их возникновение имеет свою историю.

     В феврале 1843 года ученый экономист Смит, представитель  прогрессивной
английской  интеллигенции,  член  правительственной  комиссии  по   вопросам
детского труда, попросил Диккенса, как писателя, пользовавшегося всенародной
популярностью и уважением,  выступить  в  печати  за  проведение  закона  об
ограничении рабочего дня на заводах и фабриках. Он сообщил Диккенсу поистине
потрясающие данные  о  чудовищных  условиях  труда  фабричных  рабочих  и  в
частности факты об эксплуатации детей на промышленных предприятиях.
     Диккенс  полностью  разделял  взгляды   Смита   и   его   прогрессивных
единомышленников и согласился написать  памфлет  "К  английскому  народу,  в
защиту ребенка-бедняка",  но  затем  отказался  от  этого  намерения,  решив
выступить с протестом против эксплуатации не как публицист, а как писатель.
     "...не сомневайтесь. - писал Диккенс Смиту 10 марта 1843 года,  -  что,
когда вы узнаете, в чем дело, и когда узнаете, чем я был  занят,  и  где,  и
как, - вы согласитесь с тем, что молот опустился с силой в двадцать раз,  да
что там - в двадцать тысяч раз большей, нежели та, какую я мог бы применить,
если бы выполнил мой первоначальный замысел".
     В таких словах Диккенс сообщал Смиту, что он  задумал  цикл  рассказов,
публикуемых ежегодно к дням рождества.
     Рождество -  любимый  традиционный  праздник  англичан  -  связано  для
Диккенса  с  определенными  нравственными  представлениями,  в  частности  с
иллюзией  примирения  врагов  и   забвения   обид,   установления   мира   и
доброжелательных  отношений  между  людьми,  к  каким  бы  классам  они   ни
принадлежали.
     "Рождественские  повести"  были  задуманы  Диккенсом   как   социальная
проповедь в  занимательной  художественной  форме.  Воздействуя  посредством
образов и ситуаций своих  святочных  сказок  на  эмоции  читателей,  Диккенс
обращался с проповедью как к "бедным", так и к "богатым", ратуя за улучшение
"доли бедняка" и стремясь к нравственному "исправлению богачей".
     Нет  нужды  доказывать  наивность  попыток  Диккенса  добиться  решения
классовых    противоречий    посредством    апелляции    к     добросердечию
буржуа-капиталистов.  Существенно  другое.   Прежде   чем   высказать   свои
нравоучительные  идеи,  Диккенс  считал   необходимым   изобразить   зло   и
несправедливость, существующие в английском буржуазном обществе. Выступая  с
позиций гуманизма, писатель в своих рождественских повестях обличает  пороки
господствующих классов. В первых и наиболее значительных  из  этих  повестей
громко  звучат  сатирические  мотивы,  продиктованные  глубокой  и   большой
тревогой писателя о судьбе обездоленных, его искренним возмущением против их
угнетателей.
     Из пяти больших повестей, помещенных в настоящем  томе,  только  первая
целиком посвящена празднику рождества. Действие  второй  повести  происходит
под Новый год, в четвертой и пятой рождественские празднества даны лишь  как
эпизоды, в "Сверчке" святки не упоминаются вовсе.  Однако  это  не  помешало
сложиться мнению, что Диккенс "изобрел  рождество",  поскольку  все  повести
объединены общим идейным замыслом и  пропитаны  общим  настроением.  Диккенс
облекает свои  рождественские  повести  в  форму  сказки,  щедро  черпая  из
народного творчества  образы  призраков,  эльфов,  фей  и  духов  умерших  и
дополняя фольклор своей неистощимой фантазией.