застав, а Боксер смутно маячил вдали и, непрестанно  оглядываясь,  соблазнял
лошадь двинуться в путь, не дожидаясь приказа.
     Что касается  стула  или  другого  предмета,  став  на  который  миссис
Пирибингл могла бы влезть в повозку, то вы, очевидно,  плохо  знаете  Джона,
если думаете, что такой предмет был  нужен.  Вы  и  глазом  бы  моргнуть  не
успели, а Джон уже поднял Крошку с земли, и она очутилась в повозке на своем
месте, свежая и румяная, и сказала:
     - Джон! Как тебе не стыдно! Подумай о Тилли!
     Если бы мне разрешили, хотя бы в самых деликатных выражениях, упоминать
об икрах молодых девиц, я сказал бы, что в икрах мисс Слоубой таилось  нечто
роковое, так как они были странным образом подвержены  ранениям,  и  она  ни
разу не поднялась и не спустилась хоть  на  один  шаг  без  того,  чтобы  не
отметить этого события ссадиной на икрах, подобно тому  как  Робинзон  Крузо
зарубками отмечал дни на своем древесном календаре. Но, возможно, это сочтут
не совсем приличным, и потому я не стану пускаться в подобные рассуждения.
     - Джон! Ты взял корзину, в которой  паштет  из  телятины  и  ветчины  и
прочая снедь, а также бутылки с пивом? - спросила Крошка. -  Если  нет,  сию
минуту поворачивай домой.
     - Хороша, нечего сказать! - отозвался возчик. - Сама задержала меня  на
целую четверть часа, а теперь говорит: поворачивай домой!
     - Прости, пожалуйста, Джон, - сказала Крошка в большом волнении,  -  но
я, право же, не могу ехать к Берте - и не поеду, Джон, ни в  коем  случае  -
без паштета из телятины с ветчиной, и прочей снеди, и пива, Стой!
     Этот приказ относился к лошади, но та  не  обратила  на  него  никакого
внимания.
     - Ох,  да  остановись  же,  Джон!  -  взмолилась  миссис  Пирибингл.  -
Пожалуйста!
     - Когда я начну забывать вещи дома, тогда и остановлюсь, - сказал Джон.
- Корзина здесь, в целости и сохранности!
     - Какое ты жестокосердое чудовище, Джон, что не сказал этого  сразу,  -
ведь я так испугалась! Я бы ни за  какие  деньги  не  поехала  к  Берте  без
паштета из телятины с ветчиной и прочей снеди, а также без бутылок с  пивом,
это я прямо говорю. Ведь с тех пор как мы поженились, Джон, мы аккуратно раз
в две  недели  устраиваем  у  нее  маленькую  пирушку.  А  если  это  у  нас
разладится, я, право же, подумаю, что мы никогда уже не будем счастливы.
     - Ты очень добрая, что с самого начала придумала эти пирушки, -  сказал
возчик, - и я уважаю тебя за это, женушка.
     - Милый Джон, - ответила Крошка, густо краснея, - не надо меня уважать.
Вот уж нет!
     - Кстати, - заметил возчик, - тот старик...
     Опять она смутилась, и так ясно это было видно!
     - Он какой-то чудной, - сказал  возчик,  глядя  прямо  перед  собой  на
дорогу. - Не могу я его раскусить. Впрочем, не думаю, что он плохой человек.
     - Конечно, нет... Я... я уверена, что он не плохой.
     - Вот-вот! - продолжал возчик, невольно переводя на нее  глаза,  потому
что она говорила таким тоном, словно была твердо убеждена в своей правоте. -
Я рад, что ты в этом так уверена, потому что я и сам так  думаю.  Любопытно,
почему он вздумал проситься к нам в жильцы, правда? Это что-то странно.
     - Да, очень странно, - подтвердила она едва слышно.
     - Однако он очень добродушный старикан, - сказал Джон, - и платит,  как
джентльмен, и я думаю, что слову его можно верить, как слову джентльмена.  Я
долго беседовал с ним сегодня утром, - он говорит, что теперь лучше понимает
меня, потому что привык к моему голосу. Он много рассказывал  о  себе,  и  я
много рассказывал ему о себе, и он задал мне кучу всяких вопросов. Я  сказал
ему, что, как тебе известно, мне приходится ездить  по  двум  дорогам,  один
день - направо от нашего дома и обратно; другой день - налево от нашего дома
и обратно (он нездешний, и я не стал объяснять ему, как  называются  здешние
места), и он этому  как  будто  очень  обрадовался.  "Так,  значит,  сегодня
вечером я буду возвращаться домой той же дорогой, что и  вы,  говорит,  а  я
думал, вы поедете в другую сторону. Вот это удача! Пожалуй,  я  попрошу  вас
опять подвезти меня, но на этот раз обещаю не засыпать так крепко". А в  тот
раз он спал действительно крепко, уж это верно!.. Крошка! О чем ты думаешь?
     - О чем думаю, Джон? Я... я слушала тебя.
     - Ах, так! Прекрасно, - сказал честный возчик. - А я поглядел сейчас на
твое лицо и спохватился, что я-то все говорю,  говорю,  а  ты  уж,  кажется,
думаешь о чем-то другом. Спохватился все-таки, честное слово!
     Крошка не ответила, и некоторое время они ехали молча. Но нелегко  было
долго молчать в повозке Джона Пирибингла, потому  что  каждый  встречный  на
дороге хотел как-то приветствовать семейство возчика. Пусть это было  только
"здравствуйте" - да зачастую ничего другого и не говорили, -  тем  не  менее
ответное сердечное "Здравствуйте" требовало не только кивка и улыбки,  но  и
такого же напряжения легких, как длиннейшая речь в парламенте. Иногда  пешие
или  конные  путники  некоторое  время  двигались  рядом  с  повозкой  Джона
специально для того, чтобы поболтать с ним и Крошкой, и  тогда  уж  разговор
завязывался самый оживленный.
     Надо  сказать,  что  Боксер  лучше  всех  содействовал  этим  дружеским
разговорам. Ведь благодаря ему возчик издалека узнавал приятелей, а приятели
узнавали его.
     Боксера знали все, кто встречался по дороге, особенно куры и свиньи, и,
завидев, как он бочком  подкрадывается,  с  любопытством  насторожив  уши  и
ожесточенно размахивая обрубком хвоста, все встречные  немедленно  отступали
на самые отдаленные задворки,  отказываясь  от  чести  познакомиться  с  ним
поближе. Ему до всего было дело - он шмыгал за угол на  каждом  перекрестке;
заглядывал во все колодцы; проникал во  все  дома;  врывался  в  самую  гущу
школьниц, вышедших на прогулку; вспугивал всех голубей; устрашал всех кошек,
отчего их хвосты пушились и  раздувались,  и,  как  завсегдатай,  забегал  в
трактиры. Где бы он ни  появился,  кто-нибудь  обязательно  восклицал:  "Эй,
глядите! Да ведь это Боксер", и этот "кто-нибудь" в сопровождении  двух-трех
других тотчас выходил на дорогу поздороваться с  Джоном  Пирибинглом  и  его
хорошенькой женой.
     В повозке лежало множество пакетов  и  свертков,  так  что  приходилось
часто останавливаться, чтобы выдавать их и принимать новые. И эти  остановки
были едва ли не самым приятным развлечением во время путешествия. Одни  люди
с таким пылким нетерпением ожидали предназначенных им  посылок,  другие  так
пылко изумлялись полученным посылкам, третьи с таким пылом и так  пространно
давали  указания  насчет  посылок,  которые  отправляли,  а  Джон  так  живо
интересовался каждой посылкой, что всем было  весело,  как  во  время  игры.
Приходилось везти и такие грузы, о которых надо было подумать и  поговорить,
извозчик держал совет с отправителями о том, как укладывать и размещать  эти
посылки; а Боксер, который обычно присутствовал на подобных, совещаниях,  то
прислушивался к ним в коротком приступе глубочайшего  внимания,  то  носился
вокруг собравшихся мудрецов в длительном приступе энергии и лаял до хрипоты.
Крошка,  свидетельница  всех  этих  маленьких  происшествий,   с   интересом
наблюдала за  ними  со  своего  места,  широко  раскрыв  глаза  и  напоминая
очаровательный портрет, обрамленный верхом повозки, а молодые люди частенько
заглядывались на нее, подталкивая друг друга локтем, шептались и  завидовали
возчику. Джону это доставляло безмерное удовольствие. Ведь он гордился  тем,
что его маленькой женушкой так восхищаются, и знал, что сама она  не  против
этого; пожалуй, это ей даже нравится.
     Правда, все вокруг заволокло туманом, как тому и подобает бить в январе
месяце, а погода стояла холодная и сырая. Но  кого  могли  смутить  подобные
пустяки? Конечно, не Крошку. И не Тилли  Слоубой,  считавшую,  что  ехать  в
повозке в любую погоду - это предел доступной людям  радости  и  венец  всех
земных желаний. И не малыша, ручаюсь головой - никакой малыш не мог  бы  всю
дорогу оставаться таким тепленьким и спать так крепко (хотя все  младенцы  -
мастера на то и на другое), как спал этот блаженный юный Пирибингл.
     Конечно, в тумане нельзя было  видеть  на  большое  расстояние,  однако
удавалось все-таки видеть очень многое! Поразительно, чего только не увидишь
и в более густом тумане, если получше присмотреться к  окружающему!  Да  что
там - приятно было просто сидеть в повозке и смотреть на "кольца  фей"  *  в
полях и на иней, еще не растаявший в тени изгородей и деревьев, не говоря уж
о том, какие неожиданно причудливые формы принимали деревья, когда выступали
из тумана и потом снова скрывались в нем. Живые изгороди  с  перепутавшимися
сучьями растеряли все свои листья, и промерзшие ветви качались на ветру;  но
они не вызывали уныния. На них было приятно смотреть, потому что при виде их
желанный огонь домашнего очага казался еще более  горячим,  чем  он  был  на
самом деле, а зелень будущего лета  -  еще  более  яркой.  Речка  как  будто
застыла, но она все-таки текла, текла довольно быстро, и то уже было хорошо.
Вода в канале скорее ползла, чем  текла,  и  казалась  стоячей  -  это  надо
признать. Но ничего! Тем скорее она замерзнет, думали  все,  когда  морозная
погода установится окончательно, и можно будет кататься по льду на коньках и
на санках, а грузные старые баржи, вмерзшие в лед где-нибудь в затоне, будут
целыми днями дымить  своими  заржавленными  железными  трубами,  отдыхая  на
досуге.
     В одном месте пылала большая куча сорной травы или  соломы,  и  путники
смотрели  на  огонь,  такой  бледный  при  дневном  свете  и  лишь   кое-где
прорывающийся вспышками красного пламени; но в  конце  концов  мисс  Слоубой
заявила, что дым "забивается ей в нос", поперхнулась - что случалось  с  нею
по малейшему поводу - и разбудила малыша, который уже больше не мог заснуть.
Теперь Боксер, бежавший на четверть мили впереди, миновал окраину городка  и
достиг поворота на ту улицу, где  жили  Калеб  с  дочерью,  так  что  слепая
девушка вышла с отцом из дому навстречу путникам задолго до  того,  как  они
подъехали.
     Кстати  сказать,  обращение  Боксера  с  Бертой  отличалось  кое-какими
тонкими оттенками, которые неопровержимо убеждают меня в том, что он знал  о
ее слепоте. Он никогда не старался привлечь ее внимание, глядя  ей  в  лицо,
как делал с другими, но непременно  прикасался  к  ней.  Не  знаю,  кто  мог
рассказать ему о слепых людях и слепых собаках. Он никогда не жил у  слепого
хозяина, и, насколько мне известно,  ни  мистер  Боксер-старший,  ни  миссис
Боксер, ни кто-либо другой из  почтенных  родственников  Боксера-младшего  с
отцовской и материнской стороны не страдал  слепотой.  Быть  может,  он  сам
догадался о том, что Берта слепая; во всяком случае,  он  как-то  чувствовал
это и потому теперь поймал ее за юбку и держал в зубах эту юбку до тех  пор,
пока миссис Пирибингл, малыш, мисс Слоубой и корзина  не  были  благополучно
переправлены в дом.
     Мэй Филдинг уже пришла, пришла и мать ее, маленькая сварливая  старушка
с недовольным лицом, которая слыла необычайно важной дамой - по той  простой
причине, что сохранила талию, тонкую, как кроватный столбик, -  и  держалась
очень по-светски и покровительственно, потому что некогда была  богатой  или
воображала, что могла бы разбогатеть, если  бы  случилось  что-то,  чего  не
случилось и, очевидно, не могло случиться. Грубб и  Теклтон  тоже  находился
здесь и занимал общество, явно чувствуя себя так же уютно и в своей  стихии,
как  чувствовал  бы  себя  молодой  лосось  на  вершине  Большой  египетской
пирамиды.
     - Мэй! Милая моя  подружка!  -  вскричала  Крошка,  бросаясь  навстречу
девушке. - Как я рада тебя видеть!
     Подружка была так же рада и довольна, как сама  Крошка,  и  можете  мне
поверить, что, когда они обнялись,  на  них  было  очень  приятно  смотреть.
Теклтон несомненно обладал тонким вкусом - Мэй была прехорошенькая.
     Бывает, знаете ли,  что  вы  привыкнете  к  какому-нибудь  хорошенькому
личику и вам случится увидеть его рядом  с  другим  хорошеньким  личиком;  и
первое лицо в сравнении со вторым покажется вам тогда некрасивым, увядшим и,
пожалуй, не заслуживающим вашего высокого мнения о  нем.  Но  тут  этого  не
случилось, потому что красота Мэй  только  подчеркивала  красоту  Крошки,  а
красота Крошки - красоту Мэй; и это казалось естественным и приятным, и жаль
было - чуть не сказал Джон Пирибингл, входя в комнату, - что они  не  родные
сестры, - только этого и оставалось еще пожелать.
     Теклтон принес баранью ногу и, ко всеобщему  удивлению,  еще  торт  (но
маленькая расточительность - не беда, когда дело идет о нашей невесте:  ведь
женимся мы не каждый день), а вдобавок к этим лакомствам появились паштет из
телятины с ветчиной и "прочая снедь", как  выражалась  миссис  Пирибингл,  а
именно: орехи, апельсины, пирожные и тому подобная  мелочь.  Когда  на  стол
было поставлено угощение, в  том  числе  и  доля  участия  самого  Калеба  -
огромная  деревянная  миска  с  дымящимся   картофелем   (с   Калеба   взяли
торжественное обещание никогда не подавать  никаких  других  яств),  Теклтон
отвел свою будущую тещу на  почетное  место.  Стремясь  к  вящему  украшению
высокоторжественного пиршества, величавая старушка нацепила на  себя  чепец,
долженствовавший внушать благоговейный ужас легкомысленной  молодежи.  Кроме
того, на руках у нее были перчатки. Хоть умри, но соблюдай приличия!
     Калеб сидел рядом с дочерью, Крошка - рядом со своей школьной подругой,
а славный возчик сел в конце стола. Мисс Слоубой поместили вдали  от  всякой
мебели - кроме того стула, на котором она сидела, - чтоб она ни обо  что  не
могла ушибить голову малыша.
     Тилли все время таращила глаза на игрушки и куклы, но  и  они  таращили
глаза на нее и всех гостей. Почтенные пожилые джентльмены у  подъездов  (все
они  проявляли  кипучую  деятельность),  горячо  интересовались  собравшимся
обществом  и  потому  иногда  приостанавливались  перед  прыжком,   как   бы
прислушиваясь к беседе, а потом лихо перескакивали через палку все  вновь  и
вновь, великое множество раз, не задерживаясь, чтобы перевести  дыхание,  и,
видимо, бурно наслаждаясь всем происходящим.
     Если бы эти пожилые джентльмены были склонны  злорадствовать  при  виде
разочарования Теклтона, они на этот раз получили бы  полное  удовлетворение.
Теклтону было очень не по себе, и чем больше оживлялась его будущая  жена  в
обществе Крошки, тем меньше ему это нравилось,  хотя  именно  для  этого  он
устроил их встречу. Он был настоящей собакой на сене, этот Теклтон, и  когда
женщины смеялись, а он не знал - чему, он тотчас забирал себе в голову,  что
они, наверное, смеются над ним.
     - Ах, Мэй!  -  промолвила  Крошка.  -  Подумать  только,  до  чего  все
изменилось! Вот поболтаешь о веселых школьных временах и сразу помолодеешь.
     - Но ведь вы не так уж стары! - проговорил Теклтон.
     - А вы посмотрите на моего степенного, работящего супруга, -  возразила
Крошка. - Он меня старит лет на двадцать, не меньше. Ведь правда, Джон?
     - На сорок, - ответил Джон.
     - Не знаю уж, на сколько вы будете старить Мэй!  -  со  смехом  сказала
Крошка. - Пожалуй, в следующий день ее рождения ей стукнет сто лет.
     - Ха-ха! - засмеялся Теклтон. Но смех его звучал пусто, как барабан.  И
лицо у него было такое, как будто он с удовольствием свернул бы шею Крошке.
     - Подумать только! - продолжала Крошка. - Помнишь, Мэй, как мы  болтали
в школе о том, каких мужей мы себе выберем? Своего мужа я  воображала  таким
молодым, таким красивым, таким веселым, таким пылким! А мужа Мэй!.. Подумать
только! Прямо не знаешь, плакать или смеяться, когда  вспомнишь,  какими  мы
были глупыми девчонками.
     Мэй, очевидно, знала, что делать ей: она вспыхнула, и слезы  показались
у нее на глазах.
     - Иногда мы даже  прочили  себе  кое-кого  в  женихи  -  настоящих,  не
выдуманных молодых людей, - сказала Крошка, - но нам и во  сне  не  снилось,
как все выйдет на самом деле. Я никогда не прочила себе Джона, ну нет,  я  о
нем и не думала! А скажи я тебе, что ты выйдешь замуж за  мистера  Теклтона,
да ты бы, конечно, меня побила! Ведь побила бы, а, Мэй?
     Мэй, правда, не сказала "да", но во всяком случае не сказала  и  "нет",
да и никаким иным способом не дала отрицательного ответа.
     Теклтон захохотал очень громко, прямо-таки загрохотал.  Джон  Пирибингл
тоже рассмеялся, по обыкновению добродушно, с довольным видом, но  смех  его
казался шепотом по сравнению с хохотом Теклтона.
     - И, несмотря на это, вы  ничего  не  смогли  поделать,  вы  не  смогли
устоять против нас, да! - сказал Теклтон. - Мы здесь! Мы здесь! А где теперь
ваши молодые женихи?
     - Одни умерли, - ответила Крошка, - другие забыты. Некоторые, стой  они
здесь в эту минуту, не поверили бы, что мы - это мы. Не  поверили  бы  своим
ушам и глазам, не поверили бы, что мы могли их забыть. Нет, скажи им об этом
кто-нибудь, они не поверили бы ни одному слову!
     - Крошка! - воскликнул возчик. - Что это ты так, женушка?
     Она говорила так горячо, так  страстно,  что  ее  несомненно  следовало
призвать к порядку. Муж остановил ее очень мягко, ведь ему  только  хотелось
заступиться за старика Теклтона, - так по крайней мере казалось ему  самому,
- но его замечание подействовало, и Крошка, умолкнув, не  сказала  ни  слова
больше. Но даже  в  ее  молчании  чувствовалось  необычное  беспокойство,  и
проницательный  Теклтон,  покосившись  на  нее  своим  полузакрытым  глазом,
заметил это и запомнил для каких-то своих целей.
     Мэй не вымолвила ни слова, ни хорошего, ни плохого;  она  сидела  очень
тихо, опустив глаза и не выказывая никакого интереса ко всему происходящему.
Тут  вмешалась  ее  почтенная  мамаша,  заметив,  что,  во-первых,   девушки
по-девичьи и думают, а что было, то прошло, и пока  молодые  люди  молоды  и
беспечны, они, уж конечно, будут вести себя как молодые и беспечные люди,  и
к этому добавила еще два-три не менее здравых и неоспоримых суждения.  После
этого она в порыве благочестия возблагодарила небо за то, что  ее  дочь  Мэй
была неизменно почтительной и послушной дочерью,  но  этого  она,  мать,  не
ставит себе в заслугу, хотя имеет все  основания  полагать,  что  Мэй  стала
такой дочерью только благодаря материнскому воспитанию. О  мистере  Теклтоне
она сказала, что в отношении нравственности он безупречен, а с точки  зрения
годности его для брака он очень завидный зять, в чем не может усомниться  ни
один разумный человек.  (Это  она  проговорила  с  большим  воодушевлением.)
Касательно же семьи, в которую он скоро должен будет войти после  того,  как
долго этого добивался, то мистеру Теклтону известно, - как  полагает  миссис
Филдинг, - что хотя  у  этой  семьи  средства  ограниченные,  но  она  имеет
основания считаться благородной, и  если  бы  некоторые  обстоятельства,  до
известной степени связанные с торговлей индиго - так и быть, она упомянет об
этом, но говорить о них  более  подробно  не  будет,  -  если  бы  некоторые
обстоятельства сложились иначе, семья эта, возможно, была бы весьма богатой.
Затем она сказала, что не будет намекать на прошлое и упоминать о  том,  что
дочь ее некоторое время отвергала ухаживания мистера Теклтона,  а  также  не
будет говорить целого ряда других вещей, которые тем не менее  высказала,  и
весьма пространно. В конце концов она заявила, что опыт и наблюдения привели
ее к следующему выводу: те браки, в которых  недостает  того,  что  глупо  и
романтично называют любовью, неизменно оказываются самыми  счастливыми,  так
что она  предвидит  в  грядущем  брачном  союзе  величайшее  блаженство  для
супругов, - не страстное блаженство, но прочное и устойчивое. Речь свою  она
заключила, оповестив все общество о том, что завтрашний ден