ства, и теперь  он
снова мог взволноваться тем, что таила в себе далекая музыка. Пусть она лишь
скорбно говорила ему о том, какое бесценное сокровище он утратил. - и за это
он горячо возблагодарил небеса.
     Последняя нота замерла в воздухе, и Редлоу поднял голову, прислушиваясь
к еле уловимым отзвукам. Напротив него, так близко, что их разделяло  только
скорчившееся на полу тело  спящего  мальчика,  стоял  Призрак,  недвижный  и
безмолвный, и смотрел на него в упор.
     Как и прежде, он был ужасен, но не столь беспощадно грозен  и  суров  -
так показалось Ученому, и робкая надежда пробудилась в нем, когда он, дрожа,
смотрел в лицо Духа. На этот раз Дух явился не  один,  призрачная  рука  его
держала другую руку.
     И чью же? Кто стоял рядом с Призраком,  была  ли  то  сама  Милли,  или
только ее тень и подобие? Как всегда, она тихо склонила голову и,  казалось,
с жалостью смотрела на спящего ребенка. Сияние озаряло ее лицо, но  Призрак,
стоя с нею рядом, оставался по-прежнему темным, лишенным красок.
     - Дух! - сказал Ученый, вновь  охваченный  тревогой.  -  Никогда  я  не
упорствовал и не был самонадеян, если это касалось ее. Только не приводи  ее
сюда! Пощади!
     - Это всего лишь тень, - ответило Видение.  -  При  первом  свете  утра
отыщи ту, чей образ сейчас пред тобою.
     - Неужели рок бесповоротно осудил меня на это? - вскрикнул Ученый.
     - Да, - подтвердило Видение.
     - Погубить ее спокойствие и доброту? Сделать ее такою же,  как  я  сам?
Как те, другие?
     - Я сказал: отыщи ее, - возразил Призрак. - Больше я ничего не говорил.
     - Но ответь, - воскликнул Редлоу, цепляясь за надежду,  которая  словно
бы скрывалась в этих словах, - могу ли я исправить то зло, что я причинил?
     - Нет, - ответил Дух.
     - Я не прошу исцеления для себя, - сказал Редлоу. - От чего я отказался
- я отказался по своей воле, и моя утрата только справедлива.  Но  для  тех,
кого  я  наделил  роковым  даром;  кто  никогда  его  не  искал;   на   кого
нежданно-негаданна обрушилось проклятие, о котором они и не  подозревали,  и
не в их власти было его избегнуть, - неужели же я не могу ничего сделать для
этих несчастных?
     - Ничего, - ответил Призрак.
     - Если так, не может ли кто-нибудь другой помочь им?
     Застыв подобно изваянию, Призрак некоторое  время  не  спускал  с  него
глаз; потом вдруг повернулся и посмотрел на тень, стоявшую рядом.
     - Она поможет? - воскликнул Редлоу, тоже глядя на образ Милли.
     Призрак выпустил,  наконец,  руку  тени  и  тихо  поднял  свою,  словно
отпуская Милли на волю. И она, не шевелясь, не меняя нозы,  начала  медленно
отступать или, может быть, таять в воздухе.
     - Постой! -  крикнул  Редлоу  с  волнением,  которое  он  бессилен  был
выразить  словами.  -  Помедли  хоть  минуту!  Сжалься!   Я   знаю,   что-то
переменилось во мне вот только сейчас, когда в лочи звучала  музыка.  Скажи,
быть может, ей мой пагубный дар больше не опасен? Можно ли мне  приблизиться
к ней без страха? О, пусть она подаст  мне  знак,  что  для  меня  еще  есть
надежда!
     Призрак по-прежнему смотрел не на  Редлоу,  а  на  тень,  и  ничего  не
ответил.
     - Скажи одно - знает ли она, что отныне  в  ее  власти  исправить  зло,
которое я причинил людям?
     - Нет, - ответил Призрак.
     - Но, быть может, ей дана такая власть, хоть она этого и не знает?
     - Отыщи ее, - повторил Призрак. И тень медленно исчезла.
     И снова они стояли лицом к  лицу  и  смотрели  друг  на  друга  тем  же
страшным, неотступным взглядом, как в час, когда Редлоу принял роковой  дар;
а между ними на полу, у ног Призрака, по-прежнему лежал спящий мальчик.
     - Грозный наставник, - промолвил Ученый, с мольбой опускаясь на колени,
- ты, которым я был отвергнут, но который вновь  посетил  меня  (и  я  готов
поверить, что в этом новом появлении  и  в  твоих  смягчившихся  чертах  мне
блеснула искра надежды), я буду повиноваться, ни о чем не спрашивая, лишь бы
вопль, вырвавшийся из глубины моего измученного сердца, был услышан, лишь бы
спасены были те, кого я погубил и кому ни  один  человек  помочь  уже  не  в
силах. Но есть еще одно...
     - Ты говоришь об  этом  существе,  -  прервало  Видение  и  указало  на
распростертого у его ног мальчика.
     - Да, - отвечал Ученый. - Ты знаешь, о чем я хочу спросить. Почему этот
ребенок один не пострадал от моей близости и почему, почему открывал я в его
мыслях страшное сходство с моими собственными мыслями?
     - Это, - сказало Видение, вновь  указывая  на  спящего,  -  совершенный
пример того, чем становится человек,  лишенный  всех  тех  воспоминаний,  от
которых отказался ты. В памяти его нет ни  единого  смягчающего  душу  следа
скорби,  обиды  или  страданий,  ибо  этот  несчастный,  с  самого  рожденья
брошенный на произвол судьбы, живет хуже зверя и никогда иной жизни не знал,
ни  разу  человеческое  участие,  человеческое  чувство  не  заронило  зерна
подобных воспоминаний в его ожесточенное  сердце.  Все  в  этом  заброшенном
создании - мертвая, бесплодная пустыня. И все в человеке, лишенном того,  от
чего по доброй воле отказался ты, - такая же  мертвая,  бесплодная  пустыня.
Горе такому человеку! И  стократ  горе  стране,  где  есть  сотни  и  тысячи
чудовищ, подобных этому. И Редлоу содрогнулся, охваченный ужасом.
     - Каждый из них, - сказало Видение, - каждый до последнего  сеятель,  и
урожай суждено  собрать  всему  роду  человеческому.  Каждое  зернышко  зла,
сокрытое в этом мальчике, даст всходы разрушения, и они будут сжаты, собраны
в житницы, и снова посеяны всюду в мире, и столь распространится порок,  что
человечество достойно будет нового потопа. Равнодушно  взирать  хотя  бы  на
одного  подобного  ему  -   преступнее,   нежели   молча   терпеть   наглые,
безнаказанные убийства на улице среди бела дня.

     Видение устремило взор на спящего мальчика. И Редлоу тоже  с  неведомым
дотоле волнением посмотрел на него.
     - Каждый отец; мимо которого днем ли,  в  ночных  ли  своих  блужданьях
проходят незамеченными подобные существа; каждая мать среди любящих  матерей
этой земли, бедная или богатая; каждый, кто вышел из детского возраста, будь
то мужчина или женщина, - каждый в какой-то мере в ответе за  это  чудовище,
на каждом лежит тяжкая вина. Нет такой страны в мире, на которую не навлекло
бы оно проклятья. Нет на свете такой веры, которой  бы  оно  не  опровергало
самым своим существованием; нет на свете такого народа, который  бы  оно  не
покрыло позором.
     Ученый стиснул руки и, трепеща от страха и сострадания, перевел  взгляд
со спящего на Видение, которое стояло  над  мальчиком,  сурово  указывая  на
него.
     - Вот пред тобою, - продолжал Призрак, - законченный образец того,  чем
пожелал стать ты. Твое тлетворное влияние  здесь  бессильно,  ибо  из  груди
этого ребенка тебе нечего изгнать. Его мысли страшно схожи с твоими, ибо  ты
пал так же противоестественно низко, как низок он. Он - порождение  людского
равнодушия; ты - порождение людской самонадеянности. И там и здесь отвергнут
благодетельный  замысел   провидения   -   и   с   противоположных   полюсов
нематериального мира оба вы пришли к одному и тому же.
     Ученый склонился к мальчику и с тем же состраданием, какое испытывал  к
самому себе, укрыл спящего и уже не отстранялся от него более с  отвращением
или холодным равнодушием.
     Но вот  вдалеке  просветлел  горизонт,  тьма  рассеялась,  в  пламенном
великолепии взошло  солнце  -  и  коньки  крыш  и  трубы  старинного  здания
засверкали в прозрачном утреннем воздухе, и дым и пар над городом стал точно
золотое облако. Даже старые солнечные часы в глухом и темном углу, где ветер
всегда кружил и свистал с непостижимым  для  ветра  постоянством,  стряхнули
рыхлый снег, осыпавший за ночь их тусклый, унылый лик, и весело  поглядывали
на завивающиеся вокруг белые тонкие вихорьки. Надо думать, что  утро  как-то
ощупью, вслепую проникло и в заброшенные, холодные  и  сырые  подвалы  с  их
низкими нормандскими сводами, наполовину ушедшими в землю; что оно пробудило
ленивые соки в ползучих растениях, вяло цеплявшихся за стены,  -  и  в  этом
удивительном хрупком мирке тоже встрепенулось медлительное жизненное начало,
таинственным образом ощутив наступление дня.
     Семейство Тетерби было уже на ногах и не  теряло  времени  зря.  Мистер
Тетерби снял ставни с окна  своей  лавчонки  и  одно  за  другим  открыл  ее
сокровища взорам населения "Иерусалима", столь  равнодушного  ко  всем  этим
соблазнам. Адольф-младший давным-давно ушел из дому  и  предлагал  читателям
уже не "Утренний листок", а "Утренний блисток". Пятеро младших Тетерби,  чьи
десять кpyглых  глаз  успели  покраснеть  от  попавшего  в  них  мыла  и  от
растирания кулаками, претерпевали в кухне все муки умывания  холодной  водой
под бдительным взором миссис  Тетерби.  Джонни,  уже  покончивший  со  своим
туалетом (ему никогда не удавалось умыться спокойно,  ибо  его  подгоняли  и
поторапливали  всякий  раз,  как  Молох  бывал  настроен   требовательно   и
непримиримо, а так бывало всегда), бродил взад и вперед  у  входа  в  лавку,
больше обычного изнемогая под тяжестью своей  ноши;  к  весу  самого  Молоха
прибавился еще немалый вес различных вязанных из шерсти  приспособлений  для
защиты от холода, образовавших вместе с капором и  голубыми  гетрами  единую
непроницаемую броню.
     У этого дитяти была одна особенность: вечно у него резались  зубки.  То
ли они никогда до конца не прорезались, то ли, прорезавшись, вновь  исчезали
- неизвестно; во всяком случае, если  верить  миссис  Тетерби,  их  резалось
столько, что хватило бы на вывеску трактира "Бык и Волчья пасть". Поэтому  у
талии Молоха (которая находилась непосредственно под подбородком)  постоянно
болталось костяное кольцо, такое огромное, что оно могло бы сойти  за  четки
недавно постригшейся монахини, - и однако, когда младенцу требовалось  унять
зуд в чесавшихся деснах, ему позволяли  тащить  в  рот  самые  разнообразные
предметы. Рукоятки ножей, набалдашники тростей, ручки  зонтов,  пальцы  всех
членов семейства и в первую очередь  Джонни,  терка  для  мускатных  орехов,
хлебные корки, ручки дверей и прохладная круглая головка  кочерги  -  таковы
были самые обычные инструменты, без разбора употреблявшиеся  для  успокоения
дитяти. Трудно учесть, сколько электричества добывалось  за  неделю  из  его
десен  путем  непрестанного  трения.  И  все  же  миссис  Тетерби  неизменно
повторяла: "Вот прорежется зубок, и тогда наша крошка снова придет в  себя".
Но зуб так и не прорезывался на свет божий, и крошка  по-прежнему  пребывала
где-то вне себя.
     Нрав  маленьких  Тетерби  за  последние   несколько   часов   претерпел
прискорбные изменения. Мистер и миссис Тетерби - и те  переменились  не  так
сильно, как их отпрыски. Всегда это  был  бескорыстный,  доброжелательный  и
послушный народец, который безропотно и даже великодушно сносил  лишения  (а
лишены они были многого) и радовался,  точно  пиршеству,  самой  скромной  и
скудной трапезе. Теперь же споры разгорались не только из-за мыла и воды, но
из-за завтрака, который еще и на стол-то  не  был  подан.  Каждый  маленький
Тетерби кидался с кулаками на  всех  остальных  маленьких  Тетерби;  и  даже
Джонни - многотерпеливый, кроткий  и  преданный  Джонни  -  поднял  руку  на
Молоха! Да, да! Миссис Тетерби,  по  чистой  случайности  подойдя  к  двери,
увидела, как он коварно  выбрал  в  вязаной  броне  местечко  по-уязвимее  и
шлепнул драгоценное дитя!
     Во мгновенье ока миссис Тетерби за шиворот втащила его в дом и с лихвой
отплатила ему за это неслыханное кощунство.
     - Ах ты бессердечное чудовище! - воскликнула  она.  -  Да  как  у  тебя
хватило духу?
     - А чего у  нее  зубы  никак  не  прорежутся?  -  возвысил  голос  юный
мятежник. - Надоело до смерти. Попробовала бы ты сама с ней понянчиться!
     - И попробую, сэр! - сказала мать, отбирая  у  Джонни  его  опозоренную
ношу.
     - Вот и попробуй! - повторил Джонни. - Не больно тебе  это  понравится.
На моем месте ты бы давно пошла в солдаты. Я непременно пойду.  В  армии  по
крайности нет грудных младенцев.
     Мистер  Тетерби,  явившийся  на  место  происшествия,  не  стал  карать
мятежника, а только потер себе подбородок, - видно, такая неожиданная  точка
зрения на профессию военного заставила его призадуматься.
     - Если его не наказать, мне самой впору пойти в солдаты,  -  промолвила
миссис Тетерби, глядя на мужа. - Тут у меня ни минуты покоя  нет.  Я  просто
раба, да, да, чернокожая раба из Виргинии (это преувеличение, вероятно, было
навеяно смутными  воспоминаниями,  связанными  с  неудачной  попыткой  фирмы
Тетерби по части торговли виргинским табаком). Круглый год у меня ни отдыха,
ни удовольствия! Ах, чтоб тебя  бог  любил!  -  перебила  сама  себя  миссис
Тетерби, так сердито встряхивая младенца, что это плохо  вязалось  со  столь
благочестивым пожеланием. - Да что с ней сегодня такое?!
     Не в силах этого понять  и  не  достигнув  ясности  путем  встряхивания
младенца, миссис Тетерби уложила его в люльку, села подле, скрестила руки  и
принялась гневно качать ее ногою.
     - Что ты стоишь, Дольф? -  сказала  она  мужу.  -  Неужто  тебе  нечего
делать?
     - Ничего я не желаю делать, - ответил мистер Тетерби.
     - А я уж наверно не желаю, - сказала миссис Тетерби.
     - А я и под присягой покажу, что не желаю, - ска-рал мистер Тетерби.
     В эту минуту завязалось сражение между  Джонни  и  пятью  его  младшими
братьями: накрывая стол к завтраку, они стали отнимать друг у друга  хлеб  и
теперь щедро отвешивали один другому тумаки; самый маленький, с удивительной
для столь юного возраста предусмотрительностью, не  вмешивался  в  драку,  а
только ходил вокруг и дергал воинов за  ноги.  Мистер  и  миссис  Тетерби  с
великим пылом ринулись в гущу боя, словно отныне то была единственная почва,
на которой они могли действовать в согласии;  без  малейшего  следа  прежней
кротости и добросердечия они сыпали удары во все стороны и, покарав правых и
виноватых, вновь уселись каждый на свое место.
     - Хоть бы ты газету почитал, чем сидеть сложа руки, -  заметила  миссис
Тетерби.
     - А что там читать, в газете? -  с  крайней  досадой  отозвался  мистер
Тетерби.
     - Как что? - сказала миссис Тетерби. - Полицейскую хронику.
     - Вот еще, - возразил мистер Тетерби. - Какое мне  дело,  кто  там  что
натворил или что с кем сотворили.
     - Читай про самоубийства, - предложила миссис Тетерби.
     - Мне это неинтересно, - отвечал ее супруг.
     - Кто  родился,  кто  помер,  кто  свадьбу  сыграл  -  ничего  тебе  не
интересно?
     - По мне хоть бы с сегодняшнего дня и до скончания века никто больше не
рождался на свет, а с завтрашнего  все  начали  бы  помирать;  меня  это  не
касается. Вот когда придет мой черед, тогда другое дело, - проворчал  мистер
Тетерби. - А что до свадеб, так я и сам женат,  знаю,  велика  ли  от  этого
радость.
     Судя по недовольному виду миссис Тетерби, она вполне  разделяла  мнение
мужа; однако она тут же стала противоречить ему,  просто  ради  того,  чтобы
поспорить.
     - Ну, у тебя, известно, семь пятниц на неделе, - сказала она. - Сам  же
слепил ширму из газет и сидишь, вычитываешь чего-то детям по целому часу без
передышки.
     - Не вычитываю, а вычитывал, - возразил  муж.  -  Больше  ты  этого  не
увидишь. Теперь-то я стал умнее.
     - Ха, умнее! Как бы не так! Может, ты и лучше стал?
     От этого вопроса в груди мистера Тетерби что-то дрогнуло. Он  удрученно
задумался, снова и снова проводя рукою по лбу.
     - Лучше? - пробормотал он. - Не думаю,  чтоб  кто-нибудь  из  нас  стал
лучше, да и счастливее. Лучше? Разве?
     Он обернулся к своей ширме и стал водить по ней пальцем, пока не  напал
на нужную ему вырезку.
     - Вот это, помнится, все  мы  особенно  любили,  -  тупо  и  растерянно
промолвил он. - Бывало, дети заспорят о чем-нибудь, даже потасовка случится,
а прочитаешь им эту историю - и они растрогаются до слез и сразу  помирятся,
будто от сказки про то, как малыши заблудились в лесу и малиновка укрыла  их
листьями. "Прискорбный случай крайней нищеты. Вчера мужчина небольшого роста
с младенцем на руках, в сопровождении шести детей  в  возрасте  от  двух  до
десяти лет, одетых в лохмотья и, по-видимому, изголодавшихся, предстал перед
почтенным мировым судьей и сделал  следующее  заявление..."  Уф!  Ничего  не
понимаю, - прервав чтение, воскликнул мистер Тетерби. - Просто  непостижимо,
мы-то тут при чем?
     - До чего же он стар и жалок, - говорила себе между тем миссис Тетерби,
наблюдая за мужем. - В жизни не видала, чтоб  человек  так  переменился.  О,
господи, господи, принести такую жертву!
     - Какую еще жертву? - брюзгливо осведомился муж.
     Миссис Тетерби покачала головой и,  ни  слова  не  отвечая,  стала  так
яростно трясти люльку, что младенца подбрасывало, точно щепку в бурном море.
     - Может, ты хочешь сказать, милая моя,  что  это  ты  принесла  жертву,
выйдя за меня замуж? - начал супруг.
     - Вот именно! - отрезала супруга.
     - Тогда вот что я тебе скажу, - продолжал он так же угрюмо  и  сердито,
как и она. - В брак-то ведь вступают двое, и если кто принес жертву, так это
я. И очень жалею, что жертва была принята.
     - Я тоже жалею, что ее приняла,  Тетерби,  от  души  жалею,  можешь  не
сомневаться. Уж, верно, ты жалеешь об этом не больше, чем я.
     - Понять не могу, что я в ней нашел, - пробормотал Тетерби.  -  Уж,  во
всяком случае, если в  ней  что  и  было  хорошего,  так  теперь  ничего  не
осталось. Я и вчера про это думал, когда после ужина сидел у огня.  До  чего
толста, и стареет, куда ей до других женщин!
     - Собой он  нехорош,  -  бормотала  меж  тем  миссис  Тетерби.  -  Виду
никакого, маленький, и горбится, и плешь у него...
     - Уж конечно я был не в своем уме,  когда  женился  на  ней,  -  ворчал
мистер Тетерби.
     - Уж конечно помраченье на меня нашло. Иначе понять нельзя, как  это  я
за него вышла, - раздумывала вслух миссис Тетерби.
     В таком настроении  они  сели  завтракать.  Юные  Тетерби  не  привыкли
рассматривать эту трапезу как занятие, требующее неподвижности, а превращали
ее в танец или пляску, скорее даже в  какой-то  языческий  обряд,  во  время
которого они издавали воинственные клики и потрясали в воздухе кусками хлеба
с маслом; при этом обязательны были также сложные передвижения  из  дому  на
улицу и обратно и прыжки с крыльца и на  крыльцо.  Но  сейчас  между  детьми
вспыхнула ссора из-за стоявшего на столе кувшина с разбавленным молоком,  из
которого они пили все по очереди, и страсти до  того  разгорелись,  что  это
прискорбное зрелище  заставило  бы  перевернуться  в  гробу  достопочтенного
доктора Уотса *. Лишь когда мистер Тетерби выпроводил всю  ораву  на  улицу,
настала минута тишины; но тотчас обнаружилось, что Джонни крадучись вернулся
обратно, припал к кувшину и пьет,  давясь  от  жадности,  неприлично  спеша,
задыхаясь и издавая странные звуки, подобающие разве что чревовещателю.
     - Сведут они меня в могилу, эти дети, - заметила миссис Тетерби, изгнав
преступника. - Да уж скорей бы, что ли.
     - Беднякам вообще не следует иметь детей, - откликнулся мистер Тетерби.
- Радости от них никакой.
     В эту минуту он подносил к губам чашку, которую сердито  пододвинула  к
нему жена; миссис Тетерби тоже готовилась отпить из своей чашки; и вдруг оба
они так и застыли, точно завороженные.
     - Мама! Папа! - крикнул, вбегая в  комнату,  Джонни.  -  К  нам  миссис
Уильям идет!
     И если когда-либо с сотворения  мира  был  на  свете  мальчик,  который
заботливее старой опытной няньки вынул бы младенца из колыбели и,  нежнейшим
образом баюкая и тетешкая  его,  весело  отправился  бы  с  ним  гулять,  то
мальчиком этим был Джонни, а младенцем - Моло