ной любви и  надежд.  Тогда  эти
женщины принимают имя, столь дорогое нам с  тобой,  и  называют  друг  друга
"сестрами". Но есть  и  другие  сестры,  Грейс:  они  живут  в  широком,  не
огражденном стенами мире, под вольным небом, в людных местах и,  погруженные
в суету  жизни,  стараясь  помогать  людям,  ободрять  их  и  делать  добро,
приобретают тот же опыт, что и первые, и хотя сердца их по-прежнему свежи  и
юны и открыты для счастья и путей к счастью, они могут  сказать,  что  битва
для них давно кончилась, победа давно одержана. И одна из них - я! Понимаешь
ты меня теперь?
     Грейс все так же пристально смотрела на нее, не отвечая ни слова.
     - О Грейс, милая Грейс, - промолвила  Мэрьон,  еще  нежней  и  ласковей
прижимаясь к груди, от которой была отторгнута  так  долго,  -  не  будь  ты
счастливой женой и матерью, не будь у меня здесь маленькой  тезки,  не  будь
Элфред - мой милый брат - твоим любимым мужем, откуда снизошло бы ко мне  то
блаженство, которое я чувствую теперь? Но  какой  я  ушла  отсюда,  такой  и
вернулась. Сердце мое не знало иной  любви,  и  руки  своей  я  не  отдавала
никому. Я девушка, я все та же твоя незамужняя  и  не  помолвленная  сестра,
твоя родная,  преданная  Мэрьон,  которая  любит  тебя  одну,  Грейс,  любит
безраздельно!
     Теперь Грейс  поняла  сестру.  Лицо  ее  разгладилось,  она  облегченно
зарыдала и, бросившись Мэрьон на шею, все плакала и плакала  и  ласкала  ее,
как ребенка.
     Немного успокоившись, они увидели, что доктор и его сестра, добрая тетя
Марта, стоят поблизости вместе с Элфредом.
     - Сегодня печальный день для меня, -  проговорила  добрая  тетя  Марта,
улыбаясь сквозь слезы и целуя племянниц. - Я принесла счастье всем  вам,  но
потеряла свою дорогую подругу; а что вы можете дать мне взамен моей Мэрьон?
     - Обращенного брата, - ответил доктор.
     - Да, это, конечно, чего-нибудь стоит, - сказала тетя Марта, - в  таком
фарсе, как...
     - Пожалуйста, не надо, - произнес доктор покаянным тоном.
     - Хорошо, не буду! -  согласилась  тетя  Марта.  -  Но  я  считаю  себя
обиженной. Не знаю, что со мной будет без моей Мэрьон, после того как  мы  с
нею прожили вместе целых шесть лет.
     - Переезжай сюда и живи с нами, - ответил доктор. - Теперь мы не  будем
ссориться, Марта.
     - А то выходите замуж, тетушка, - сказал Элфред.
     - И верно, - подхватила старушка, - пожалуй, не сделать ли  предложение
Майклу Уордну, который, как  я  слышала,  вернулся  домой  и  после  долгого
отсутствия изменился к лучшему во всех отношениях. Но вот беда - я знала его
еще мальчишкой, а сама я в то время была уже не первой  молодости,  так  что
он,  чего  доброго,  не  ответит  мне  взаимностью!  Поэтому  лучше  уж  мне
поселиться у Мэрьон, когда она выйдет замуж, а до тех пор (могу вас уверить,
что ждать придется недолго) я буду жить одна. Что ты на это скажешь, братец?
     - Мне очень хочется сказать, что наш мир совершенно нелеп, и в нем  нет
ничего серьезного, - заметил бедный старый доктор.
     - Можешь хоть двадцать раз  утверждать  это  под  присягой,  Энтони,  -
возразила ему сестра, - никто не поверит, если посмотрит тебе в глаза.
     - Зато наш мир полон любящих сердец! - сказал доктор,  обнимая  младшую
дочь и склоняясь над нею, чтобы обнять Грейс, так как  он  был  не  в  силах
различить сестер, - и это серьезный мир, несмотря на всю его глупость, в том
числе и мою, а моей глупостью можно было бы наводнить  весь  земной  шар.  И
всякий раз, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи  бескровных
битв, которые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв; а мы
должны осторожно судить о мире, да простит нам небо, ибо мир полон священных
тайн, и один лишь создатель его знает,  что  таится  в  глубине  его  самого
скромного образа и подобия!
     Вряд ли неискусное мое перо доставит  вам  более  полное  удовольствие,
если я опишу подробно и  представлю  вашему  взору  блаженство  этой  семьи,
некогда  распавшейся,  а  теперь  воссоединенной.   Поэтому   я   не   стану
рассказывать, как смиренно  вспоминал  бедный  доктор  о  горе,  которое  он
испытал, когда потерял Мэрьон, и не буду говорить о том, какой серьезной ему
теперь казалась жизнь, в которой каждый человек наделен крепко укоренившейся
в нем любовью, а  также  о  том,  что  такой  пустяк,  как  выпадение  одной
ничтожной единицы из огромного  нелепого  итога  поразило  доктора  в  самое
сердце. Не буду рассказывать и о том, как сестра,  сострадая  его  отчаянию,
давно уже мало-помалу открыла ему  правду,  помогла  понять  сердце  дочери,
добровольно ушедшей в изгнание, и привела его к этой дочери.
     Не расскажу и о том, как Элфреду Хитфилду сказали правду в  этом  году,
как Мэрьон увиделась с ним и обещала ему, как брату, что в день ее  рождения
Грейс, наконец, узнает все из ее уст.
     - Простите, доктор, - сказал мистер Сничи, заглянув в сад, - нельзя  ли
мне войти?
     Но он не стал дожидаться ответа, а подошел прямо к  Мэрьон  и  радостно
поцеловал ей руку.
     - Будь мистер Крегс еще жив,  дорогая  мисс  Мэрьон,  -  сказал  мистер
Сничи, - он проявил бы большой интерес  к  этому  событию.  Быть  может,  он
подумал бы, мистер Элфред, что наша жизнь, пожалуй, не так  проста,  как  он
полагал, и что не худо бы нам упрощать ее по мере сил - ведь мистера  Крегса
нетрудно было убедить, сэр. Он  охотно  поддавался  убеждению.  Но  если  он
охотно поддавался убеждению, то я... Впрочем, это  слабость.  Миссис  Сничи,
душенька (на этот призыв из-за  двери  появилась  миссис  Сничи),  вы  среди
старых друзей.
     Миссис Сничи, поздравив всех присутствующих, отвела  своего  супруга  в
сторону.
     - На минуту, мистер Сничи!  -  сказала  она.  -  Не  в  моем  характере
тревожить прах усопших.
     - Совершенно верно, душенька, - подтвердил ее супруг.
     - Мистер Крегс...
     - Да, душенька, он скончался, - сказал Сничи.
     - Но я спрашиваю вас, - продолжала его супруга, -  помните  ли  вы  тот
день, когда здесь устроили вечеринку? Только об этом я и спрашиваю. Если  вы
его не забыли, и если память не изменила вам окончательно, мистер  Сничи,  и
если вы не совсем ослеплены своей привязанностью, я  прошу  вас  сопоставить
сегодняшний день с тем днем, прошу вспомнить, как я тогда просила и  умоляла
вас на коленях...
     - Уж и на коленях, душенька! - усомнился мистер Сничи.
     - Да, - подтвердила миссис Сничи убежденным тоном, - и вы это знаете. Я
умоляла вас остерегаться этого человека... обратить внимание на его глаза...
а теперь я прошу вас сказать, была я права или нет, и знал ли он в то  время
тайны, о которых не хотел говорить вам, или не знал?
     - Миссис Сничи, - шепнул ей на ухо  супруг  -  а  вы,  сударыня,  тогда
заметили что-нибудь в моем взгляде?
     - Нет! - резко проговорила миссис Спичи. - Не обольщайтесь.
     - А ведь в ту ночь, сударыня, - продолжал он, дернув ее за рукав, -  мы
оба знали тайны, в которые не хотели никого посвящать, и были осведомлены  о
них в связи со своими профессиональными обязанностями. Итак, чем  меньше  вы
будете говорить об этом, тем лучше, миссис Сничи, и пусть это  послужит  вам
предостережением и побудит вас впредь быть умнее и добрее.  Мисс  Мэрьон,  я
привел с собой одну близкую вам особу. Пожалуйте сюда, миссис!
     Прикрыв  глаза  передником,  бедная   Клеменси   медленно   подошла   в
сопровождении своего супруга, совершенно удрученного тяжелым  предчувствием:
ему казалось, что если жена его предастся отчаянию, "Мускатной терке" конец.
     - Ну, миссис, - произнес поверенный, остановив  Мэрьон,  бросившуюся  к
Клеменси, и став между ними, - что с вами такое?
     - Что со мной! - вскричала бедная Клеменси.
     Но вдруг, изумленная, негодующая и  к  тому  же  взволнованная  громким
возгласом мистера Бритена, они подняла голову и,  увидев  совсем  близко  от
себя  милое  незабвенное  лицо,  впилась   в   него   глазами,   всхлипнула,
рассмеялась, расплакалась, взвизгнула, обняла Мэрьон, крепко  прижала  ее  к
себе, выпустила из своих объятий, бросилась на шею мистеру  Сничи  и  обняла
его (к великому негодованию миссис Сничи), бросилась на шею доктору и обняла
его, бросилась на шею мистеру Бритену и обняла его и, наконец,  обняла  себя
самое, накинув передник на голову и разрыдавшись под его прикрытием.
     Вслед за мистером Сничи в сад вошел  какой-то  незнакомец,  и  все  это
время стоял поодаль у калитки, никем не замеченный, ибо все наши герои  были
так поглощены собой, что ни на что другое у них внимания не хватало, а  если
какое  и  оставалось,  то  было  целиком   посвящено   восторгам   Клеменси.
Незнакомец, должно быть, и не  желал,  чтобы  его  заметили  -  он  стоял  в
стороне, опустив голову, и хотя  на  вид  был  молодец,  казался  совершенно
подавленным, что особенно бросалось в глаза на фоне всеобщего ликования.
     Увидели его только зоркие глаза тети Марты, и, едва  заметив  его,  она
тотчас же заговорила с ним. Вскоре она подошла к Мэрьон,  стоявшей  рядом  с
Грейс и своей маленькой тезкой,  и  что-то  шепнула  ей  на  ухо,  а  Мэрьон
вздрогнула и как  будто  удивилась,  но,  быстро  оправившись  от  смущения,
застенчиво подошла к незнакомцу вместе с тетей Мартой и  тоже  заговорила  с
ним.
     - Мистер Бритен, - сказал между тем поверенный, сунув руку в  карман  и
вынув из него какой-то документ, по-видимому юридический, - поздравляю  вас:
теперь  вы  -  полноправный  и  единоличный  собственник  арендуемого   вами
недвижимого имущества, точнее - дома, в котором вы в настоящее время  живете
и содержите разрешенную  законом  таверну  или  гостиницу  и  который  носит
название  "Мускатная  терка".  Ваша  жена  потеряла  один  дом,   а   теперь
приобретает другой, и все это благодаря моему клиенту мистеру Майклу Уордну.
В один из этих прекрасных дней я  буду  иметь  удовольствие  просить  вашего
голоса для поддержки нашего кандидата на выборах *.
     - А если изменить вывеску, это  не  повлияет  на  голосование,  сэр?  -
спросил Бритен.
     - Ни в малейшей степени, - ответил юрист.
     - Тогда, - сказал мистер Бритен, возвращая ему  дарственную  запись,  -
будьте добры, прибавьте к названию  гостиницы  слова:  "и  наперсток",  а  я
прикажу написать оба изречения на стене в гостиной - вместо портрета жены.
     - И позвольте мне, - послышался сзади них чей-то голос (это  был  голос
незнакомца,  а  незнакомец  оказался  Майклом  Уордном),  -  позвольте   мне
рассказать, какое доброе влияете  оказали  на  меня  эти  изречения.  Мистер
Хитфилд и доктор Джедлер, я готов был тяжко  оскорбить  вас  обоих.  Не  моя
заслуга, что этого не случилось. Не скажу, что за эти шесть лет я стал умнее
или лучше. Но, во всяком случае, я за это время познал, что такое  угрызения
совести.  У  вас  нет  оснований  относиться  ко   мне   снисходительно.   Я
злоупотребил  вашим  гостеприимством;  однако  впоследствии   осознал   свои
заблуждения - со стыдом, которого  никогда  не  забуду,  но,  надеюсь,  и  с
некоторой пользой для себя, -  осознал  благодаря  той,  -  он  взглянул  на
Мэрьон, - которую смиренно молил о прощении, когда понял, какая она  хорошая
и как я недостоин ее. Через несколько дней я навсегда покину  эти  места.  Я
прошу вас простить меня. "Поступай с  другими  так,  как  ты  хочешь,  чтобы
поступали с тобой! Прощай обиды, не помни зла!"

     Время, от которого я узнал, чем окончилась эта повесть и с которым имею
удовольствие быть лично знакомым вот уже тридцать пять  лет,  сообщило  мне,
небрежно опираясь на свою косу, что Майкл Уордн никуда не уехал и не  продал
своего дома, но вновь открыл его и радушно принимает в нем  гостей,  а  жену
его, красу и гордость всей округи, зовут Мэрьон.  Но,  как  я  уже  заметил,
Время иногда перепутывает события, и я не знаю, насколько ему можно верить.


ОДЕРЖИМЫЙ ИЛИ СДЕЛКА С ПРИЗРАКОМ

     Перевод Н. ГАЛЬ

ГЛАВА I

     Дар принят

     Все так говорили.
     Я далек от утверждения, будто то, что все говорят,  непременно  правда.
Все нередко и ошибаются. Как показывает опыт человечества, эти самые все уже
так часто ошибались и порой так не скоро удавалось  понять  всю  глубину  их
ошибки, что этому авторитету больше не следует доверять. Все  могут  быть  и
правы. "Но это не  закон",  -  как  говорит  призрак  Джайлса  Скроггинса  в
известной балладе.
     Грозное слово "призрак" будит во мне воспоминания...
     Все говорили, что этот человек похож на одержимого. И на  сей  раз  все
были правы. Именно так он и выглядел.
     Увидав его впалые щеки, его блестящие глаза, глубоко ушедшие в  орбиты,
всю его фигуру в черном, невыразимо мрачную, хотя  ладную  и  стройную,  его
тронутые  сединой  волосы,  падающие  на  лоб  и  виски  подобно   спутанным
водорослям, - словно всю свою жизнь он был одинокой вехой, которую треплет и
бьет бездонный людской океан, - кто не сказал бы, что это человек одержимый?
     Глядя  на  него  -  молчаливого,  задумчивого,  неизменно  скрытного  и
замкнутого,  всегда  сумрачного  и  чуждого  веселости,   и   притом   столь
рассеянного, словно  он  постоянно  уходил  мыслью  в  далекое  прошлое  или
прислушивался к давно отзвучавшим голосам, - кто не сказал бы, что так вести
себя может только человек одержимый?
     Услыхав его голос, медлительный, глубокий и  печальный,  чью  природною
силу и звучность он словно нарочно сдерживал и приглушал, кто не сказал  бы,
что это голос человека одержимого?
     Видя, как он сидит в своей уединенной комнате, то ли библиотеке, то  ли
лаборатории - ибо, как известно всему свету, он ученый химик и профессор,  к
чьим словам прислушиваются изо дня в день толпы учеников,  -  видя,  как  он
одиноко сидит там зимним вечером в молчаливом окружении колб  с  химическими
веществами, приборов и книг, а  тень  от  прикрытой  абажуром  лампы,  точно
исполинский жук, прилепилась на стене, и лишь она одна недвижна  среди  всех
зыбких теней, которые  неверное  пламя  камина  отбрасывает  от  причудливых
предметов, наполняющих комнату (иные из этих призрачных силуэтов - отражения
стеклянных сосудов с какой-либо жидкостью - трепещут порою в  страхе,  точно
живые твари, знающие, что  он  властен  разложить  их  на  составные  части,
предать огню и обратить в пар); видя его в  этот  час,  когда  дневной  труд
окончен и он сидит, задумавшись, в кресле, перед багровым пламенем, пляшущим
за ржавой каминной решеткой, и шевелит тонкими губами, с которых, однако, не
слетает ни звука, точно с безмолвных уст мертвеца, - кто не сказал бы,  что,
должно быть, и этого человека и эту комнату посещают привидения?
     Кто, отдавшись во власть крылатого воображения, не поверил бы, что  все
вокруг этого человека отмечено печатью чего-то сверхъестественного  и  живет
он среди призраков?
     Жилище его - в заброшенном крыле старинного колледжа - так угрюмо и так
напоминает склеп; некогда то было величавое здание, высившееся  на  открытом
месте, ныне оно кажется  лишь  обветшалой  прихотью  давно  забытых  зодчих;
закопченное, потемневшее от времени и непогоды, оно стиснуто со всех  сторон
неудержимо растущим огромным городом, задушено  камнем  и  кирпичом,  словно
старый колодец. Прямоугольные дворики колледжа лежат как бы на дне  глубоких
провалов - среди высоких стен  и  домов,  что  за  долгие  годы  выросли  по
соседству и поднялись  куда  выше  его  приземистых  труб;  вековые  деревья
осквернены копотью всех окрестных печей, ибо в хмурые ненастные дни дым,  не
имея сил вытянуться кверху, удостаивает сползать даже в такие низины; жалкая
травка чуть прозябает на этой пропитанной сыростью почве  и  тщетно  силится
разрастись хотя бы в подобие настоящих газонов; мощеные дорожки  отвыкли  от
звонкого шума шагов и  даже  от  чьих-либо  взоров,  -  разве  что  из  окна
соседнего дома, словно из другого  мира,  случайно  глянет  кто-нибудь  и  с
недоумением спросит  себя,  что  это  за  глухой  закоулок;  солнечные  часы
прячутся в углу среди кирпичных стен, куда за сто лет не пробился ни  единый
солнечный луч; зато этот забытый солнцем уголок облюбовала  зима  -  и  снег
залеживается тут еще долго  после  того,  как  повсюду  он  сойдет,  и  злой
восточный ветер гудит здесь, точно огромный волчок, когда  в  других  местах
все давно уже тихо и спокойно.
     Внутри, в самом сердце своем - у камина - обиталище Ученого было  такое
старое и мрачное, такое ветхое и вместе прочное; так еще  крепки  источенные
червями балки над головой, так плотно сбит  потускневший  паркет,  ступенями
спускающийся к широкому камину старого дуба; окруженное и сдавленное со всех
сторон  наступающим  на  него  огромным  городом,  оно  было,  однако,   так
старомодно, словно принадлежало иному веку, иным  нравам  и  обычаям;  такая
тишина тут царила и, однако,  такое  громовое  эхо  откликалось  на  далекий
человеческий голос или  на  стук  захлопнувшейся  двери,  что  не  только  в
соседних коридорах и пустых комнатах гудело оно, но перекатывалось, ворча  и
рыча, все дальше и дальше  по  дому,  пока  не  замирало  в  духоте  забытых
подвалов, где столбы низких нормандских  сводов  *  уже  наполовину  ушли  в
землю.
     Жаль, что вы не видели его, когда он сумерничает у себя  глухою  зимней
порой!
     Когда воет и свистит пронизывающий ветер и солнце, едва  видное  сквозь
туман, склоняется к закату. Когда стемнело ровно настолько, что все предметы
кажутся огромными и неясными, но не совсем еще  расплылись  во  тьме.  Когда
тем, кто сидит у огня, в рдеющих углях начинают мерещиться странные  лица  и
чудовищные образы, горы и пропасти,  засады  и  сражения.  Когда  на  улицах
гонимые ветром пешеходы почти бегут, низко наклоняя голову. Когда  те,  кому
приходится повернуть навстречу ветру, в испуге останавливаются на углу,  ибо
колючий снег вдруг залепил им глаза, хоть до сих пор его и не видно было,  -
он падал так редко и уносился по ветру так быстро, что и следа не оставалось
на окоченевшей от холода земле. Когда  люди  наглухо  закрывают  окна  своих
домов, сберегая тепло и уют. Когда газовые фонари вспыхивают и на оживленных
и на тихих улицах, на которые быстро  опускается  темнота.  Когда  прозябший
запоздалый пешеход, ускоряя шаг, начинает заглядывать  в  окна  кухонь,  где
жарко топятся печи, и благоухание чужих обедов щекочет ему ноздри, дразня  и
без того разыгравшийся аппетит.
     Когда путники, продрогнув до костей, устало глядят вокруг,  на  угрюмые
леса и рощи, которые шумят и трепещут под порывами ветра.  Когда  моряков  в
открытом море, повисших на обледенелых вантах, безжалостно  швыряет  во  все
стороны над ревущей пучиной. Когда на скалах и  мысах  горят  огни  одиноких
недремлющих маяков и застигнутые тьмою морские птицы бьются грудью о  стекло
их огромных фонарей и падают мертвыми. Когда ребенок, читая при свете камина
сказки "Тысячи и одной ночи", дрожит от страха,  ибо  ему  вдруг  привиделся
злополучный Кассим-баба,  разрубленный  на  куски  и  подвешенный  в  Пещере
Разбойников; а еще страшнее ему  оттого,  что  скоро  его  пошлют  спать,  и
придется идти наверх по темной, холодной, нескончаемой лестнице, - и как  бы
не попалась ему там навстречу  злая  старушонка  с  клюкой,  та  самая,  что
выскакивала из ящика в спальне Торговца Абуды.
     Когда в конце деревенских улиц гаснет последний  слабый  отсвет  дня  и
свод ветвей над головой черен  и  угрюм.  Когда  в  лесах  и  парках  стволы
деревьев и высокий влажный папоротник, и пропитанный сыростью мох,  и  груды
опавшей листвы тонут в непроглядной тьме. Когда над плотиной, и над болотом,
и над  рекой  встает  туман.  Когда  весело  видеть  огни  в  высоких  окнах
помещичьего  дома  и  в  подслеповатых  окошках  сельских   домиков.   Когда
останавливается  мельница,  кузнец  запирает  кузницу,   колесник   -   свою
мастерскую, закрываются заставы, плуг и борона  брошены  в  поле,  пах