и  общественной  лестницы,
были сделаны из лайки, а на следующей -  из  грубого  холста.  Что  касается
простолюдинов, то для изготовления их рук и ног брались лучинки из  ящика  с
трутом, по одной на каждую конечность, и  куклы  эти  тотчас  же  входили  в
отведенные для них границы, навсегда лишаясь возможности выбраться оттуда.
     Кроме кукол, в комнате Калеба Пламмера  можно  было  увидеть  и  другие
образцы его ремесла. Тут были ноевы ковчеги, в которые звери и птицы еле-еле
влезали; впрочем, их можно было пропихнуть через крышу, а  потом  хорошенько
встряхнуть ковчег так, чтобы  они  утряслись  получше.  Образец  поэтической
вольности: к дверям почти всех этих ноевых ковчегов были  подвешены  дверные
молотки - неуместная, быть может, принадлежность, напоминающая  об  утренних
визитерах и почтальоне,  но  все  же  премилое  украшение  для  фасада  этих
сооружений. Тут были  десятки  унылых  тележек,  колеса  которых,  вращаясь,
исполняли очень жалобную музыку, множество маленьких  скрипок,  барабанов  и
других таких орудий пытки; бесконечное количество пушек, щитов, мечей, копий
и ружей. Тут  были  маленькие  акробаты  в  красных  шароварах,  непрестанно
перепрыгивающие через высокие барьеры из красной тесьмы и свергающиеся  вниз
головой с другой стороны; были тут и бесчисленные пожилые джентльмены вполне
приличной, чтобы не сказать  почтенной  наружности,  которые  очертя  голову
скакали через палки, горизонтально вставленные  для  этой  цели  во  входные
двери их собственных домов. Тут были разные животные;  в  частности,  лошади
любой породы, начиная от  пегого  бочонка  на  четырех  колышках  с  меховым
лоскутком вместо гривы и кончая чистокровным конем-качалкой, рьяно  встающим
на дыбы. Сосчитать эти смешные фигурки, вечно готовые совершать всевозможные
нелепости, - как только повернешь заводной ключик, - было бы так же  трудно,
как назвать человеческую глупость, порок  или  слабость,  которые  не  нашли
своего игрушечного воплощения в комнате Калеба Пламмера. И ничто тут не было
преувеличено: ведь и в жизни случается,  что  крошечные  ключики  заставляют
людей проделывать такие штуки, на какие не способна ни одна игрушка.
     Окруженные всеми этими предметами, Калеб с дочерью сидели  за  работой.
Слепая девушка шила платье  для  куклы,  Калеб  красил  восьмиоконный  фасад
красивого особняка и вставлял стекла в его окна.
     Забота, наложившая свой  отпечаток  на  морщинистое  лицо  Калеба,  его
сосредоточенный и отсутствующий вид были бы под стать какому-нибудь алхимику
или ученому, углубившемуся в дебри науки, и, на первый взгляд,  представляли
странный  контраст  с  его  занятием  и  окружающими  его  безделушками.  Но
безделушки, когда их изобретают и выделывают  ради  хлеба  насущного,  имеют
очень важное значение. К тому же, я не берусь утверждать,  что,  будь  Калеб
министром двора, или  членом  парламента,  или  юристом,  или  даже  крупным
спекулянтом, он имел бы дело с менее нелепыми игрушками; но те игрушки  вряд
ли были бы такими же безобидными, как эти.
     - Так, значит, отец, ты вчера вечером ходил по дождю в  своем  красивом
новом пальто? - сказала дочь Калеба.
     - Да, в моем красивом новом пальто, - ответил Калеб, бросив  взгляд  на
протянутую веревку; описанное выше холщовое одеяние было аккуратно развешено
на. ней для просушки.
     - Как я рада, что ты заказал его, отец!
     - И такому хорошему портному!  -  сказал  Калеб.  -  Это  самый  модный
портной. Для меня пальто даже слишком хорошо.
     Слепая девушка оторвалась от работы и радостно засмеялась.
     - Слишком хорошо, отец! Что может быть слишком хорошо для тебя?
     - Мне почти стыдно носить это пальто, - продолжал Калеб, следя за  тем,
какое впечатление производят на нее эти слова и как светлеет от них ее лицо.
- Ведь когда я слышу, как мальчишки и вообще разные люди говорят у  меня  за
спиной: "Глядите! Вот так щеголь!", я прямо не знаю куда деваться.  А  вчера
вечером от меня не отставал какой-то нищий. Я ему говорю, что я  сам  бедный
человек, а он говорит: "Нет, ваша честь,  не  извольте  так  говорить,  ваша
честь!" Я чуть со стыда не сгорел. Почувствовал, что не  имею  права  носить
такое пальто.
     Счастливая слепая девушка! Как ей было  весело,  в  какой  восторг  она
пришла!
     - Я тебя вижу, отец, - сказала она, сжимая руки, - вижу  так  же  ясно,
как если бы у меня были зрячие глаза; но когда ты со мной, они мне не нужны.
Синее пальто...
     - Ярко-синее, - сказал Калеб.
     - Да, да! Ярко-синее! - воскликнула девушка, поднимая сияющее личико. -
Оно, кажется, того же цвета, что и небо! Ты уже говорил мне, что небо -  оно
синее! Ярко-синее пальто...
     - Широкое, сидит свободно, - ввернул Калеб.
     - Да! Широкое, сидит свободно! - вскричала слепая  девушка,  смеясь  от
всего сердца. - А у тебя,  милый  отец,  веселые  глаза,  улыбающееся  лицо,
легкая походка, темные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым  и
красивым!
     - Ну, полно, полно, - сказал Калеб, - еще немного, и я возгоржусь.
     - По-моему, ты уже возгордился! - воскликнула слепая девушка, в  полном
восторге показывая на него пальцем. - Знаю я тебя, отец!  Ха-ха-ха!  Я  тебя
уже раскусила!
     Как резко отличался образ, живший в ее душе, от  того  Калеба,  который
сейчас смотрел на нее! Она назвала его  походку  легкой.  В  этом  она  была
права. Много лет он ни разу не  переступал  этого  порога  свойственным  ему
медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни  разу,  даже
когда на сердце у него было очень тяжко, не  забыл  он,  что  нужно  ступать
легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!
     Кто знает, так это было или  нет,  но  мне  кажется,  что  растерянный,
отсутствующий вид  Калеба  отчасти  объяснялся  тем,  что  старик,  движимый
любовью к своей слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть  все  -  в
том числе и себя - таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и  как  было
этому маленькому человеку не запутаться, если он уже  столько  лет  старался
предать забвению собственный свой облик, а с ним - истинный облик окружающих
предметов?
     - Ну, готово! - сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить
свое произведение. - Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на
один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад  откидывается  сразу!  Вот
если бы в доме была лестница и настоящие двери  из  комнаты  в  комнату!  Но
то-то и худо в моем любимом деле - я постоянно  заблуждаюсь  и  надуваю  сам
себя.
     - Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?
     - Устал? - подхватил Калеб, внезапно оживляясь. - С чего мне  уставать,
Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?
     Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он  удержался  от  невольного
подражания  двум  поясным  статуэткам,  которые  потягивались  и  зевали  на
каминной полке и чье тело, от пояса и  выше,  казалось,  вечно  пребывает  в
состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была  застольная
песня - что-то насчет "пенного кубка". Старик пел ее с напускной лихостью, и
от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.
     - Как! Да вы, оказывается,  поете?  -  проговорил  Теклтон,  просовывая
голову в дверь. - Валяйте дальше! А вот я петь не умею.
     Никто и не заподозрил бы этого.  Лицо  у  него  было,  что  называется,
отнюдь не лицом певца.
     - Я не могу позволить себе петь, - сказал Теклтон, - но очень рад,  что
вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить  себе  работать.  Но  вряд  ли
хватит времени на то и на другое, сдается мне.
     - Если бы ты только видела, Берта, как он мне подмигивает! -  прошептал
Калеб. - Ну и шутник! Кто его не знает, подумает, что он это всерьез... ведь
правда?
     Слепая девушка улыбнулась и кивнула.
     - Говорят, если птица может петь, но не хочет, ее надо заставить  петь,
- проворчал Теклтон. - А что прикажете делать с совой, которая не умеет петь
- да и незачем ей петь, -  а  все-таки  поет?  Может,  заставить  ее  делать
что-нибудь другое?
     - С каким видом он мне сейчас подмигивает! - шепнул Калеб дочери. - Сил
нет!
     - Он всегда весел и оживлен, когда он  с  нами!  -  воскликнула  Берта,
улыбаясь.
     - Ах, и вы здесь, вот как? - отозвался Теклтон. - Несчастная идиотка!
     Он в самом деле считал ее  идиоткой,  основываясь  на  том  -  не  знаю
только, сознательно или бессознательно, - что она его любила.
     - Так! Ну, раз уж вы здесь, как поживаете? - буркнул Теклтон.
     - Ах, отлично; очень хорошо! Я так счастлива, что даже вы не  могли  бы
пожелать мне большего счастья.  Я  ведь  знаю  -  вы  бы  весь  мир  сделали
счастливым, будь это в вашей власти.
     - Несчастная идиотка, - пробормотал Теклтон. - Ни проблеска разума!  Ни
малейшего!
     Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в
своих руках и, прежде чем выпустить, нежно прикоснулась к ней щекой. В  этом
движении было столько невыразимой любви, столько горячей благодарности,  что
даже Теклтон был слегка тронут, и проворчал чуть мягче, чем обычно:
     - Что еще такое?
     - Вчера я поставила его у своего изголовья, когда ложилась спать,  и  я
видела его во сне. А когда рассвело и  великолепное  красное  солнце...  Оно
красное, отец?
     - Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, - промолвил  бедный  Калеб,
бросив скорбный взгляд на хозяина.
     - Когда солнце взошло и яркий свет - я почти боюсь наткнуться на  него,
когда хожу, - проник в  мою  комнату,  я  повернула  горшочек  с  цветком  в
сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно создает такие
чудесные цветы, и благословила вас за то, что вы  посылаете  их  мне,  чтобы
подбодрить меня!
     - Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! - пробурчал себе под нос Теклтон.
- Скоро придется надевать на них смирительную рубашку и  завязывать  им  рот
полотенцем. Чем дальше, тем хуже!
     Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом смотрел  перед  собой,
как будто сомневался (мне кажется, он действительно сомневался) в  том,  что
Теклтон заслужил подобную благодарность.  Если  бы  в  эту  минуту  от  него
потребовали под страхом смерти либо пнуть  ногой  фабриканта  игрушек,  либо
пасть ему в ноги - соответственно его заслугам,  -  и  предоставили  бы  ему
свободу выбора, - неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне кажется,  шансы
разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, своими  руками  и  так  осторожно,
принес вчера домой кустик роз для дочери  и  своими  устами  произнес  слова
невинного обмана, чтобы она не могла даже заподозрить, как самоотверженно, с
каким самоотречением он изо дня в день во всем  отказывал  себе  ради  того,
чтобы ее порадовать.
     - Берта, - сказал Теклтон, стараясь  на  этот  раз  говорить  несколько
более сердечным тоном, - подойдите поближе. Вот сюда.
     - Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не нужно  указывать  мне  путь!  -
откликнулась она.
     - Открыть вам один секрет, Берта?
     - Пожалуйста! - с любопытством  воскликнула  она.  Как  просветлело  ее
незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, когда она вслушивалась  в  его
слова!
     - Сегодня тот день, когда эта маленькая...  как  ее  там  зовут...  эта
балованная девчонка, жена Пирибингла,  обычно  приходит  к  вам  в  гости  -
устраивает здесь какую-то нелепую пирушку. Сегодня, так или нет?  -  спросил
фабрикант игрушек тоном, выражавшим глубокое отвращение к подобным затеям.
     - Да, - ответила Берта, - сегодня.
     - Так я и думал, - сказал Теклтон. - Я сам не прочь зайти к вам.
     - Ты слышишь, отец? - воскликнула слепая девушка в полном восторге.
     - Да, да, слышу, - пробормотал про себя Калеб, устремив в  пространство
недвижный взгляд лунатика, - но не верю. Конечно, это обман, вроде тех,  что
я всегда сочиняю.
     - Видите ли, я... я хочу несколько ближе познакомить Пирибинглов с  Мэй
Филдинг, - объяснил Теклтон. - Я собираюсь жениться на Мэй.
     - Жениться! - вскричала слепая девушка, отшатываясь от него.
     - Фор-мен-ная идиотка! - пробормотал Теклтон. - Она, чего  доброго,  не
поймет меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник,  причетник,  карета  с
зеркальными стеклами, колокольный звон, завтрак, свадебный  пирог,  бантики,
бутоньерки, трещотки, колокольцы и прочая  чепуховина.  Свадьба,  понимаете?
Свадьба. Неужели вы не знаете, что такое свадьба?
     - Знаю, - кротко ответила слепая девушка. - Понимаю!
     - В самом деле? - буркнул Теклтон.  -  Это  превосходит  мои  ожидания.
Прекрасно! По этому случаю я хочу прийти к вам в гости и привести Мэй  с  ее
матерью.  Я  вам  кое-чего  пришлю.  Холодную  баранью  ногу  или  там   еще
что-нибудь, посытнее. Вы будете ждать меня?
     - Да, - отозвалась она.
     Она  опустила  голову,  отвернулась  и  стояла  так,  сложив   руки   и
задумавшись.
     - Вряд ли будете, - пробормотал Теклтон, взглянув на нее, - вы,  должно
быть, уже успели все перезабыть. Калеб!
     "Вероятно, мне нужно сказать, что я здесь", - подумал Калеб.
     - Да, сэр?
     - Смотрите, чтобы она не забыла того, что я говорил ей.
     -  Она  ничего  не  забывает,  -  ответил  Калеб.   -   Это,   пожалуй,
единственное, чего она не умеет.
     - Всяк, своих гусей принимает за лебедей, - заметил фабрикант  игрушек,
пожав плечами. - Жалкий старик!
     Высказав это замечание чрезвычайно презрительным тоном, старый Грубб  и
Теклтон удалился.
     Берта так задумалась, что не тронулась с места, когда он ушел.  Радость
покинула ее поникшее лицо, и оно сделалось очень печальным. Раза  три-четыре
она качнула головой, как бы оплакивая какое-то воспоминание или  утрату,  но
скорбные мысли ее не находили выхода в словах.
     Калеб начал потихоньку запрягать пару лошадей в фургон самым  несложным
способом, то есть попросту приколачивая сбрую к различным  частям  их  тела;
только тогда девушка подошла к его рабочей скамейке и, присев рядом  с  ним,
промолвила:
     - Отец, мне так грустно во мраке. Мне нужны мои глаза, мои  терпеливые,
послушные глаза.
     - Они тут, - сказал Калеб. - Всегда готовы служить.  Они  больше  твои,
чем мои, Берта, и готовы служить тебе в любой час  суток,  хотя  часов  этих
целых двадцать четыре! Что им сделать для тебя, милая?
     - Осмотри комнату, отец.
     - Хорошо, - промолвил Калеб. - Сказано - сделано, Берта.
     - Расскажи мне о ней.
     - Она - такая же, как и всегда, - начал Калеб. - Простенькая, но  очень
уютная. Стены окрашены в светлую краску, на тарелках и блюдах  яркие  цветы;
дерево на балках и стенной обшивке блестит; комната  веселая  и  чистенькая,
как и весь дом; это ее очень украшает.
     Веселой и чистенькой она была лишь там, куда Берта могла приложить свои
руки. Но во всех прочих углах старой покосившейся конуры, которую Калеб  так
преображал своей фантазией, не было ни веселых красок, ни чистоты.
     - Ты в своем рабочем платье и не такой нарядный, как в красивом пальто?
- спросила Берта, дотрагиваясь до него.
     - Не такой нарядный, - ответил Калеб, - но все-таки недурен.
     - Отец, - сказала слепая девушка, придвигаясь к нему  и  обвивая  рукой
его шею, - расскажи мне о Мэй. Она очень красивая?
     - Очень, - ответил Калеб.
     Мэй и правда была очень красива. Редкий случай в жизни Калеба - ему  не
пришлось ничего выдумывать.
     - Волосы у нее темные, - задумчиво проговорила Берта,  -  темнее  моих.
Голос нежный и звонкий, это я знаю. Я часто с наслаждением  слушала  ее.  Ее
фигура...
     - Ни одна кукла в этой комнате не сравнится с нею, - сказал Калеб. -  А
глаза у нее!..
     Он умолк, потому что рука Берты крепче обняла  его  за  шею,  и  он  со
скорбью понял, что значит это предостерегающее движение.
     Он кашлянул, постучал молотком, потом снова принялся напевать  песню  о
пенном кубке - верное средство, к которому он неизменно прибегал в  подобных
затруднениях.
     - Теперь о нашем друге, отец, о нашем  благодетеле...  Ты  знаешь,  мне
никогда не надоедает слушать твои рассказы о нем... Ведь правда ? -торопливо
проговорила она.
     - Ну, конечно, - ответил Калеб. - И это понятно.
     - Ах! Да еще как понятно-то!  -  воскликнула  слепая  девушка  с  таким
жаром, что Кадеб, как ни чисты были его намерения, не решился поглядеть ей в
лицо и смущенно опустил глаза, как будто она могла догадаться по ним  о  его
невинном обмане.
     - Так расскажи мне о нем еще раз, милый отец, - сказала Берта. - Много,
много раз! Лицо у него ласковое, доброе и нежное. Оно честное и правдивое, в
этом  я  уверена!  Он  так  добр,  что  пытается  скрыть  свои  благодеяния,
притворяясь грубым и недоброжелательным, но доброта  сквозит  в  каждом  его
движении, в каждом взгляде.
     - И придает им благородство! - добавил Калеб в тихом отчаянии.
     - И придает им благородство! - воскликнула слепая девушка. - Он  старше
Мэй, отец?
     - Д-да, - нехотя протянул Калеб.  -  Он  немного  старше  Мэй.  Но  это
неважно.
     - Ах, отец, конечно! Быть его терпеливой спутницей в немощи и старости;
быть его кроткой сиделкой в болезни и верной подругой в страдании и горе; не
знать усталости, работая для него; сторожить  его  сон,  ухаживать  за  ним,
сидеть у его постели, говорить с ним, когда ему не спится, молиться за него,
когда он уснет, - какое это счастье! Сколько у нее  будет  поводов  доказать
ему свою верность и преданность! Она будет делать все это, отец?
     - Конечно, - ответил Калеб.
     - Я люблю ее, отец! Я чувствую,  что  могу  любить  ее  всей  душой!  -
воскликнула слепая девушка. Она прижалась бедным своим слепым лицом к  плечу
Калеба, заплакала и плакала так долго, что он готов был пожалеть, что дал ей
это счастье, орошенное слезами.
     Между тем в  доме  Джона  Пирибингла  поднялась  суматоха,  потому  что
маленькая миссис Пирибингл, естественно, не могла и помыслить о  том,  чтобы
отправиться  куда-нибудь  без  малыша,  а  снарядить  малыша  в  путь-дорогу
требовало времени. Нельзя  сказать,  чтобы  малыш  представлял  собой  нечто
крупное в смысле веса и объема, но возни с ним было очень много, и все  надо
было проделывать с передышками и не торопясь.  Так,  например,  когда  малыш
ценою немалых усилий был уже до известной  степени  одет  и  можно  было  бы
предположить, что еще одно-два движения - и туалет его будет закончен, а сам
он превращен в отменного маленького щеголя, которому сам черт  не  брат,  на
него неожиданно нахлобучили  фланелевый  чепчик  и  спешно  засунули  его  в
постель, где он, если можно так выразиться, парился между  двумя  одеяльцами
добрый час. Затем его, румяного до блеска и пронзительно вопящего, вывели из
состояния неподвижности, чтобы предложить ему... что?  Так  и  быть,  скажу,
если вы позволите мне выражаться общими словами: чтобы предложить ему легкое
угощение. После этого он снова заснул. Миссис Пирибингл воспользовалась этим
промежутком  времени,  чтобы  скромно  принарядиться,  и   сделалась   такой
хорошенькой, каких и свет не видывал. В течение той же  небольшой  передышки
мисс  Слоубой  впихивала  себя  в  короткую  кофту  самого  удивительного  и
хитроумного покроя - это одеяние не вязалось ни с нею, ни с чем-либо  другим
во всей вселенной, но представляло собою сморщенный, с  загнувшимися  углами
независимый предмет, который существовал самостоятельно, не  обращая  ни  на
кого  ни  малейшего  внимания.  К  тому  времени  малыш  снова  оживился   и
соединенными усилиями миссис  Пирибингл  и  мисс  Слоубой  тельце  его  было
облачено в пелерину кремового цвета, а голова - в своего рода  пышный  пирог
из бязи. И вот в должное время они все трое вышли во двор, где старая лошадь
так нетерпеливо перебирала ногами, оставляя на дороге  свои  автографы,  что
будь это во время деловой поездки,  она,  наверное,  успела  бы  с  избытком
отработать всю сумму пошлин, которые уплатил за день ее хозяин  у  городских