скричала она. - Долго я была слепой,  теперь
глаза у меня открылись. Я никогда не знала  его!  Подумать  только,  ведь  я
могла бы умереть, не зная своего отца, а он так любит меня!
     Волнение мешало Калебу говорить.
     - Никакого красавца, - воскликнула слепая девушка, обнимая отца,  -  не
могла бы я так горячо любить и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее,
тем дороже ты мне, отец! И пусть никто больше не говорит, что я  слепая.  Ни
морщинки на его лице, ни  волоса  на  его  голове  я  не  позабуду  в  своих
благодарственных молитвах!
     Калеб с трудом проговорил:
     - Берта!
     - И я в своей слепоте верила ему, -  сказала  девушка,  лаская  его  со
слезами глубокой любви, - и я считала, что он совсем другой! И, живя с  ним,
с тем, кто всегда так заботился обо мне, живя с ним бок о бок день за  днем,
я и не подозревала об этом!
     - Веселый, щеголеватый отец в синем пальто, - промолвил бедный Калеб, -
он исчез, Берта!
     - Ничто не исчезло! - возразила она. - Нет, дорогой отец! Все -  здесь,
в тебе. Отец, которого я так любила, отец, которого я любила недостаточно  и
никогда не знала, благодетель, которого я  привыкла  почитать  и  любить  за
участие его ко мне, - все они здесь, все слились в тебе. Ничто для  меня  не
умерло. Душа того, что мне было дороже  всего,  -  здесь,  здесь,  и  у  нее
дряхлое лицо и седые волосы. А я уже не слепая, отец!
     Все внимание Крошки было поглощено отцом и дочерью, но теперь, взглянув
на маленького косца на мавританском лугу, она увидела, что  через  несколько
минут часы начнут бить и тотчас же стала какой-то нервной и возбужденной.
     - Отец, - нерешительно проговорила Берта, - Мэри...
     - Да, моя милая. - ответил Калеб, - вот она.
     - А она не изменилась? Ты никогда не говорил мне неправды о ней?
     - Боюсь, что я сделал бы это, милая, - ответил Калеб,  -  если  бы  мог
изобразить ее лучше, чем она есть. Но если я менял ее, то, наверно,  лишь  к
худшему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.
     Слепая девушка задала этот  вопрос,  уверенная  в  ответе,  а  все-таки
приятно было смотреть на ее восторг и  торжество,  когда  она  снова  обняла
Крошку.
     - Однако, милая, могут произойти перемены, о которых ты и не думаешь, -
сказала Крошка. - Я хочу сказать,  перемены  к  лучшему,  перемены,  которые
принесут много радости кое-кому из нас. И если это случится,  ты  не  будешь
слишком поражена и потрясена? Кажется, слышен стук колес на дороге?  У  тебя
хороший слух, Берта. Это едут по дороге?
     - Да. Кто-то едет очень быстро.
     - Я... я... я знаю, что у тебя хороший слух, - сказала Крошка, прижимая
руку к сердцу и говоря как можно быстрее, чтобы  скрыть  от  всех,  как  оно
трепещет, - я часто это замечала. А вчера вечером ты так  быстро  распознала
чужие шаги! Но почему ты сказала, - я  это  очень  хорошо  помню,  Берта,  -
почему ты сказала: "Чьи это шаги?", и  почему  ты  обратила  на  них  особое
внимание - я не  знаю.  Впрочем,  как  я  уже  говорила,  произошли  большие
перемены, и лучше тебе подготовиться ко всяким неожиданностям.
     Калеб недоумевал, что все это значит, понимая, что Крошка обращается не
только к его  дочери,  но  и  к  нему.  Он  с  удивлением  увидел,  как  она
заволновалась и забеспокоилась так, что у нее  перехватило  дыхание  и  даже
схватилась за стул, чтобы не упасть.
     - В самом деле, это стук колес! - задыхалась она. - Все  ближе!  Ближе,
вот уже совсем близко! А теперь, слышишь, остановились у садовой калитки!  А
теперь, слышишь - шаги за дверью, те же самые шаги, Берта,  ведь  правда?  А
теперь...
     Она громко вскрикнула в  неудержимой  радости  и,  подбежав  к  Калебу,
закрыла ему глаза руками, а в это время какой-то молодой человек ворвался  в
комнату и, подбросив в воздух свою шляпу, кинулся к ним.
     - Все кончилось? - вскричала Крошка.
     - Да!
     - Хорошо кончилось?
     - Да!
     - Вам знаком этот голос, милый Калеб? Вы слыхали его раньше? -  кричала
Крошка.
     - Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке... - произнес Калеб,
весь дрожа.
     - Он жив! - вскрикнула Крошка, отняв руки от  глаз  старика  и  ликующе
хлопнув в ладоши. - Взгляните на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый
и сильный! Ваш милый, родной сын! Твой милый живой, любящий брат, Берта!
     Честь и хвала маленькой женщине за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее
слезы и смех, с которыми она смотрела на всех  троих,  когда  они  заключили
друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой  она  бросилась
навстречу загорелому моряку с темными волосами,  падающими  на  плечи  и  не
отвернулась от него, а непринужденно позволила ему поцеловать ее  в  розовые
губки и прижать к бьющемуся сердцу!
     Кукушке тоже честь и хвала -  почему  бы  и  нет!  -  за  то,  что  она
выскочила из-за дверцы мавританского дворца, словно какой-нибудь громила,  и
двенадцать раз икнула перед всей компанией, как будто опьянела от радости.
     Возчик,  войдя  в  комнату,  даже  отшатнулся.  И  немудрено:  ведь  он
нежданно-негаданно попал в такое веселое общество!
     - Смотрите, Джон! - в восторге говорил  Калеб.  -  Смотрите  сюда!  Мой
родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого  вы  сами
снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким другом!
     Возчик подошел было к моряку,  чтобы  пожать  ему  руку,  но  попятился
назад, потому что некоторые черты его  лица  напоминали  глухого  старика  в
повозке.
     - Эдуард! Так это был ты?
     - Теперь скажи ему все! - кричала Крошка. - Скажи ему все, Эдуард! И не
щади меня в его глазах, потому что я сама никогда не буду щадить себя.
     - Это был я, - сказал Эдуард.
     - И ты  мог  пробраться  переодетым  в  дом  своего  старого  друга?  -
продолжал возчик. - Когда-то я  знал  одного  чистосердечного  юношу  -  как
давно, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? - Но
тот никогда бы не сделал этого.
     - А у меня был когда-то великодушный друг, скорее  отец,  чем  друг,  -
сказал Эдуард, - но он не стал бы, не выслушав, судить меня,  да  и  всякого
другого человека. Это был ты. И я уверен, что теперь ты меня выслушаешь.
     Возчик бросил смущенный взгляд на Крошку,  которая  все  еще  держалась
вдали от него, и ответил:
     - Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.
     - Так ты должен знать, что, когда я уехал отсюда еще мальчиком, - начал
Эдуард, - я  был  влюблен  и  мне  отвечали  взаимностью.  Она  была  совсем
молоденькая девушка, и, быть может, скажешь ты, она не разбиралась  в  своих
чувствах. Но я-то в своих разбирался, и я страстно любил ее.
     - Любил! - воскликнул возчик. - Ты!
     - Да, любил, - ответил юноша. - И она любила меня. Я всегда так  думал,
а теперь я в этом убедился.
     - Боже мой! - проговорил возчик. - Это тяжелей всего!
     - Я был ей верен, - сказал Эдуард, - и  когда  возвращался,  окрыленный
надеждами, после многих трудов и опасностей, чтобы снова обручиться с ней, я
за двадцать миль отсюда услышал о том, что она изменила мне, забыла  меня  и
отдала себя другому, более богатому человеку. Я не собирался ее упрекать, но
мне хотелось увидеть ее и узнать наверное, правда ли это. Я  надеялся,  что,
может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее чувству. Это было
бы плохим утешением, но все-таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я
приехал. Я хотел узнать правду, чистую правду, увидеть все  своими  глазами,
чтобы судить обо всем беспристрастно, не оказывая влияния  на  свою  любимую
(если только я мог иметь на  нее  влияние)  своим  присутствием.  Поэтому  я
изменил свою наружность - ты знаешь как, и стал ждать на дороге - ты  знаешь
где. Ты не узнал меня и она тоже, - он кивнул на Крошку, - пока я не  шепнул
ей кое-чего на ухо здесь, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.
     - Но когда она узнала, что Эдуард жив и вернулся, - всхлипнула  Крошка,
которой во время этого рассказа не терпелось высказать все, что было  у  нее
на  душе,  -  когда  она  узнала  о  том,  что  он  собирается  делать,  она
посоветовала ему непременно сохранить тайну, потому  что  его  старый  друг,
Джон Пирибингл, слишком  откровенный  человек  и  слишком  неуклюжий,  когда
приходится изворачиваться, да он и во всем-то неуклюжий, - добавила  Крошка,
смеясь и плача, - и потому не сумеет держать язык за зубами. И когда она, то
есть я, Джон, - всхлипывая, проговорила маленькая женщина,  -  сообщила  ему
все и рассказала о том, что его любимая считала его умершим, а мать в  конце
концов уговорила ее  согласиться  на  замужество  -  ведь  глупенькая  милая
старушка считала этот брак очень выгодным, - и когда она, то есть  опять  я,
Джон, сказала ему, что они еще не поженились (но очень  скоро  поженятся)  и
что если это случится, это будет жертвой с ее стороны, потому что она совсем
не любит своего жениха, и когда он, Эдуард, чуть  не  обезумел  от  радости,
услышав это, тогда она, то есть опять  я,  сказала,  что  будет  посредницей
между ними, как это часто бывало в прежние  годы,  Джон,  и  расспросит  его
любимую и сама убедится, что она, то есть опять я, Джон, говорила  и  думала
истинную правду. И это оказалось правдой, Джон! И они встретились,  Джон!  И
они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная!  А  Грубб  и  Теклтон
пусть умрет холостым! А я так счастлива, Мэй, благослови тебя бог!
     Она всегда была неотразимой  маленькой  женщиной,  -  если  только  это
сведение относится к делу, - но устоять против нее  теперь,  когда  она  так
ликовала, было совершенно невозможно. Никто не  слыхивал  таких  ласковых  и
очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.
     Все это время честный возчик стоял молча, в смятении чувств. Теперь  он
бросился к жене, но Крошка протянула руку, чтобы  остановить  его,  и  снова
отступила на шаг.
     - Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон,  пока  не  услышишь
всего, что я хочу тебе сказать. Нехорошо было что-то скрывать от тебя, Джон.
Я очень в этом раскаиваюсь. Я не думала, что это плохо, пока  вчера  вечером
не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но когда я узнала  по  твоему
лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, когда я догадалась о
твоих мыслях, я поняла, что поступила легкомысленно и  нехорошо.  Но,  милый
Джон, как ты мог, как ты мог это подумать!
     Маленькая, как она опять разрыдалась!  Джон  Пирибингл  хотел  было  ее
обнять. Но нет, этого она не позволила.
     - Нет, Джон, погоди, не люби меня еще  немножко!  Теперь  уже  недолго!
Если меня огорчила весть об этом браке, милый, то  огорчила  потому,  что  я
помнила Мэй и  Эдуарда  в  то  время,  когда  они  были  такими  молодыми  и
влюбленными, и знала, что на сердце  у  нее  не  Теклтон.  Теперь  ты  этому
веришь? Ведь правда, Джон?
     Джон снова хотел было броситься к ней, но она снова остановила его:
     - Нет, пожалуйста, Джон, стой там!  Когда  я  подсмеиваюсь  над  тобой,
Джон, а это иногда бывает, и называю тебя увальнем, и милым старым медведем,
и по-всякому в этом роде, это потому, что я люблю тебя, Джон, так  люблю,  и
мне так приятно, что ты именно такой, и  я  не  хотела  бы,  чтобы  ты  хоть
капельку изменился, даже если бы тебя за это завтра же сделали королем.
     - Ура-а! - во все горло заорал Калеб. - Правильно!
     - И когда я говорю о пожилых и степенных  людях,  Джон,  и  делаю  вид,
будто мы скучная пара и живем по-будничному, это только потому,  что  я  еще
совсем глупенькая, Джон, и мне иногда хочется поиграть с малышом в почтенную
мать семейства и прикинуться, будто я не такая, какая есть.
     Она заметила, что муж приближается к ней, и снова  остановила  его.  Но
чуть не опоздала.
     - Нет, не люби меня еще минутку или две, пожалуйста, Джон!  Я  оставила
напоследок то, о чем мне больше  всего  хочется  сказать  тебе.  Милый  мой,
добрый, великодушный Джон! Когда мы на днях вечером говорили  о  сверчке,  я
чуть было не сказала, что вначале я любила тебя не так  нежно,  как  теперь.
Когда я впервые вошла в твой дом, я побаивалась, что не  смогу  любить  тебя
так, как надеялась, - ведь я была еще такая молодая, Джон! Но, милый Джон, с
каждым днем, с каждым часом я люблю тебя все больше и больше. И  если  бы  я
смогла полюбить тебя больше, чем люблю,  это  случилось  бы  сегодня  утром,
после того как я услышала твои благородные слова. Но я  не  могу!  Весь  тот
запас любви,  который  во  мне  был  (а  он  был  очень  большой,  Джон),  я
давным-давно отдала тебе, как ты этого заслуживаешь,  и  мне  нечего  больше
дать. А теперь, милый мой муж, прижми меня к своему сердцу по-прежнему!  Мой
дом здесь, Джон, и ты никогда, никогда не смей прогонять меня!
     Попробуйте  посмотреть,  как  любая  очаровательная  маленькая  женщина
падает в объятия другого человека; это не  доставит  вам  того  наслаждения,
какое вы получили бы, случись  вам  видеть,  как  Крошка  бросилась  на  шею
возчику. Такого воплощения полной,  чистейшей,  одухотворенной  искренности,
каким была Крошка в эту минуту, вы, ручаюсь, ни разу не видели за  всю  свою
жизнь.
     Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь,
что Крошка - также, и не сомневайтесь, что все они  ликовали,  в  том  числе
мисс Слоубой, которая плакала в три  ручья  от  радости  и,  желая  включить
своего юного питомца в общий обмен поздравлениями, подавала малыша  всем  по
очереди, точно он был круговой чашей.
     Но вот за дверью снова послышался стук колес, и кто-то крикнул, что это
Грубб и Теклтон. Сей достойный джентльмен вскоре появился,  разгоряченный  и
взволнованный.
     - Что за черт,  Джон  Пирибингл!  -  проговорил  Теклтон.  -  Произошло
какое-то недоразумение.  Я  условился  с  будущей  миссис  Теклтон,  что  мы
встретимся с нею в церкви, но, по-моему, я только что видел ее на дороге,  -
она направлялась сюда. Ах, вот и она! Простите, сэр,  не  имею  удовольствия
быть с вами знакомым, но, если  можете,  окажите  мне  честь  отпустить  эту
девицу - сегодня  утром  она  должна  поспеть  на  довольно  важное  деловое
свидание.
     - Но я не могу отпустить ее, - отозвался Эдуард. - Просто не в силах.
     - Что это значит, бездельник? - проговорил Теклтон.
     - Это значит, что я прощаю вашу  раздражительность,  -  ответил  тот  с
улыбкой, - нынче утром я плохо слышу резкие слова, и  не  удивительно,  если
вспомнить, что еще вчера я был совсем глухой!
     Как вздрогнул Теклтон! И какой взгляд он бросил на Эдуарда!
     - Мне очень жаль, сэр, - сказал  Эдуард,  поднимая  левую  руку  Мэй  и
отгибая на ней средний палец, - что эта девушка не может сопровождать вас  в
церковь; она уже побывала там  сегодня  утром,  и  потому  вы,  может  быть,
извините ее.
     Теклтон пристально поглядел на  средний  палец  Мэй,  затем  достал  из
своего жилетного кармана серебряную бумажку, в  которую,  по-видимому,  было
завернуто кольцо.
     - Мисс Слоубой, - сказал Теклтон, - будьте так  добры,  бросьте  это  в
огонь! Благодарю вас.
     - Моя жена уже была помолвлена, давно помолвлена, и, уверяю вас, только
это помешало ей сдержать обещание, данное вам, - заметил Эдуард.
     -  Мистер  Теклтон  окажет  мне  справедливость  и  признает,   что   я
чистосердечно рассказала ему о своей помолвке  и  много  раз  говорила,  что
никогда не забуду о ней, - промолвила Мэй, слегка зардевшись.
     - О, конечно! -  сказал  Теклтон.  -  Безусловно!  Правильно.  Истинная
правда. Миссис Эдуард Пламмер, так, кажется?
     - Так ее зовут теперь, - ответил новобрачный.
     - Понятно!  Пожалуй,  я  не  узнал  бы  вас,  сэр,  -  сказал  Теклтон,
пристально всмотревшись в его лицо и отвесив глубокий поклон.  -  Желаю  вам
счастья, сэр!
     - Благодарю вас.
     - Миссис Пирибингл,  -  проговорил  Теклтон,  внезапно  повернувшись  к
Крошке, которая стояла рядом с мужем, - прошу вас извинить меня. Вы не очень
любезно поступили со мной, но я все-таки прошу у вас  извинения.  Вы  лучше,
чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня извинить. Вы  понимаете  меня,
этого довольно.  Все  в  порядке,  леди  и  джентльмены,  и  все  прекрасно.
Прощайте!
     Этими словами он  закончил  свою  речь  и  уехал,  но  сначала  немного
задержался перед домом, снял цветы и банты с головы своей лошади и ткнул это
животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях  к  свадьбе  что-то
разладилось.
     Конечно,  теперь  все  поняли,  что  священный  долг  каждого   -   так
отпраздновать этот день, чтобы он навсегда остался в  календаре  Пирибинглов
праздничным и торжественным днем. И  вот  Крошка  принялась  готовить  такое
угощение,  которое  осветило  бы  немеркнущей  славой  и  ее  дом   и   всех
заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась  в  муку  по  самые  пухленькие
локотки, а возчик скоро весь  побелел,  потому  что  она  останавливала  его
всякий раз, как он проходил мимо, чтобы его поцеловать. А этот славный малый
перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в огонь  котелки
с водой и вообще всячески помогал по хозяйству, в то время как две стряпухи,
так спешно вызванные от соседей, как  будто  дело  шло  о  жизни  и  смерти,
сталкивались друг с другом во всех дверях и во всех углах, а  все  и  каждый
везде и всюду натыкались на Тилли  Слоубой  и  малыша.  Тилли  на  этот  раз
превзошла самое себя: она поспевала всюду, вызывая  всеобщее  восхищение.  В
двадцать пять минут третьего она была камнем преткновения в коридоре;  ровно
в половине третьего - ловушкой на кухне и в тридцать пять минут  третьего  -
западней на чердаке. Голова малыша служила, так сказать, пробным камнем  для
всевозможных предметов любого происхождения  -  животного,  растительного  и
минерального. Не было в тот день ни одной вещи, которая рано или  поздно  не
вступила бы в тесное соприкосновение с этой головенкой.
     Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать  миссис  Филдинг,
принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее,  если  нужно,
силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила
ее местопребывание, старушка ни о чем не  захотела  слышать,  но  произнесла
(бесчисленное множество раз): "И я дожила до такого дня!", а  затем  от  нее
нельзя было ничего добиться, кроме слов: "Теперь несите меня в могилу",  что
звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не  собиралась
умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего спокойствия  и
заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение обстоятельств в
связи с торговлей индиго, она предвидела для себя  в  будущем  всякого  рода
оскорбления и поношения и теперь очень рада, что оказалась права,  и  просит
всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней
начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической горечи  она  перешла  к
гневу и высказала следующее замечательное изречение:  "Червяк  -  и  тот  не
стерпит, коль  на  него  наступишь";  *  а  после  этого  предалась  кротким
сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она  уж  сумела  бы
что-нибудь придумать!  Воспользовавшись  этим  переломом  в  ее  настроении,
участники экспедиции обняли  ее,  и  вот  старушка  уже  надела  перчатки  и
направилась к дому Джона  Пирибингла  с  безукоризненно  приличным  видом  и
свертком под мышкой, в котором находился  парадный  чепец,  почти  столь  же
высокий, как митра, и не менее твердый.
     Потом подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было,  и
все стали бояться, не случилось ли чего, и то и дело посматривали на дорогу,
не покажется ли там их маленький кабриолет, причем миссис Филдинг  неизменно
смотрела в противоположную сторон}, и когда ей это говорили,  она  отвечала,
что,  кажется,  имеет  право  смотреть,  куда  ей  вздумается.  Наконец  они
приехали! Это была