х.
     Мистер Тетерби отставил чашку; миссис Тетерби отставила  чашку.  Мистер
Тетерби потер лоб, и миссис Тетерби потерла лоб. Лицо мистера Тетерби  стало
смягчаться и светлеть; и лицо миссис Тетерби стало смягчаться и светлеть.
     - Господи помилуй, - сказал про себя мистер Тетерби, -  с  чего  это  я
озлился? Что такое стряслось?
     - Как я могла опять злиться и  кричать  на  него  после  всего,  что  я
говорила и чувствовала вчера вечером! - всхлипнула  миссис  Тетерби,  утирая
глаза краем фартука.
     - Не чудовище ли я? - сказал  мистер  Тетерби.  -  Неужто  у  меня  нет
сердца? София! Женушка моя маленькая!
     - Дольф, милый!
     - Я... со мной что-то такое сделалось, Софи, что и  подумать  тошно,  -
признался муж.
     - А со мной-то, Дольф! Я была еще хуже! - в отчаянии воскликнула жена.
     - Не убивайся так, моя Софи. Никогда я себе этого не прощу. Ведь я чуть
не разбил твое сердце.
     - Нет, Дольф, нет. Это я, я во всем виновата!
     - Не говори так, мой маленькая женушка. Ты такая великодушная, от этого
совесть мучает меня еще сильнее. София, милая,  ты  не  представляешь  себе,
какие у меня были мысли. Конечно, вел я себя отвратительно, но знала бы  ты,
что у меня было на уме!
     - Ох, не думай про это, Дольф, милый, не надо! - вскричала жена.
     - София, - сказал мистер Тетерби, - я должен тебе открыться. У меня  не
будет ни минуты покоя, пока я не скажу всю правду. Маленькая моя женушка...
     - Миссис Уильям уже совсем близко! - взвизгнул у дверей Джонни.
     - Маленькая моя  женушка,  -  задыхаясь,  выговорил  мистер  Тетерби  и
ухватился за стул в поисках опоры. - Я удивлялся тому, что  был  когда-то  в
тебя влюблен... Я забыл о том, каких прелестных детей  ты  мне  подарила,  и
сердился, зачем ты не так стройна, как мне хотелось бы... Я... я ни разу  не
вспомнил о том, - не щадя себя, продолжал мистер Тетерби, - сколько  у  тебя
было тревог и хлопот из-за меня и из-за детей; ты бы таких  забот  вовсе  не
знала, если бы  вышла  за  другого,  который  бы  лучше  зарабатывал  и  был
неудачливей меня (а такого уж наверно найти нетрудно). И мысленно я попрекал
тебя, потому что тебя немножко состарили тяжелые годы, бремя которых ты  мне
облегчала. Можешь ты этому поверить, моя женушка? Я и сам с трудом верю, что
думал такое!
     Смеясь и плача, миссис Тетерби порывисто сжала ладонями лицо мужа.
     - Ох, Дольф! - воскликнула она. - Какое счастье, что ты так  думал!  До
чего я рада! Ведь сама-то я думала, что  ты  нехорош  собой,  Дольф!  И  это
правда, милый, но мне лучшего и не надо, мне бы только глядеть  на  тебя  до
последнего моего часа, когда ты своими добрыми руками закроешь мне глаза.  Я
думала, что ты мал ростом - и это правда, но от этого ты мне только  дороже,
а еще дороже потому, что ты мой муж, и  я  тебя  люблю.  Я  думала,  что  ты
начинаешь горбиться - и это правда, но ты можешь  опереться  на  меня,  и  я
все-все сделаю, чтоб тебя поддержать. Я думала, что у  тебя  и  вида-то  нет
никакого, но по тебе сразу видно,  что  ты  добрый  семьянин,  а  это  самое
лучшее, самое достойное на свете, и да благословит бог наш дом и нашу семью,
Дольф!
     - Ур-ра! Вот она, миссис Уильям! - крикнул Джонни.
     И в самом деле, она вошла, окруженная маленькими Тетерби. На  ходу  они
целовали ее и друг друга, целовали маленькую сестричку и  кинулись  целовать
отца с матерью, потом опять подбежали к Милли и восторженно запрыгали вокруг
нее.
     Мистер и миссис Тетерби радовались гостье ничуть не меньше,  чем  дети.
Их так же неодолимо влекло к ней; они бросились ей  навстречу,  целовали  ее
руки, не отходили от нее ни на шаг; они просто не знали,  куда  ее  усадить,
как  приветить.  Она  явилась  к  ним  как  олицетворение  доброты,   нежной
заботливости, любви и домашнего уюта.
     - Да что же это! Неужто вы  все  так  рады,  что  я  пришла  к  вам  на
рождество? - удивленная и довольная сказала Милли и даже руками  всплеснула.
- Господи, как приятно!
     А дети так радостно кричали, так теснились к ней и целовали ее, столько
любви и веселья изливалось на нее, такой от всех был почет, что Милли совсем
растрогалась.
     - О господи! - сказала она. - Вы меня заставляете плакать  от  счастья.
Да разве я этого стою? Чем я заслужила, что вы меня так любите?
     - Как же вас не любить! - воскликнул мистер Тетерби.
     - Как же вас не любить! - воскликнула миссис Тетерби.
     - Как же вас не любить! - веселым хором подхватили дети. И снова  стали
плясать и прыгать вокруг  нее,  и  льнули  к  ней,  и  прижимались  розовыми
личиками к ее платью, и ласкали и целовали Милли  и  ее  платье,  и  все  им
казалось мало.
     - Никогда в жизни я не была так растрогана, как нынче утром, -  сказала
она, утирая глаза. - Я должна вам сейчас  же  все  рассказать.  Приходит  на
рассвете мистер Редлоу и просит меня пойти с ним к  больному  брату  Уильяма
Джорджу, да так ласково просит, точно я - не  я,  а  его  любимая  дочь.  Мы
пошли, и всю дорогу он был такой добрый, такой кроткий и, видно, так на меня
надеялся, что я поневоле всплакнула, до того мне стало приятно. Пришли мы  в
тот дом, а в дверях нам  повстречалась  какая-то  женщина  (вся  в  синяках,
бедная, видно, кто-то ее прибил); иду я мимо, а она схватила меня за руку  и
говорит: "Да благословит вас бог".
     -  Хорошо  сказано!  -  заметил  мистер  Тетерби.  И   миссис   Тетерби
подтвердила, что это хорошо сказано, и все дети закричали,  что  это  хорошо
сказано.
     - Мало того, - продолжала Милли. - Поднялись мы по лестнице,  входим  в
комнату, а больной уже сколько времени не шевелился и ни слова не говорил, -
и вдруг он поднимается на постели и плачет, и протягивает  ко  мне  руки,  и
говорит, что он вел дурную жизнь, но теперь от всего сердца раскаивается,  и
скорбит об этом, и так ясно понимает греховность своего прошлого, как будто,
наконец, рассеялась черная туча,  застилавшая  ему  глаза,  и  умоляет  меня
попросить несчастного старика отца, чтобы тот простил его и благословил, а я
чтобы прочитала над ним молитву. Стала я читать  молитву,  а  мистер  Редлоу
подхватил, да как горячо, а потом уж так меня благодарил, так благодарил,  и
бога благодарил, что сердце мое переполнилось и я бы, наверно, расплакалась,
да больной просил меня посидеть возле него, и тут уж,  конечно,  я  с  собой
совладала. Я сидела с ним, и он все держал меня  за  руку,  пока  не  уснул;
тогда я тихонько отняла руку и встала (мистер Редлоу непременно хотел, чтобы
я поскорее пошла к вам), а Джордж и во сне стал искать  мою  руку,  так  что
пришлось кому-то сесть на мое место, чтоб он думал, будто это опять я  взяла
его за руку.  О  господи!  -  всхлипнула  Милли.  -  Я  так  счастлива,  так
благодарна за все это, да и как же иначе!
     Пока она рассказывала, в дверях  появился  Редлоу;  он  остановился  на
мгновенье, поглядел на Милли, тесно окруженную всем  семейством  Тетерби,  и
молча поднялся по лестнице. Вскоре он опять вышел  на  площадку,  а  молодой
студент, опередив его, бегом сбежал вниз.
     - Добрая моя нянюшка, самая  лучшая,  самая  милосердная  на  свете!  -
сказал он, опускаясь на колени перед Милли и взяв ее за руку. - Простите мне
мою черную неблагодарность!
     - О господи, господи! - простодушно воскликнула  Милли.  -  Вот  и  еще
один. И этот меня любит. Да чем же мне всех вас отблагодарить!
     Так просто, бесхитростно она это сказала и потом, закрыв  лицо  руками,
заплакала от счастья, что нельзя было не умиляться и не радоваться,  на  нее
глядя.
     - Не знаю, что на меня нашло, - продолжал студент. - Точно бес  в  меня
вселился... может быть, это от болезни... я был безумен. Но теперь я в своем
уме. Я вот сейчас говорю - и с каждым словом прихожу в себя. Я услыхал,  как
дети выкрикивают ваше имя, и от одного этого разум мой прояснился.  Нет,  не
плачьте, Милли, дорогая! Если бы только вы могли читать в моем сердце,  если
б вы знали, как оно переполнено благодарностью, и любовью, и  уважением,  вы
не стали бы плакать передо мною. Это такой горький упрек мне!
     - Нет, нет, - возразила Милли. - Это совсем не упрек! Ничего такого!  Я
плачу от радости. Даже удивительно, что вы вздумали просить у меня  прощенья
за такую малость, а все-таки мне приятно.
     - И вы опять будете меня навещать? И закончите ту занавеску?
     - Нет, - сказала Милли, утирая глаза, и покачала головой. - Теперь  вам
больше не понадобится мое шитье.
     - Значит, вы меня не простили? Она отвела его в сторону и шепнула:
     - Пришла весточка из ваших родных краев, мистер Эдмонд.
     - Как? Что такое?
     - Может, оттого, что вы совсем не писали, пока  вам  было  очень  худо,
или, когда стало получше, все-таки почерк ваш переменился,  но  только  дома
заподозрили правду; как бы там ни было... но только скажите, не повредят вам
вести, если они не дурные?
     - Конечно, нет.
     - Так вот, к вам кто-то приехал! - сказала Милли.
     - Матушка? - спросил студент и невольно оглянулся  на  Редлоу,  который
уже сошел с лестницы.
     - Тсс! Нет, не она.
     - Больше некому.
     - Ах, вот как! - сказала Милли. - Уж будто некому?
     - Но это не... - он не успел договорить, Милли закрыла ему рот рукой.
     - Да, да! - сказала она. - Одна молоденькая мисс (она очень  похожа  на
тот  маленький  портрет,  мистер  Эдмонд,  только  еще  краше)  так  о   вас
тревожилась, что не знала ни минуты покоя,  и  вчера  вечером  она  приехала
вместе со  своей  служанкой.  Вы  на  своих  письмах  всегда  ставили  адрес
колледжа, вот она и приехала туда; я нынче утром ее увидала, еще прежде, чем
мистера Редлоу. И она тоже меня любит, - прибавила Милли. - О господи, и она
тоже!
     - Сегодня утром! Где же она сейчас?
     - А сейчас, - шепнула Милли ему в самое  ухо,  -  она  сидит  у  нас  в
сторожке, в моей маленькой гостиной, и ждет вас.
     Здмонд крепко стиснул ее руку и готов был  сейчас  же  бежать,  но  она
остановила его.
     - Мистер Редлоу так переменился -  он  сказал  мне  нынче  поутру,  что
потерял память. Будьте к нему повнимательней, мистер Эдмонд. Все  мы  должны
быть к нему внимательны, он в этом очень нуждается.
     Молодой человек взглядом уверил Милли, что ее предупреждение не пропало
даром;  и,  проходя  мимо  Ученого  к  дверям,  почтительно   и   приветливо
поклонился.
     Редлоу ответил поклоном,  исполненным  учтивости  и  даже  смирения,  и
посмотрел вслед студенту. Потом склонился головою на  руку,  словно  пытаясь
пробудить в себе что-то утраченное. Но оно исчезло безвозвратно.
     Перемена, совершившаяся в нем под влиянием музыки  и  нового  появления
Призрака, заключалась в том, что теперь он постоянно и  глубоко  чувствовал,
сколь велика его утрата, и сожалел о ней, и ясно видел, как непохож он  стал
на всех вокруг. От этого ожил в нем интерес к окружающим и родилось  смутное
покорное сознание своей беды, подобное тому, какое возникает у  иных  людей,
чей разум ослабел с годами, но сердце не  очерствело  и  к  чьим  старческим
немощам не прибавилось угрюмое равнодушие.
     Он сознавал, что, пока он все больше искупает благодаря Милли  зло,  им
причиненное, с каждым часом, который он проводит в ее обществе,  все  глубже
утверждаются в нем эти новые чувства. Поэтому, а  также  потому,  что  Милли
будила бесконечную нежность в его душе  (хоть  он  и  не  питал  надежды  на
исцеленье), Редлоу чувствовал, что всецело зависит от нее и что она -  опора
ему в постигшем его несчастье.
     И когда Милли спросила, не пора ли им уже воротиться домой, к Уильяму и
старику Филиппу, он с готовностью согласился - его и самого тревожила  мысль
о них, - взял ее под руку и пошел с нею рядом; глядя на  него,  трудно  было
поверить, что он - мудрый и ученый человек, для которого все загадки природы
- открытая книга, а она - простая, необразованная женщина; казалось, роли их
переменились и он не знает ничего, она же - все.
     Когда они вдвоем выходили из дома Тетерби, Редлоу видел, как  теснились
и ластились к ней дети, слышал их  звонкий  смех  и  веселые  голоса;  видел
вокруг сияющие детские лица, точно цветы; на глазах  у  него  родители  этих
детей снова обрели довольство и любовь. Он всем сердцем  ощутил  простоту  и
безыскусственность, которой дышало  все  в  этом  бедном  доме,  куда  вновь
вернулось спокойствие; он думал о том пагубном недуге, который внес он в эту
семью и который, не будь Милли, мог бы распространиться  и  тлетворным  ядом
отравить все и вся; и, быть  может,  не  следует  удивляться  тому,  что  он
покорно шел с нею рядом и крепко прижимал к себе ее нежную руку.
     Когда они вошли в сторожку, старик Филипп сидел в своем кресле у  огня,
неподвижным взглядом уставясь в пол, а Уильям, прислонясь к камину с  другой
стороны, не  сводил  глаз  с  отца.  Едва  Милли  появилась  в  дверях,  оба
вздрогнули и обернулись к ней, и тотчас лица их просияли.
     - О господи, господи,  и  они  тоже  мне  рады!  -  воскликнула  Милли,
остановилась и ликуя захлопала в ладоши. - Вот и еще двое!
     Рады ей! Слово "радость" слишком слабо,  чтобы  выразить  то,  что  они
чувствовали.  Милли  бросилась  в  объятия  мужа,  раскрытые  ей  навстречу,
склонила голову ему на плечо, и он был бы счастлив весь этот короткий зимний
день не отпускать ее ни на минуту. Но и старик свекор не  мог  обойтись  без
нее. Он тоже протянул руки и в свою очередь заключил ее в объятия.
     - Где же это столько времени пропадала моя тихая Мышка? - спросил он. -
Ее так долго не было! А я никак не могу без моей Мышки.  Я...  где  сын  мой
Уильям? Я, кажется, спал, Уильям.
     - Вот и я говорю, батюшка, - подхватил сын. - Мне, знаете ли, приснился
ужасно нехороший сон. Как вы себя чувствуете, батюшка? Здоровы ли вы нынче?
     - Да я молодцом, сынок.
     Приятно было видеть, как мистер Уильям пожимал отцу руку, и  похлопывал
его по спине, и гладил по плечу, всячески стараясь выказать ему внимание.
     - Вы, батюшка,  замечательный  человек!  Как  ваше  драгоценное?  Вы  и
вправду благополучны? -  повторял  Уильям  и  снова  жал  отцу  руки,  снова
похлопывал его по спине и нежно гладил по плечу.
     - Отродясь не был крепче и бодрее, сынок.
     - Вы, батюшка, замечательный человек! Вот в этом-то вся суть! - с жаром
произнес Уильям. - Как подумаю: сколько пережил мой  отец,  сколько  испытал
превратностей судьбы, сколько за его долгий век выпало ему на  долю  горя  и
забот! Ведь оттого и голова у него побелела. Вот я и думаю:  как  бы  мы  ни
почитали его, как бы ии старались лелеять его старость, все мало!  Как  ваше
драгоценное, батюшка? Вы и вправду нынче вполне здоровы?
     Должно быть, мистер Уильям и по сей день повторял бы этот вопрос, снова
и снова жал бы отцу руку, и хлопал его по спине, и гладил по плечу, если  бы
старик краешком глаза не увидел Ученого, которого прежде не замечал.
     - Прошу прощенья, мистер Редлоу, - сказал он, - но я не  знал,  что  вы
здесь, сэр, а то я не стал бы вести себя так вольно.  Вот  нынче  рождество,
мистер Редлоу, и как поглядел я на вас, так и вспомнил те времена, когда  вы
были еще студентом и уж до того усердно учились, что даже на  рождество  все
бегали в библиотеку. Ха-ха! Я так стар, что и это помню, и хорошо помню, да,
да, хоть мне и все восемьдесят семь. Как раз  когда  вы  кончили  учиться  и
уехали, померла моя бедная жена. Вы помните мою бедную жену, мистер Редлоу?
     - Да, - ответил Ученый.
     - Да, - повторил старик. -  Добрая  была  душа.  Помню,  как-то  раз  в
рождественское утро пришли вы к нам сюда с молодой мисс...  прошу  прощенья,
мистер Редлоу, но, кажется, это была ваша сестра и вы в ней души не чаяли?
     Ученый посмотрел на него и покачал головой.
     - Сестра у меня была, - равнодушно  сказал  он.  Больше  он  ничего  не
помнил.
     - В то рождественское утро вы  с  нею  заглянули  к  нам,  -  продолжал
Филипп, - и как раз повалил снег, и моя жена пригласила молодую мисс войти и
присесть к огню, его всегда на  рождество  разводили  в  большой  зале,  где
прежде,  до  того,  как  наши  незабвенные  десять   джентльменов   порешили
по-другому, была трапезная. Я там был; и вот, помню, стал я мешать в камине,
чтоб огонь разгорелся пожарче и согрел хорошенькие ножки молодой мисс, а она
в это время прочитала вслух подпись, что под тем портретом:  "Боже,  сохрани
мне память!". И они с моей бедной женой  завели  речь  про  эту  подпись.  И
удивительное дело (ведь кто бы мог подумать, что им обеим недолго оставалось
жить!), обе в один голос сказали, что это очень хорошая молитва, и  если  им
не суждено дожить до старости, они бы горячо молились об этом за тех, кто им
всего дороже. "За моего брата", - сказала молодая мисс. "За  моего  мужа,  -
сказала моя бедная жена. - Боже, сохрани ему память  обо  мне,  не  допусти,
чтобы он меня забыл!"
     Слезы, такие горькие и мучительные, каких он еще никогда в своей  жизни
не  лил,  заструились  по  щекам   Редлоу.   Филипп,   всецело   поглощенный
воспоминаниями, не замечал ни этих слез, ни встревоженного лица Милли,  явно
желавшей, чтобы он прервал свой рассказ.
     - Филипп, - сказал Редлоу и положил  руку  на  плечо  старика.  -  Я  -
несчастный человек.  Тяжко,  хотя  и  по  заслугам,  покарала  меня  десница
господня. Я не в силах понять то, о чем вы говорите,  друг  мой:  я  потерял
память.
     - Боже милостивый! - воскликнул старик.
     - Я утратил воспоминания о  горе,  обидах  и  страданиях,  -  продолжал
Ученый, - а вместе с ними утратил все, что надо помнить человеку.
     Кто увидел бы, какая безмерная жалость выразилась на лице Филиппа,  как
он пододвинул свое просторное кресло, усадил Редлоу и  горестно  смотрел  на
него, соболезнуя столь огромной утрате, тот хоть отчасти понял бы, насколько
дороги старости подобные воспоминания.
     В комнату вбежал мальчик-найденыш и кинулся к Милли.
     - Пришел, - сказал он. - Там, в той комнате. Мне его не надо.
     - Кто пришел? - спросил Уильям.
     - Тсс! - отозвалась Милли.
     Повинуясь ее знаку, он и старик Филипп  тихо  вышли.  Редлоу,  даже  не
заметивший этого, поманил к себе мальчика.
     - Мне она больше нравится, - ответил мальчик, держась за юбку Милли.
     - Так и должно быть, -  со  слабой  улыбкой  сказал  Редлоу.  -  Но  ты
напрасно боишься подойти ко мне. Я больше не буду таким  злым,  как  раньше.
Тем более с тобою, бедняжка!
     Сперва мальчик все же не решался подойти; но  потом,  уступая  легонько
подталкивавшей его Милли, понемногу приблизился и даже сел  у  ног  Ученого.
Тот, сочувственно и понимающе глядя на ребенка, положил руку ему на плечо, а
другую протянул Милли. Она наклонилась, заглянула ему в  лицо  и,  помолчав,
сказала:
     - Мистер Редлоу, можно мне с вами поговорить?
     - Ну конечно! - ответдл он, подняв на нее глаза. - Ваш голос  для  меня
как музыка.
     - Можно мне кое о чем спросить?
     - Спрашивайте о чем хотите.
     - Помните, что я говорила, когда стучалась к  вам  вчера  вечером?  Про
одного человека, который когда-то был вам другом, а  теперь  стоит  на  краю
гибели?
     - Да, я припоминаю, - не совсем уверенно ответил Редлоу.
     - Вы поняли, о ком я говорила? Не сводя глаз  с  Милли,  Редлоу  провел
рукою по волосам мальчика и покачал головой.
     - Я скоро отыскала этого человека, - сказала Милли своим ясным,  добрым
голосом, который казался еще яснее и добрее  оттого,  что  она  смотрела  на
Редлоу такими кроткими глазами. - Я воротилась в тот дом, и с божьей помощью
мне удалось найти его. И вовремя. Еще совсем немного -  и  было  бы  слишком
поздно.
     Редлоу перестал гладить волосы  мальчика,  прикрыл  другой  рукою  руку
Милли, чье робкое, но ласковое прикосновенье, казалось, проникало ему  прямо
в душу, как и ее голос и взгляд, и внимательней посмотрел на нее.
     - Этот человек -  отец  мистера  Эдмонда,  того  молодого  д