нем  говорят,  -  сказала
своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке,  и
рассыпая их по земле. - Только и слышишь, что о нем, - скучно; ну  а  насчет
того, что он мой жених...
     - Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, - ведь оно все
твое, Мэрьон! - воскликнула Грейс. - Не говори так  даже  в  шутку.  Нет  на
свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
     - Да... да... - проговорила Мэрьон, с  очаровательно-рассеянным  видом,
подняв брови и словно думая о чем-то. - Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в
этом большой заслуги... Я... я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж  верным.
Я никогда не просила его об этом. И если он  ожидает,  что  я...  Но,  милая
Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
     Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда  они,
обнявшись, не спеша прохаживались под  деревьями,  и  хотя  в  их  разговоре
серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь  нежно  откликалась  на
любовь. И, право, очень странно было видеть, что на  глазах  младшей  сестры
выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство  пробивается
сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
     Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях,
где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно  заботившаяся  о  младшей
сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не  стремилась
ни соперничать с Мэрьон,  ни  участвовать  в  ее  своенравных  затеях  (хотя
разница в возрасте между ними была небольшая), а  лишь  сочувствовала  ей  с
искренней любовью. Велико чувство материнства,  если  даже  такая  тень  ее,
такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и  уподобляет
ангелам возвышенную душу!
     Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с  добродушной
усмешкой размышлял о безумии всякой любви  и  привязанности  и  о  том,  как
наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных
пузырях  может  быть  что-либо  серьезное;   ведь   после   она   непременно
разочаруется... непременно! Однако домовитость и  самоотвержение  Грейс,  ее
ровный характер, мягкий и  скромный,  но  таивший  нерушимое  постоянство  и
твердость духа, особенно ярко представали перед доктором  сейчас,  когда  он
видел ее, такую и спокойную  и  непритязательную,  рядом  с  младшей,  более
красивой сестрой, и ему стало жаль ее - жаль их обеих, - жаль, что жизнь это
такая смехотворная нелепость. Ему и в  голову  не  приходило,  что  обе  его
дочери или одна из них,  может  быть,  пытаются  превратить  жизнь  в  нечто
серьезное. Что поделаешь - ведь он был философ.  Добрый  и  великодушный  от
природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех
философов камень (его гораздо легче обнаружить,  чем  философский  камень  -
предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения  для
добрых и великодушных  людей  и  обладает  роковой  способностью  превращать
золото в мусор и все драгоценное - в ничтожное.
     - Бритен! - крикнул доктор. - Бритен! Подите сюда!
     Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома
и откликнулся бесцеремонным тоном:
     - Ну, что еще?
     - Где накрыли стол для завтрака? - спросил доктор.
     - В доме, - ответил Бритен.
     - А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было  приказано  вчера
вечером? - спросил доктор. - Не знаете, что у нас  будут  гости?  Что  нынче
утром надо еще до прибытия почтовой кареты  закончить  одно  дело?  Что  это
совсем особенный случай?
     - А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер,  пока  женщины  не  кончили
собирать яблоки, мог или  нет,  как  вы  полагаете?  А?  -  ответил  Бритен,
постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
     - Так, но ведь сейчас они кончили? - сказал доктор и, взглянув на часы,
хлопнул в ладоши. - Ну, живо! Где Клеменси?
     - Я здесь, мистер, - послышался чей-то голос с одной из лестниц, и пара
неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. - Яблоки собраны. Ну,  девушки,
по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
     Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим
усердием, а вид у нее  был  такой  своеобразный,  что  стоит  описать  ее  в
нескольких словах.
     Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и  веселое,  но
какое-то до смешного неподвижное.  Но  что  говорить  о  лице  -  походка  и
движения ее были так неуклюжи, что, глядя на  них,  можно  было  забыть  про
любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее  казались  левыми,  а  руки
словно взятыми у кого-то другого  и  что  все  эти  четыре  конечности  были
вывихнуты и, когда приходили в движение, совались  не  туда,  куда  надо,  -
значит дать лишь самое смягченное описание  действительности.  Сказать,  что
она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая,  что  ей
нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но  позволяла  им
двигаться как попало, - значит лишь  в  малой  степени  воздать  должное  ее
душевному равновесию. А одета она была так: громадные  своевольные  башмаки,
которые упрямо отказывались идти  туда,  куда  шли  ее  ноги,  синие  чулки,
пестрое  платье  из  набойки  самого  безобразного  рисунка,  какой   только
встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими
рукавами  и  всегда  почему-то  ходила  с  исцарапанными  локтями,  которыми
интересовалась столь живо, что постоянно  выворачивала  их,  тщетно  пытаясь
рассмотреть, что же с  ними  происходит.  На  голове  у  нее  обычно  торчал
маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте,  которое
у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато  -  она  с
ног  до  головы  была  безукоризненно  опрятна  и  всегда   имела   какой-то
развинченно-чистоплотный  вид.  Больше  того:  похвальное  стремление   быть
аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной  совести,  так  и
затем,  чтобы  люди  не  осудили,  порой  заставляло  ее  проделывать  самые
изумительные  телодвижения,  а  именно  -  хвататься  что-то  вроде  длинной
деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и  в  просторечии  именуемой
корсетной планшеткой) и сражаться  со  своими  одеждами,  пока  не  давалось
привести их в порядок.
     Так выглядела  и  одевалась  Клеменси  Ньюком,  которая,  должно  быть,
нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив  его  в  Клеменси
(хотя никто этого знал наверное, ибо ее  глухая  дряхлая  мать,  которую  та
содержала чуть не с  детских  лет,  умерла,  дожив  до  необычайно  глубокой
старости, а других родственников нее не было), и которая  хлопотала  сейчас,
накрывая да стол, но по временам бросала  работу  и  стояла  как  вкопанная,
скрестив голые красные руки и потирая исцапанные  локти  -  правый  пальцами
левой руки и наоборот, - и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока  вдруг
не вспоминала о том, что ей не хватает какой-то вещи, и не кидалась за нею.
     Вон  сутяги  идут,  мистер!  -  сказала  вдруг  Клеменси   не   слишком
доброжелательным тоном.
     - А! -  воскликнул  доктор  и  пошел  к  калитке  навстречу  гостям.  -
Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая!  Мэрьон!  К  нам  пришли  господа
Сничи и Крегс, где же Элфред?
     - Он, наверное, сейчас вернется, отец, - ответила  Грейс.  -  Ему  ведь
надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько  дела,  что  он
встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
     - С добрым утром, леди! - произнес мистер Сничи, - говорю за себя и  за
Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, - тут Сничи повернулся к Мэрьон,  -  целую
вашу руку. - Сничи поцеловал руку Мэрьон. - И желаю (желал он или не  желал,
неизвестно, ибо на первый взгляд  он  не  казался  человеком,  способным  на
теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто  раз  счастливо  встретить
этот знаменательный день.
     - Ха-ха-ха! Жизнь - это фарс! - задумчиво  рассмеялся  доктор,  засунув
руки в карманы. - Длинный фарс в сотню актов!
     - Я уверен, однако, -  проговорил  мистер  Спичи,  прислонив  небольшой
синий мешок с юридическими документами к  ножке  стола,  -  что  вы,  доктор
Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном  фарсе  роль
вот этой актрисы.
     - Конечно нет! - согласился доктор.  -  Боже  сохрани!  Пусть  живет  и
смеется над ним,  пока  может  смеяться,  а  потом  скажет  вместе  с  одним
остроумным французом: "Фарс доигран; опустите занавес".
     - Остроумный француз, - сказал мистер Сничи, быстро заглядывая  в  свой
синий мешок. -  ошибался,  доктор  Джедлер,  и  ваша  философия,  право  же,
ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что  в
жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по-вашему?
     - Шутовство! - ответил доктор.
     - Вы когда-нибудь обращались в суд? -  спросил  мистер  Сничи,  отрывая
глаза от синего мешка.
     - Никогда, - ответил доктор.
     - Ну, если это случится, - продолжал мистер Сничи, -  вы,  быть  может,
измените свое мнение.
     Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось,
не  ощущал  себя  как  отдельную  личность   и   не   имел   индивидуального
существования, на  этот  раз  высказался  тоже.  Мысль,  выраженная  в  этом
суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах
со Сничи; зато ее разделяли кое-какие его единомышленники из числа  умнейших
людей на свете.
     - Суд теперь слишком упростили, - изрек мистер Крегс.
     - Как? Суд упростили? - усомнился доктор.
     - Да, - ответил мистер Крегс, - все упрощается. Все  теперь,  по-моему,
сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь - шутка  (а
я не собираюсь это отрицать),  надо,  чтобы  эту  шутку  были  очень  трудно
разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но  ее
чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были
ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они  скрежетали
на своих петлях, сэр.
     Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих  петлях,
и это впечатление еще усиливалось  его  внешностью,  ибо  он  был  холодный,
жесткий, сухой человек, настоящий кремень, - да и одет  он  был  в  серое  с
белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали  искры.  Все
три царства природы - минеральное,  животное  и  растительное,  -  казалось,
нашли в этом братстве спорщиков своих представителей: ибо Сничи  походил  на
сороку или ворона (только он был не такой прилизанный, как они), а у доктора
лицо было сморщенное, как мороженое яблоко, с ямочками,  точно  выклеванными
птицами, а на затылке у него торчала косичка, напоминавшая черенок.
     Но  вот  энергичный  красивый  молодой  человек  в  дорожном   костюме,
сопровождаемый носильщиком, тащившим несколько свертков и корзинок,  веселый
и бодрый - под стать этому ясному утру, - быстрыми шагами вошел в сад, и все
трое собеседников, словно братья трех сестер Парок,  или  до  неузнаваемости
замаскированные Грации, или три вещих пророчицы  на  вересковой  пустоши  *,
вместе подошли к нему и поздоровались с ним.
     - Поздравляю с днем рождения, Элф! - весело проговорил доктор.
     -  Поздравляю  и  желаю  еще   сто   раз   счастливо   встретить   этот
знаменательный день, мистер Хитфилд, - сказал Сничи с низким поклоном.
     - Поздравляю! - глухо буркнул Крегс.
     - Кажется, я попал под  обстрел  целой  батареи!  -  воскликнул  Элфред
останавливаясь. - И... один, два, три... все трое не предвещают  мне  ничего
хорошего в том великом море, что расстилается передо мною. Хорошо, что я  не
вас первых встретил сегодня утром, а то подумал бы, что это не к добру. Нет,
первой была Грейс, милая ласковая Грейс, поэтому я не боюсь всех вас!..
     - Позвольте, мистер, первой была я, - вмешалась Клеменси Ньюком. -  Она
гуляла здесь в саду, когда еще солнце не взошло, помните? А я была в доме.
     - Это верно, Клеменси была  первой,  -  согласился  Элфред.  -  Значит,
Клеменси защитит меня от вас.
     - Ха-ха-ха! - говорю за себя и за Крегса, - сказал  Сничи.  -  Вот  так
защита!
     - Быть может, не  такая  плохая,  как  кажется,  -  проговорил  Элфред,
сердечно пожимая руку доктору, Сничи и Крегсу и оглядываясь кругом. - А  где
же... Господи боже мой!
     Он рванулся  вперед,  отчего  Джонатан  Сничи  и  Томас  Крегс  на  миг
сблизились теснее,  чем  это  было  предусмотрено  в  их  деловом  договоре,
подбежал к сестрам, и... Впрочем, мне незачем подробно рассказывать  о  том,
как он поздоровался, сперва с Мэрьон,  потом  с  Грейс;  намекну  лишь,  что
мистер  Крегс,  возможно,  нашел  бы   его   манеру   здороваться   "слишком
упрощенной".
     Быть может, желая  переменить  тему  разговора,  доктор  Джедлер  велел
подавать завтрак, и  все  сели  за  стол.  Грейс  заняла  место  хозяйки,  и
предусмотрительно села так, что отделила сестру и Элфреда от всех остальных.
Сничи и Крегс сидели в конце стола друг против друга, поставив  синий  мешок
между собой для большей сохранности,  а  доктор  занял  свое  обычное  место
против  Грейс.  Клеменси,  как  наэлектризованная,  носилась  вокруг  стола,
подавая кушанья,  а  меланхолический  Бритен,  стоя  за  другим,  маленьким,
столом, нарезал ростбиф и окорок.
     - Мяса? - предложил Бритен, приближаясь к мистеру Сничи с большим ножом
и вилкой в руках и бросая в гостя вопрос, как метательный снаряд.
     - Непременно, - ответил юрист.
     - А вы желаете? - спросил Бритен Крегса.
     - Нежирного и хорошо прожаренного, - ответил сей джентльмен.
     Выполнив эти приказания и положив доктору умеренную порцию (Бритен  как
будто знал, что молодежь и не  думает  о  еде),  он  стал  около  владельцев
юридической конторы настолько близко, насколько это  позволяли  приличия,  и
строгим взором наблюдал, как они расправлялись с мясом, причем он один  лишь
раз утратил суровое выражение лица. Это случилось, когда мистер  Крегс,  чьи
зубы -были не в  блестящем  состоянии,  чуть  не  подавился;  тогда  Бритен,
внезапно оживившись, воскликнул: "Я думал уж, ему крышка!"
     - Ну, Элфред, - сказал доктор,  -  давай  поговорим  о  деле,  пока  мы
завтракаем.
     - Пока мы завтракаем, - сказали Сничи  и  Крегс,  которые,  видимо,  не
собирались прекращать это занятие.
     Элфред не завтракал, а дел у него, должно быть, и без того хватало,  но
он почтительно ответил.
     - Пожалуйста, сэр.
     - Если и может быть что-нибудь серьезное, - начал доктор, - в таком...
     - ...фарсе, как жизнь, сэр, - докончил Элфред.
     - ...в таком фарсе, как жизнь, - подтвердил доктор, - так это,  что  мы
сегодня накануне разлуки жениха в невесты празднуем их день рождения... ведь
это день, связанный со многими воспоминаниями, приятными для нас четверых, и
с памятью о долгой дружбе. Впрочем, это не относится к делу.
     - Ах, нет, нет, доктор Джедлер!  -  возразил  молодой  человек.  -  Это
относится к делу, прямо к нему относится, и нынче утром об этом говорит  мое
сердце, да и ваше также, я знаю, - только не мешайте ему. Сегодня  я  уезжаю
из вашего дома; с нынешнего дня  я  перестаю  быть  вашим  подопечным;  наши
давние дружеские отношения прерываются и уже не возобновятся в том же  самом
виде, зато нас свяжут иные отношения, -  он  взглянул  на  Мэрьон,  сидевшую
рядом с ним, - но они столь значительны, что я не  решаюсь  говорить  о  них
сейчас. Ну, ну, доктор, - добавил он, повеселев  и  слегка  посмеиваясь  над
доктором, - есть же хоть зернышко серьезности в этой огромной мусорной  куче
нелепостей! Давайте согласимся сегодня, что хоть одно-то есть.
     - Сегодня! - вскричал  доктор.  -  Что  он  только  болтает!  Ха-ха-ха!
"Согласимся сегодня". Надо же выбрать  из  всех  дней  всего  нелепого  года
именно этот день! Да ведь сегодня - годовщина великой  битвы,  разыгравшейся
тут, на этом самом месте. Ведь здесь, где  мы  теперь  сидим,  где  я  видел
сегодня утром, как плясали мои девочки, где  только  что  для  нас  собирали
яблоки, с этих вот деревьев, корни которых вросли не в почву, а в  людей,  -
здесь погибло столько жизней, что десятки лет спустя, уже  на  моей  памяти,
целое кладбище, полное костей, костной пыли  и  обломков  разбитых  черепов,
было вырыто из земли вот тут, под нашими ногами. Однако из  всех  участников
этой битвы не наберется и ста человек,  знавших,  за  что  они  сражаются  и
почему, а из  всех  легкомысленных,  но  ликующих  победителей  -  и  сотни,
знавших, почему они ликуют. Не  наберется  и  полсотни  человек,  получивших
пользу от победы или поражения. Не наберется и  полдюжины,  согласных  между
собой насчет причин этой битвы, или ее последствий, и, короче говоря,  никто
не составил себе о  ней  определенного  мнения,  кроме  тех,  кто  оплакивал
убитых. Ну, что же тут серьезного? - докончил со смехом доктор.  -  Сплошная
чепуха!
     - Но мне все это кажется очень серьезным, - сказал Элфред.
     - Серьезным! - воскликнул доктор. - Если  это  считать  серьезным,  так
надо сойти с ума или умереть, или влезть на вершину горы  и  сидеть  на  ней
отшельником.
     - К тому же... все это было так давно, - проговорил Элфред.
     - Давно! - подхватил доктор. - А ты знаешь, что делали люди с тех  пор?
Знаешь ты, что еще они делали? Я-то уж, во всяком случае, не знаю!
     - Они порою начинали тяжбу в суде, - заметил  мистер  Сничи,  помешивая
ложечкой чай.
     - К сожалению, закончить ее всегда было слишком просто,  -  сказал  его
компаньон.
     - И вы извините меня, доктор,  -  продолжал  мистер  Сничи,  -  если  я
выскажу свое мнение, хотя вы уже тысячи раз имели возможность слышать его во
время наших дискуссий: в том, что люди обращались в суд, и вообще во всей их
судебной системе я вижу нечто серьезное, право же,  нечто  осязаемое,  нечто
действующее с сознательным и определенным намерением...
     Клеменси Ньюком угловатым движением толкнула стол, и  раздался  громкий
стук чашек и блюдцев.
     - Эй! Что там такое? - вскричал доктор.
     - Да все этот зловредный синий  мешок,  -  сказала  Клеменси,  -  вечно
подвертывается под ноги.
     - С определенным и  сознательным  намерением,  как  я  уже  говорил,  -
продолжал Сничи, - а это вызывает уважение. Вы говорите,  что  жизнь  -  это
фарс, доктор Джедлер? Несмотря на то, что в ней есть суд?
     Доктор рассмеялся и взглянул на Элфреда.
     - Согласен с вами, что война безумие, -  сказал  Сничи.  -  В  этом  мы
сходимся. Объяснюсь подробнее: вот цветущая местность, - он ткнул  вилкой  в
пространство,  -  некогда  наводненная  солдатами  (которые  все   поголовно
беззаконно нарушали границы чужих владений) и опустошенная  огнем  и  мечом.
Да-да-да! Подумать только, что находятся люди, добровольно подвергающие себя
огню и мечу! Глупо, расточительно, прямо таки нелепо; когда об этом думаешь,
нельзя не смеяться над  своими  ближними!  Но  посмотрите  на  эту  цветущую
местность,  какой  она  стала  теперь.  Вспомните  о   законах,   касающихся
недвижимого  имущества,  наследования  и  завещания  недвижимого  имущества:
залога и выкупа недвижимого имущества; пользования землей на правах  аренды,
владения ею, сдачи в аренду с условием вносить поземельный налог; вспомните,
- продолжал мистер Сничи, который так разволновался, что даже причмокнул,  -
вспомните о сложнейших законах, касающихся прав на владение и доказательства
этих прав, вместе со всеми связанными с ними  противоречащими  один  другому
прецедентами  и  постановлениями  парламента;   подумайте   о   бесчисленном
количестве хитроумных и бесконечных тяжб в Канцлерском суде,  которым  может
положить начало эта приятная местность, и сознайтесь, доктор,  что  в  жизни
нашей имеется кое-что светлое! Я полагаю, - добавил ми