стер  Сничи,  взглянув
на компаньона, - что говорю за себя и за Крегса.
     Мистер Крегс знаком выразил согласие с этими словами, и  мистер  Сничи,
несколько освеженный своим красноречием, сказал, что  не  прочь  съесть  еще
немножко мяса и выпить еще чашку чаю.
     - Я  не  поклонник  жизни  вообще,  -  продолжал  он,  потирая  руки  и
посмеиваясь, - ибо она полна  нелепостей;  полна  еще  худших  вещей.  Ну  а
разговоры о верности, доверии, бескорыстии и тому подобном!  Какая  все  это
чепуха! Мы знаем им цену. Но вы не должны смеяться  над  жизнью.  Вам  нужно
разыгрывать игру; поистине очень серьезную игру! Все и каждый играют  против
вас, заметьте себе, а вы играете против них. Да, все это  весьма  интересно!
На этой шахматной доске иные ходы очень хитроумны. Смейтесь, только когда вы
выигрываете, доктор Джедлер, да и то не слишком громко. Да-да-да!  И  то  не
слишком громко, - повторил Сничи, качая головой и подмигивая с таким  видом,
словно  хотел  сказать:  "Лучше  не  смейтесь,  а  тоже  качайте  головой  и
подмигивайте!"
     - Ну, Элфред, что ты теперь скажешь? - воскликнул доктор.
     - Я скажу, сэр, - ответил Элфред, - что вы, по-моему, окажете мне да  и
себе самому величайшее благодеяние, если  постараетесь  иногда  забывать  об
этом поле битвы и ему подобных ради более обширного  поля  битвы  Жизни,  на
которое каждый день взирает солнце.
     - Боюсь, что взгляды доктора от этого не смягчатся,  мистер  Элфред,  -
сказал Сничи. - Ведь в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно
и очень ожесточенно. То и дело рубят, режут  и  стреляют  людям  в  затылок.
Топчут друг друга и попирают ногами. Прескверное занятие.
     - А я, мистер  Сничи,  -  сказал  Элфред,  -  верю,  что,  несмотря  на
кажущееся легкомыслие людей и противоречивость их характера, бывают в  битве
жизни бесшумные победы и схватки, встречаются  великое  самопожертвование  и
благородное геройство, которые ничуть не становятся легче от того, что о них
не говорят и не пишут; эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах  и
закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из  таких
подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека  и  внушить  ему
веру и надежду, хотя бы две четверти человечества  воевали  между  собой,  а
третья четверть судилась с ними; и это важный вывод.
     Сестры внимательно слушали.
     - Ну, ну, -  сказал  доктор,  -  слишком  я  стар,  чтобы  менять  свои
убеждения даже под влиянием присутствующего здесь моего друга Сничи или моей
доброй незамужней сестры Марты  Джедлер,  которая  когда-то  давно  пережила
всякие, как она это называет,  семейные  злоключения  и  с  тех  пор  всегда
сочувствует всем и каждому; а взгляды ее настолько совпадают с вашими (хотя,
будучи женщиной, она менее благоразумна и более упряма), что мы с нею  никак
не можем поладить и редко встречаемся. Я родился на этом поле битвы. Когда я
был мальчиком, мысли мои были заняты подлинной историей  этого  поля  битвы.
Шестьдесят лет промчались над моей головой, и я видел, что весь христианский
мир, в том числе множество любящих матерей  и  добрых  девушек,  вроде  моих
дочек, прямо-таки увлекаются полями битвы. И во всем такие же  противоречия.
Остается  только  либо  смеяться,  либо  плакать  над   столь   изумительной
непоследовательностью, и я предпочитаю смеяться.
     Бритен, слушавший с глубочайшим и чрезвычайно  меланхоличным  вниманием
каждого  из  говоривших,  должно  быть  внезапно  решил  последовать  совету
доктора, если только можно было назвать смехом тот глухой, замогильный звук,
что вырвался из его груди. Впрочем, и до и после этого лицо  его  оставалось
неподвижным, и хотя кое-кто из сидевших за завтраком  оглянулся,  удивленный
загадочным звуком, но никто не понял, откуда  этот  звук  исходит.  Никто  -
кроме Клеменси  Ньюком,  служившей  вместе  с  Бритеном  за  столом,  а  та,
расшевелив его одним из своих излюбленных  суставов  -  локтем,  -  спросила
укоризненным шепотом, над кем он смеется.
     - Не над тобой! - сказал Бритен.
     - А над кем же?
     - Над человечеством, - ответил Бритен. - Вот в чем дело!
     - Наслушался хозяина да сутяг этих, вот  и  дуреет  с  каждым  днем!  -
вскричала  Клеменси,  ткнув  Бритена  другим  локтем  для  возбуждения   его
умственной деятельности. - Да знаешь ты или нет, где ты  сейчас  находишься?
Хочешь, чтобы тебя уволили?
     - Ничего  я  не  знаю,  -  проговорил  Бритен  со  свинцовым  взором  и
неподвижным лицом. - Ничем не интересуюсь.  Ничего  не  понимаю.  Ничему  не
верю. И ничего не желаю.
     Столь безнадежная характеристика  его  душевного  состояния,  возможно,
была несколько преувеличена им самим в  припадке  уныния,  однако  Бенджамин
Бритен,  которого  иногда  в  шутку  называли  "Мало-Бритеном",  намекая  на
сходство  его  фамилии  с  названием  "Великобритания",  но  желая  отметить
различие между ними (ведь мы иногда говорим "Молодая Англия" *, одновременно
подчеркивая и ее связь со "Старой Англией" и их различие) - Бенджамин Бритен
обрисовал свое умонастроение, в общем, довольно точно. Ведь для  доктора  он
был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона *, и,  слушая  изо  дня  в
день, как доктор разглагольствует перед разными людьми,  стремясь  доказать,
что самое существование человека в лучшем случае только ошибка и  нелепость,
несчастный слуга постепенно погряз в такой бездне путаных  и  противоречивых
размышлений, что Истина, которая, как говорится, "обитает на  дне  колодца",
показалась бы плавающей по поверхности в сравнении с Бритеном, погруженным в
бездонные глубины своих заблуждений. Одно он понимал  вполне:  новые  мысли,
обычно привносимые в  эти  дискуссии  Сничи  и  Крегсом,  не  способствовали
разъяснению его недоумений, но почему-то всегда давали доктору  преимущество
н подтверждали его взгляды. Поэтому Бритен ненавидел владельцев  юридической
конторы,  усматривая  в  них  одну  из  ближайших  причин  своего  душевного
состояния.
     - Но не об этом речь, Элфред, - сказал доктор. - Сегодня ты  (по  твоим
же словам) выходишь из-под моей опеки и покидаешь нас, вооруженный до  зубов
теми знаниями, которые получил в здешней школе и затем в  Лондоне,  а  также
той практической мудростью, которую мог тебе привить такой  скромный  старый
деревенский врач, как я. Сегодня  ты  вступаешь  в  жизнь.  Кончился  первый
испытательный срок, назначенный твоим покойным отцом, и ты - теперь уже  сам
себе хозяин - уезжаешь, чтобы исполнить его  второе  желание.  Три  года  ты
проведешь за границей, знакомясь с  тамошними  медицинскими  школами,  и  уж
конечно еще задолго до возвращения ты забудешь нас. Да что там!  и  полугода
не пройдет, как ты нас позабудешь!
     - Я забуду!.. Впрочем, вы сами все знаете, что мне с вами  говорить!  -
со смехом сказал Элфред.
     - Ничего я не знаю, - возразил доктор. - А ты что скажешь, Мэрьон?
     Мэрьон, водя пальчиком по своей чайной чашке, видимо хотела сказать,  -
но не сказала, - что Элфред волен забыть их, если сможет.  Грейс  прижала  к
щеке цветущее личико сестры и улыбнулась.
     - Надеюсь, я не был слишком нерадивым опекуном, - продолжал  доктор,  -
но,  во  всяком  случае,  сегодня  утром  меня  должны  формально   уволить,
освободить - и как это еще называется? - от  моих  опекунских  обязанностей.
Наши друзья Сничи и Крегс явились сюда с целым мешком всяких бумаг, счетов и
документов, чтобы  ввести  тебя  во  владение  состоявшим  под  моей  опекой
имуществом (жаль, невелико оно, так  что  распоряжаться  им  было  нетрудно,
Элфред, но ты станешь большим человеком  и  увеличишь  его);  иначе  говоря,
придется составить  какие-то  смехотворные  бумажонки,  а  потом  подписать,
припечатать и вручить их тебе.
     - А также надлежащим образом засвидетельствовать,  согласно  закону,  -
сказал Сничи, отодвинув свою тарелку и вынимая из мешка бумаги, которые  его
компаньон  принялся  раскладывать  на  столе.  -  Но  так  как  я  и   Крегс
распоряжались наследством вместе с вами, доктор,  мы  попросим  обоих  ваших
слуг засвидетельствовать подписи. Вы умеете читать, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - поправила его Клеменси.
     - Ах, простите! И как это я  сам  не  догадался?  -  усмехнулся  Сничи,
бросая взгляд на необычайную фигуру Клеменси. - Вы умеете читать?
     - Немножко, - ответила Клеменси.
     - Утром и вечером читаете  требник,  -  там,  где  написано  про  обряд
венчания, - а? - в шутку спросил поверенный.
     - Нет, - ответила Клеменси. - Это  для  меня  трудно.  Я  читаю  только
наперсток.
     - Читаете наперсток! - повторил Сничи. - Что вы  этим  хотите  сказать,
милейшая?
     Клеменси кивнула головой:
     - А еще терку для мускатных орехов.
     - Да она не в своем уме! Это случай для Канцлерского суда! *  -  сказал
Сничи, воззрившись на нее.
     - ...если только у нее есть имущество, - ввернул Крегс.
     Тут вступилась Грейс,  объяснив,  что  на  обоих  упомянутых  предметах
выгравировано по изречению,  и  они,  таким  образом,  составляют  карманную
библиотеку Клеменси, ибо она не охотница читать книги.
     - Так, так, мисс Грейс! - проговорил Сничи. - Ха-ха-ха! А я было принял
эту особу за слабоумную. Уж очень похоже на то, - пробормотал  он,  поглядев
на Клеменси. - Что же говорит наперсток, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - снова поправила его Клеменси.
     - Ладно, скажем просто Ньюком. Годится? - сказал юрист. -  Так  что  же
говорит наперсток, Ньюком?
     Не стоит говорить о том, как Клеменси, не ответив на вопрос, раздвинула
один из своих карманов и заглянула в его  зияющие  глубины,  ища  наперсток,
которого там не оказалось, и как она  потом  раздвинула  другой  карман,  и,
должно быть, усмотрев там искомый наперсток, словно  драгоценную  жемчужину,
на самом дне, принялась устранять все мешающие  ей  препятствия,  а  именно:
носовой платок, огарок восковой свечки, румяное яблоко,  апельсин,  монетку,
которую хранила на счастье, баранью косточку, висячий замок, большие ножницы
в футляре (точнее было бы  назвать  их  недоросшими  ножницами  для  стрижки
овец), целую горсть  неснизанных  бус,  несколько  клубков  бумажных  ниток,
игольник, коллекцию папильоток для завивки волос и сухарь, и как она вручала
Бритену все эти предметы, один за другим, чтобы тот подержал их.
     Не стоит говорить и о том, что в своей решимости схватить  этот  карман
за горло и держать его в плену (ибо он норовил вывернуться и  зацепиться  за
ближайший угол) она вся изогнулась и невозмутимо стояла в позе, казалось бы,
несовместимой с человеческим телосложением и законами тяготения.  Достаточно
сказать, что она в конце концов торжествующе напялила наперсток на  палец  и
забренчала теркой для мускатных орехов, причем оказалось, что  запечатленные
на них литературные произведения были уже почти неразборчивы - так часто эти
предметы чистили и натирали.
     - Это, стало быть, и есть наперсток, милейшая? - спросил мистер  Сничи,
посмеиваясь над Клеменси. - Что же говорит наперсток?
     - Он говорит, -  ответила  Клеменси  и,  поворачивая  наперсток,  стала
читать надпись на нем, но так медленно, как будто эта надпись опоясывала  не
наперсток, а башню, - он говорит: "Про-щай оби-ды, не пом-ни зла".
     Сничи и Крегс расхохотались от всей души.
     - Как ново! - сказал Сничи.
     - Чересчур просто! - отозвался Крегс.
     - Какое знание человеческой натуры! - заметил Сничи.
     - Неприложимо к жизни! - подхватил Крегс.
     - А мускатная терка? - вопросил глава фирмы.
     - Терка говорит, - ответила Клеменси: - "Поступай... с  другими  так...
как... ты... хочешь... чтобы поступали с тобой".
     - Вы хотите сказать: "Наступай на других, а не то на тебя наступят"?
     - Это мне непонятно, - ответила Клеменси, недоуменно качая головой. - Я
ведь не юрист.
     - Боюсь, что будь она юристом, доктор, - сказал мистер Сничи,  внезапно
повернувшись к хозяину и, видимо, желая предотвратить возможные  отклики  на
ответ Клеменси, - она бы скоро убедилась, что это - золотое правило половины
ее клиентов. В этом отношении  они  достаточно  серьезны  (хотя,  по-вашему,
жизнь - просто шутка), а потом валят вину на нас. Мы, юристы, в конце концов
всего только зеркала, мистер Элфред; но с нами обычно советуются сердитые  и
сварливые  люди,  которые  не  блещут  душевной  красотой,  и,   право   же,
несправедливо ругать нас за то, что  мы  отражаем  неприглядные  явления.  Я
полагаю, - добавил мистер Сничи, - что говорю за себя и за Крегса.
     - Безусловно, - подтвердил Крегс.
     - Итак, если мистер Бритен будет так  любезен  снабдить  нас  глоточком
чернил, - сказал мистер  Сничи,  снова  принимаясь  за  свои  бумаги,  -  мы
подпишем, припечатаем и вручим, и давайте-ка сделаем это поскорее, а  то  не
успеем мы оглянуться, как почтовая карета проедет мимо.
     Что касается мистера Бритена, то, судя по его лицу, можно было  сказать
с уверенностью, что карета проедет раньше, чем  успеет  оглянуться  он,  ибо
стоял  он  с  отсутствующим   видом,   мысленно   противопоставляя   доктора
поверенным, поверенных доктору, а их клиентов - всем троим, и в то же  время
тщетно стараясь примирить изречения на мускатной терке  и  наперстке  (новые
для него) со всеми прочими философскими системами  и  путаясь  так  же,  как
путалась его великая тезка Британия во всяких теориях и школах. Но Клеменси,
которая и на этот раз, как всегда, выступила в роли его доброго гения  (хотя
он ни во что не ставил ее умственные способности, ибо  она  редко  утруждала
себя отвлеченными размышлениями, зато  неизменно  оказывалась  под  рукой  и
вовремя делала все, что нужно), - Клеменси во мгновение ока принесла чернила
и оказала ему еще одну услугу: привела его в себя с помощью своих  локтей  и
столь успешно расшевелила его память - в более буквальном смысле слова,  чем
это обычно говорится, - этими легкими тычками, что он сразу  же  оживился  и
приободрился.
     Как он терзался - подобно многим людям его звания, не привыкшим к  перу
и чернилам, - не решаясь поставить свое имя на документе, написанном  не  им
самим, из боязни запутаться в каком то  темном  деле  или  каким-то  образом
задолжать неопределенную, но громадную  сумму  денег,  и  как  он,  наконец,
приблизился к документам,  -  приблизился  неохотно  и  лишь  под  давлением
доктора; и как он отказывался подписаться, пока  не  просмотрел  всех  бумаг
(хотя они были  для  него  китайской  грамотой,  по  причине  неразборчивого
почерка, не говоря уж о канцелярском стиле изложения), и как он перевертывал
листы, чтобы убедиться, нет ли какого подвоха на оборотной стороне;  и  как,
подписавшись, он пришел в отчаяние, подобно человеку, лишенному состояния  и
всех прав, - рассказать обо всем этом мне не хватит времени. Не расскажу я и
о том, как он сразу же  воспылал  таинственным  интересом  к  синему  мешку,
поглотившему его подпись, и был уже не в силах отойти от него ни на шаг;  не
расскажу и о том, как Клеменси Ньюком, заливаясь ликующим смехом при мысли о
важности и значении своей роли, сначала разлеглась по всему столу, расставив
локти, подобно орлу с распростертыми крыльями, и склонила  голову  на  левую
руку, а потом принялась  чертить  какие  то  кабалистические  знаки,  весьма
расточительно  тратя  чернила  и  одновременно  проделывая   вспомогательные
движения языком. Не расскажу и о том,  как  она,  однажды  познакомившись  с
чернилами, стала жаждать их, подобно тому, как ручные тигры будто бы  жаждут
некоей живой жидкости, если они ее  хоть  раз  отведали,  и  как  стремилась
подписать решительно все бумаги и  поставить  свое  имя  всюду,  где  только
можно. Короче говоря, доктора освободили от опекунства и  связанной  с  этим
ответственности, а Элфреда, принявшего ее на  себя,  снарядили  в  жизненный
путь.
     - Бритен! - сказал доктор. - Бегите к воротам и посмотрите, не едет  ли
почтовая карета. Время бежит, Элфред!
     - Да, сэр, да! - поспешно ответил молодой человек. - Милая Грейс,  одну
минутку! Мою Мэрьон, такую юную и прекрасную и всех пленяющую,  мою  Мэрьон,
что мне дороже всего на свете... я оставляю, запомните это, Грейс!., на ваше
попечение!
     - Заботы о ней всегда были для меня священными, Элфред. А теперь  будут
священны вдвойне. Поверьте, я свято исполню вашу просьбу.
     - Я знаю, Грейс. Я в этом уверен. Да и кто усомнится в этом,  глядя  на
ваше  лицо  и  слыша  ваш  голос?  Ах,  Грейс!  Если  бы  я  обладал   вашим
уравновешенным сердцем и спокойным умом, с какой твердостью духа я уезжал бы
сегодня.
     - Разве? - отозвалась она с легкой улыбкой.
     - И все же, Грейс... нет, - сестра, вот как вас надо называть.
     - Да, называйте меня так! - быстро отозвалась она. - Я рада  этому.  Не
называйте меня иначе.
     - ...и все же, сестра, - сказал Элфред, - мы с Мэрьон предпочтем, чтобы
ваша верность и постоянство пребывали здесь на страже нашего  счастья.  Даже
будь это возможно, я не стал бы увозить их с собой, хоть они и послужили  бы
мне большой поддержкой!
     - Почтовая карета поднялась на пригорок! - крикнул Бритен.
     - Время не ждет, Элфред, - сказал доктор.
     Мэрьон все время стояла в стороне, опустив  глаза,  а  теперь,  услышав
крик Бритена, юный жених нежно подвел ее к сестре, и та приняла  ее  в  свои
объятия.
     - Милая Мэрьон, я  только  что  говорил  Грейс,  -  начал  он,  -  что,
разлучаясь с вами, я вверяю вас ее попечению, как свое сокровище. А когда  я
вернусь и потребую вас обратно, любимая, и начнется наша светлая  совместная
жизнь, мы с величайшей радостью вместе станем думать о том, как нам  сделать
счастливой нашу Грейс; как нам предупреждать ее  желания;  как  выразить  ей
нашу благодарность и любовь;  как  вернуть  ей  хоть  часть  долга,  который
накопится к тому времени.
     Одна рука Мэрьон лежала в его руке; другая обвивала шею сестры. Девушка
смотрела в эти  сестринские  глаза,  такие  спокойные,  ясные  и  радостные,
взглядом,  в  котором   любовь,   восхищение,   печаль,   изумление,   почти
благоговение слились воедино. Она смотрела в это сестринское лицо, точно оно
было лицом сияющего ангела. Спокойным, ясным,  радостным  взглядом  отвечала
Грейс сестре и ее жениху.
     - Когда же наступит время, - а оно  должно  когда-нибудь  наступить,  -
сказал Элфред, - и я удивляюсь, почему оно еще не наступило, но Грейс про то
лучше знает, ведь Грейс всегда права, - когда же и для  нее  наступит  время
избрать себе друга, которому она сможет открыть все свое  сердце  и  который
станет для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мэрьон, мы докажем ей  свою
преданность, и - до чего радостно нам будет  знать,  что  она,  наша  милая,
добрая сестра, любит и любима так, как мы ей этого желаем!
     Младшая сестра все еще смотрела в глаза старшей, не оглядываясь даже на
жениха. А честные глаза старшей отвечали Мэрьон  и  ее  жениху  все  тем  же
спокойным ясным, радостным взглядом.
     - А когда все это уйдет в прошлое и мы состаримся и будем  жить  вместе
(а мы непременно будем жить вместе, все вместе!) и будем часто вспоминать  о
прежних временах, - продолжал Элфред, - то  эти  дни  покажутся  нам  самыми
лучшими из всех, а нынешний день особенно,  и  мы  будет  рассказывать  друг
другу о том, что думали и чувствовали, на что надеялись и чего боялись перед
разлукой и как невыносимо трудно нам было расставаться...
     - Почтовая карета едет по лесу! - крикнул Бритен.
     - Я готов!.. И еще мы будем говорить о том,  как  снова  встретились  и
были так счастливы, несмотря ни  на  что;  и  этот  день  мы  будем  считать
счастливейшим в году и праздновать его как тройной день рождения. Не  правда
ли, милая?
     - Да! - живо откликнулась старшая сестра с сияющей улыбкой. -  Да!  Но,
Элфред, не медлите. Время на исходе. Проститесь с Мэрьон. И  да  хранит  вас
бог! Он прижал к