о спрыгнул с большого  колокола  и
упал на ноги, но не успел он двинуться с места, как уже  умер  и  пропал  из
глаз. Несколько штук из тех, что совсем  недавно  резвились  на  колокольне,
оказались чуть долговечнее, - они еще вертелись и  вертелись,  но  с  каждым
поворотом слабели, бледнели, редели  и  вскоре  последовали  за  остальными.
Дольше всех храбрился малюсенький горбун, который забрался в угол,  где  еще
жило эхо; там он долго крутился и подскакивал совсем один  и  проявил  такое
упорство, что перед тем, как ему  окончательно  раствориться,  от  него  еще
оставалась ножка, потом носок башмачка; но в конце  концов  исчез  и  он,  и
колокольня затихла.
     Тогда и только тогда старый Тоби заметил в  каждом  колоколе  бородатую
фигуру такой же, как колокол, формы и такую же высокую. Непостижимым образом
то были и фигуры и колокола; и огромные, важные, они не  сводили  взгляда  с
застывшего от ужаса Тоби.
     Таинственные, грозные фигуры! Они ни на чем не  стояли,  но  повисли  в
ночном воздухе, и головы их, скрытые капюшонами, тонули во мраке под крышей.
Они были недвижимые, смутные;  смутные  и  темные,  хотя  он  видел  их  при
странном свете, исходившем от них же -  другого  света  не  было,  -  и  все
прижимали скрытый в черных складках покрывала палец к незримым губам.
     Он не мог ринуться прочь от них через отверстие в полу, ибо способность
двигаться совершенно его оставила. Иначе он непременно бы это  сделал  -  да
что там, он бросился бы с колокольни  вниз  головой,  лишь  бы  скрыться  от
взгляда, который они на него устремили, который не  отпустил  бы  его,  даже
если б вырвать у них глаза.
     Снова и снова неизъяснимый ужас, притаившийся на этой уединенной вышке,
где властвовала дикая, жуткая ночь, касался его, как ледяная рука  мертвеца.
Что всякая помощь далеко;  что  от  земли,  где  живут  люди,  его  отделяет
бесконечная темная лестница, на каждом повороте  которой  сторожит  нечистая
сила; что он один, высоко-высоко,  там,  где  днем  летают  птицы  и  голова
кружится на них смотреть; что он отторгнут от всех добрых людей, -  в  такой
час они давно разошлись по домам, заперли двери и спят; - все это он  ощутил
сразу, и его словно пронизало холодом. А тем временем и страхи его, и мысли,
и глаза были прикованы к загадочным фигурам. Глубокий  мрак,  обволакивающий
их, да и самая их форма и  сверхъестественная  их  способность  держаться  в
воздухе делали их не похожими ни на какие другие образы нашего мира;  однако
видны они были столь же ясно, как крепкие дубовые  рамы,  подпоры,  балки  и
брусья,  на  которых  висели  колокола.  Их  окружал  целый  лес  обтесанных
деревьев; и из глубины его, из этой путаницы и  переплетения,  как  из  чаши
мертвого бора, сгубленного ради их таинственных целей, они грозно и не мигая
смотрели на Тоби.
     Порыв ветра - о, какой холодный и резкий! - со стоном налетел на башню.
И когда он замер, большой колокол, или дух большого колокола, заговорил.
     - Кто к нам явился? - Голос был низкий, гулкий, и Тоби показалось,  что
он исходит из всех колоколов сразу.
     - Мне послышалось, что колокола зовут меня,  -  сказал  Тоби,  умоляюще
воздев руки. - Сам не знаю, зачем я здесь и как сюда попал. Уже сколько  лет
я слушаю, что говорят колокола. Они часто утешали меня.
     - А ты благодарил их? - спросил колокол.
     - Тысячу раз! - воскликнул Тоби.
     - Как?
     - Я бедный человек, - застыдился Тоби, - я мог  благодарить  их  только
словами.
     - И ты всегда это делал? - вопросил дух колокола. - Никогда  не  грешил
на нас?
     - Никогда! - горячо вскричал Тоби.
     - Никогда не грешил на нас скверными, лживыми, злыми словами?
     Тоби уже готов был ответить: "Никогда!", но осекся и смешался.
     - Голос Времени, - сказал дух, -  взывает  к  человеку:  "Иди  вперед!"
Время хочет, чтобы он шел вперед и совершенствовался; хочет для него  больше
человеческого достоинства, больше счастья, лучшей  жизни;  хочет,  чтобы  он
продвигался к цели, которую оно знает  и  видит,  которая  была  поставлена,
когда только началось Время и начался человек. Долгие века  зла,  темноты  и
насилия сменяли друг друга,  несчетные  множества  людей  мучились,  жили  и
умирали, чтобы указать человеку путь. Кто тщится преградить ему  дорогу  или
повернуть его вспять, тот пытается остановить мощную машину,  которая  убьет
дерзкого насмерть, а сама, после минутной  задержки,  заработает  еще  более
неукротимо и яростно.
     - У меня и в мыслях такого не было, сэр, -  сказал  Трухти.  -  Если  я
сделал это, так как-нибудь невзначай. Нарочно нипочем не стал бы.
     - Кто вкладывает в уста Времени  или  слуг  его,  -  продолжал  дух,  -
сетования о днях, тоже знавших невзгоды  и  падения  и  оставивших  по  себе
глубокий и печальный след, видимый даже слепому, - сетования, которые служат
настоящему только тем, что показывают людям, как нужна их помощь, раз кто-то
способен сожалеть даже о таком прошлом, - кто это делает, тот  грешит.  И  в
этом ты согрешил против нас, колоколов.
     Страх Тоби начал  утихать.  Но  он,  как  вы  знаете,  всегда  питал  к
колоколам любовь и признательность; и когда он услышал обвинение в том,  что
так жестоко их обидел, сердце его исполнилось раскаянья и горя.
     - Если б вы знали, - сказал Тоби, смиренно сжав руки, - а может,  вы  и
знаете... если вы знаете, сколько раз вы коротали со мной время; сколько раз
вы подбадривали меня, когда я готов был пасть  духом;  как  служили  забавой
моей маленькой дочке Мэг (других-то забав у нее  почти  и  не  было),  когда
умерла ее мать и  мы  с  ней  остались  одни,  -  вы  не  попомните  зла  за
безрассудное слово.
     - Кто услышит в  нашем  звоне  пренебрежение  к  надеждам  и  радостям,
горестям  и  печалям  многострадальной  толпы;  кому  послышится,   что   мы
соглашаемся с мудрецами, меряющими человеческие страсти и привязанности  той
же меркой, что и жалкую пищу, на которой человечество хиреет и чахнет, - тот
грешит. И в этом ты согрешил против нас! - сказал колокол.
     - Каюсь! - сказал Трухти. - Простите меня!
     - Кому слышится, будто мы вторим  слепым  червям  земли,  упразднителям
тех, кто придавлен и сломлен, но кому  предназначено  быть  вознесенными  на
такую высоту, куда этим мокрицам  времени  не  заползти  даже  в  мыслях,  -
продолжал дух колокола, - тот грешит против нас. И в этом грехе ты повинен.
     - Невольный грех, - сказал Тоби. - По невежеству. Невольно.
     - И  еще  одно,  а  это  важнее  всего,  -  продолжал  колокол.  -  Кто
отвращается от падших и изувеченных своих собратьев; отрекается от них,  как
от скверны, и не хочет проследить сострадательным взором открытую  пропасть,
в которую они скатились из мира добра, цепляясь в своем падении за  травинки
и кочки утраченной этой земли, и не выпускали их даже тогда, когда  умирали,
израненные, глубоко на дне, - тот грешит  против  бога  и  человека,  против
времени и вечности. И в этом грехе ты повинен.
     - Сжальтесь надо мной! - вскричал Тоби, падая на колени. - Смилуйтесь!
     - Слушай! - сказала тень.
     - Слушай! - подхватили остальные тени.
     - Слушай! - произнес ясный детский голос, показавшийся Тоби знакомым.
     Внизу, в церкви, слабо зазвучал орган. Постепенно нарастая, мелодия его
достигла крыши, заполнила хоры и неф. Она все ширилась, поднималась  выше  и
выше, вверх, вверх, вверх, будя растревоженные сердца дубовых балок,  гулких
колоколов, окованных железом дверей, прочных каменных лестниц;  и,  наконец,
когда стены башни уже не могли вместить ее, взмыла к небу.
     Не удивительно, что и грудь старика не могла вместить такого  могучего,
огромного звука. Он вырвался из этой хрупкой тюрьмы потоком слез;  и  Трухти
закрыл лицо руками.
     - Слушай! - сказала тень.
     - Слушай! - сказали остальные тени.
     - Слушай! - сказал детский голос. На колокольню донеслось торжественное
пение хора. Пели очень тихо и скорбно - за упокой, -  и  Тоби,  вслушавшись,
различил в этом хоре голос дочери.
     - Она умерла! - воскликнул старик. - Мэг умерла! Ее дух зовет  меня!  Я
слышу!
     - Дух твоей дочери, - сказал колокол, - оплакивает мертвых и общается с
мертвыми - мертвыми надеждами, мертвыми мечтами, мертвыми грезами юности; но
она жива. Узнай по ее жизни живую  правду.  Узнай  от  той,  кто  тебе  всех
дороже, дурными ли родятся дурные. Узнай, как даже с  прекраснейшего  стебля
срывают один за другим бутоны и листья и как он сохнет и  вянет.  Следуй  за
ней! До роковой черты!
     Темные фигуры все как одна подняли правую руку и указали вниз.
     - Призрак дней прошедших и грядущих  будет  тебе  спутником,  -  сказал
голос. - Иди. Он стоит за тобой.
     Тоби оглянулся и увидел... девочку? Девочку, которую нес на руках  Уилл
Ферн! Девочку, чей сон - вот только что - охраняла Мэг!
     - Я сам сегодня нес ее на руках, - сказал Трухти.
     - Покажи ему, что такое он сам, - сказали в один голос темные фигуры.
     Башня разверзлась у его ног. Он глянул вниз, и там,  далеко  на  улице,
увидел себя, разбившегося и недвижимого.
     - Я уже не живой! - вскричал Трухти. - Я умер!
     - Умер! - сказали тени.
     - Боже милостивый! А новый год...
     - Прошел, - сказали тени.
     - Как! - крикнул он, содрогаясь.  -  Я  забрел  не  туда,  оступился  в
темноте и упал с колокольни... год назад?
     - Девять лет назад, - ответили тени.
     Отвечая, они опустили простертые руки; там, где только что были  темные
фигуры, теперь висели колокола.
     И звонили: им опять пришло время звонить. И опять сонмы эльфов возникли
неизвестно откуда, опять они были заняты диковинными своими делами,  а  едва
смолкли колокола, опять стали бледнеть, пропадать из глаз, и растворились  в
воздухе.
     - Кто они? - спросил Тоби. - Я наверно сошел с ума, но  если  нет,  кто
они такие?
     - Голоса колоколов. Колокольный звон, - отвечала девочка. - Их  дела  и
обличья - это надежды и мысли смертных, и еще - воспоминания, которые у  них
накопились.
     - А ты? - спросил ошеломленно Трухти. - Кто ты?
     - Тише, - сказала девочка. - Смотри!
     В бедной, убогой комнате, склонившись над таким же вышиванием, какое он
часто, часто видел у нее в руках, сидела  Мэг,  его  родная,  нежно  любимая
дочь. Он не пытался поцеловать ее; не пробовал прижать ее к сердцу; он знал,
что это отнято у него навсегда. Но он, весь дрожа, затаил дыхание и  смахнул
набежавшие слезы, чтобы разглядеть ее получше. Чтобы только видеть ее.
     Да, она изменилась. Как изменилась! Ясные глаза потускнели. Свежие щеки
увяли. Красива по-прежнему, но надежда, где та молодая надежда, что когда-то
отдавалась в его сердце, как голос!
     Мэг оторвалась от  пялец  и  взглянула  на  кого-то.  Проследив  за  ее
взглядом, старик отшатнулся.
     Он сразу узнал ее в этой взрослой женщине. Так  же  завивались  кудрями
длинные шелковистые волосы; те же были полураскрытые детские  губы.  Даже  в
глазах, обращенных с вопросом к Мэг,  светился  тот  же  взгляд,  каким  она
всматривалась в эти черты, когда он привел ее к себе в дом!
     Тогда кто же это здесь, рядом с ним?
     С трепетом заглянув в призрачное лицо, он увидел в нем что-то... что-то
торжественное, далекое, смутно напоминавшее о той девочке, как напоминала ее
и женщина, глядевшая на Мэг; а между тем это была она, да, она; и в  том  же
платье.
     Но тише! Они разговаривают!
     - Мэг, - нерешительно сказала Лилиен, - как часто ты поднимаешь  голову
от работы, чтобы взглянуть на меня!
     - Разве мой взгляд так изменился, что пугает тебя? - спросила Мэг.
     - Нет, родная. Ты ведь и спрашиваешь это только в шутку. Но  почему  ты
не улыбаешься, когда смотришь на меня?
     - Да я улыбаюсь. Разве нет? - отвечала Мэг с улыбкой.
     - Сейчас - да, - отвечала Лилиен. - Но когда ты думаешь, что я  работаю
и не вижу тебя, лицо у тебя такое грустное, озабоченное, что я и смотреть на
тебя боюсь. Жизнь наша тяжелая, трудная, и улыбаться  нам  мало  причин,  но
раньше ты была такая веселая!
     - А сейчас разве нет?  -  воскликнула  Мэг  с  непонятной  тревогой  и,
поднявшись, обняла девушку.  -  Неужели  из-за  меня  наша  тоскливая  жизнь
кажется тебе еще тоскливее?
     - Если бы не ты, у меня бы никакой жизни не  было!  -  сказала  Лилиен,
пылко ее целуя. - Если бы не ты, я бы, кажется, и  не  захотела  больше  так
жить.  Работа,  работа,  работа!  Столько  часов,  столько   дней,   столько
долгих-долгих ночей безнадежной, безотрадной, нескончаемой работы  -  и  для
чего? Не ради богатства, не ради веселой, роскошной жизни, не ради достатка,
пусть самого скромного; нет, ради хлеба, ради жалких грошей, которых  только
и хватает на то, чтобы снова работать, и во всем нуждаться, и думать о нашей
горькой доле! Ах, Мэг! - Она заговорила громче и  стиснула  руки  на  груди,
словно от сильной боли. - Как может жестокий мир существовать  и  равнодушно
смотреть на такую жизнь!
     - Лилли! - сказала Мэг, успокаивая ее и откидывая  ей  волосы  с  лица,
залитого слезами. - Лилли! И это говоришь ты, такая молодая, красивая!
     - В том-то и ужас, Мэг! - перебила девушка, отпрянув и  умоляюще  глядя
ей в лицо. - Преврати меня в старуху, Мэг! Сделай меня сморщенной,  дряхлой,
избавь от страшных мыслей, которые смущают меня, молодую!
     Трухти повернулся к своей спутнице.  Но  призрак  девочки  обратился  в
бегство. Исчез.
     И сам он уже находился совсем в другом месте.  Ибо  сэр  Джозеф  Баули,
Друг и Отец бедняков, устроил пышное празднество в Баули-Холле по случаю дня
рождения своей супруги. А поскольку леди Баули родилась в первый  день  года
(в чем местные газеты усматривали перст провидения, повелевшего  леди  Баули
всегда и во всем быть первой), то и празднество  это  происходило  на  Новый
год.
     Баули-Холл был полон  гостей.  Явился  краснолицый  джентльмен,  явился
мистер Файлер, явился достославный олдермен Кьют,  -  этот  последний  питал
склонность к великим мира сего и благодаря своему  любезному  письму  весьма
сблизился с сэром Джозефом Баули,  стал  прямо-таки  другом  этой  семьи,  -
явилось и еще множество гостей. Явился и бедный невидимый Трухти и бродил по
всему дому унылым привидением, разыскивая свою спутницу.
     В великолепной зале шли приготовления к великолепному  пиру,  во  время
которого сэр Джозеф Баули, общепризнанный Друг и Отец бедняков,  должен  был
произнести великолепную речь. До этого его Друзьям и Детям предстояло съесть
известное количество пудингов в другом помещении;  затем  по  данному  знаку
Друзья и Дети, влившись в толпу  Друзей  и  Отцов,  должны  были  образовать
семейное  сборище,  в  коем  ни  один  мужественный  глаз  не  останется  не
увлажненным слезой умиления.
     Но это не все. Даже это еще не все. Сэр Джозеф Баули,  баронет  и  член
парламента, должен был сыграть в кегли - так-таки сразиться  в  кегли  -  со
своими арендаторами!
     - Невольно вспоминаются дни старого короля Гарри,  -  сказал  по  этому
поводу олдермен Кьют. - Славный был король, добрый король. Да. Вот  это  был
молодец.
     - Безусловно, - сухо подтвердил мистер Файлер. - По части  того,  чтобы
жениться и убивать  своих  жен.  Кстати  сказать,  число  жен  у  него  было
значительно выше среднего *.
     - Вы-то будете брать в жены прекрасных леди, но не станете убивать  их,
верно? - обратился олдермен  Кьют  к  наследнику  Баули,  имевшему  от  роду
двенадцать лет. - Милый мальчик! Мы и  оглянуться  не  успеем,  -  продолжал
олдермен, положив руки ему на плечи и приняв самый глубокомысленный  вид,  -
как этот маленький джентльмен пройдет в парламент. Мы услышим о  его  победе
на выборах; о его речах в палате  лордов;  о  лестных  предложениях  ему  со
стороны правительства, о всевозможных блестящих его успехах. Да,  не  успеем
мы оглянуться, как будем по мере своих скромных сил возносить ему  хвалу  на
заседаниях городского управления. Помяните мое слово!
     "Ох, какая же большая разница между обутыми и босыми!" - подумал  Тоби.
Но сердце его потянулось даже к  этому  ребенку:  он  вспомнил  о  босоногих
мальчишках, которым предначертано было (олдерменом) вырасти преступниками  и
которые могли бы быть детьми бедной Мэг.
     - Ричард, - стонал Тоби, блуждая среди гостей. -  Где  он?  Я  не  могу
найти Ричарда! Где Ричард?
     Казалось бы, что здесь делать Ричарду, даже если  он  еще  жив?  Но  от
тоски и одиночества Тоби совсем потерял голову; и все блуждал среди нарядных
гостей, ища свою спутницу и повторяя:
     - Где Ричард? Покажи мне Ричарда! Во время этих блужданий навстречу ему
попался доверенный секретарь мистер Фиш, страшно взволнованный.
     - Что же это такое! - воскликнул мистер Фиш. - Где олдермен Кьют? Видел
кто-нибудь олдермена?
     Видел ли кто олдермена? Да  полно,  разве  кто-нибудь  мог  не  увидеть
олдермена? Он  был  так  обходителен,  так  любезен,  так  твердо  помнил  о
естественном  для  каждого  человека  желании  видеть  его,  что,   пожалуй,
единственный его недостаток в том и состоял, что он все время был на виду. И
где бы ни находились великие мира сего, там же, в  силу  сродства  избранных
душ, находился и Кьют.
     Несколько голосов крикнуло, что он - в том кружке, что  собрался  возле
сэра Джозефа. Мистер Фиш направился туда, нашел его  и  потихоньку  отвел  к
ближайшему окну. Трухти последовал за ними. Не умышленно. Ноги сами  понесли
его в ту сторону.
     - Дорогой олдермен Кьют! - сказал мистер Фиш. - Отойдем  еще  подальше.
Произошло нечто ужасное. Мне только сию минуту дали знать. Думаю,  что  сэру
Джозефу лучше не сообщать об этом до конца праздника. Вы хорошо знаете  сэра
Джозефа и  посоветуете  мне,  как  быть.  Поистине  страшное  и  прискорбное
событие!
     - Фиш! - сказал олдермен. - Фиш, дорогой мой, что  случилось?  Надеюсь,
ничего революционного? Никто  не...  не  покушался  на,  полномочия  мировых
судей?
     - Дидлс, банкир... - пролепетал Фиш.  -  Братья  Дидлс...  его  сегодня
здесь ждали... занимал такой высокий пост в Пробирной палатке...
     - Неужели прекратил платежи? - вскричал олдермен. - Быть не может!
     - Застрелился.
     - Боже мой!
     - У себя в конторе, - сказал мистер Фиш. -  Сунул  в  рот  двуствольный
пистолет и спустил курок. Причин - никаких. Был всем обеспечен.
     - Обеспечен! - воскликнул олдермен. - Да  он  был  богатейший  человек.
Почтеннейший человек. Самоубийство! От собственной руки!
     - Сегодня утром, - подтвердил Фиш.
     - О бедный мозг! - воскликнул олдермен, набожно воздев руки. - О нервы,
нервы! Тайны машины, называемой человеком! О, как мало нужно, чтобы нарушить
ее ход, - несчастные мы создания!  Возможно,  неудачный  обед,  мистер  Фиш.
Возможно, поведение его сына, - я  слышал,  что  этот  молодой  человек  вел
беспутный образ жизни и взял в привычку выдавать векселя на отца, не имея на
то никакого права! Такой почтенный человек! Один из самых почтенных, каких я
только знал! Это потрясающий случай, мистер Фиш. Это общественное  бедствие!
Я не премину надеть глубокий траур. Такой почтенный человек! Однако  на  все
воля божия. Мы должны покоряться, мистер Фиш. Должны покоряться!
     Как, олдермен! Ни слова о том,  чтобы  упразднить?  Вспомни,  праведный
судия, как ты гордился и  хвастал  своей  высокой  нравственностью.  Ну  же,
олдермен! Уравновесь чашки весов. Брось-ка на эту, пустую, меня,  да  голод,
да какую-нибудь бедную женщину, у которой нужда и лишения иссушили жизненные
соки, сделали ее глухой к слезам ее отпрысков, хотя они-то имели право на ее
участие, право, дарованное святой матерью Евой.  Взвесь  то  и  другое,  ты,
Даниил *, когда придет твой час предстать перед Страшным судом! Взвесь то  и
другое на глазах у тысяч  страдальцев,  для  которых  ты  разыгрываешь  свой
жестокий фарс, и не думай, будто их так легко обмануть. А что, если  у  тебя
самого помрачится разум -