я, твой дядюшка Скрудж. Я пришел к  тебе  пообедать.  Ты  примешь
меня, Фред?
     Примет ли он дядюшку! Да он на радостях едва  не  оторвал  ему  напрочь
руку.  Через  пять  минут  Скрудж  уже  чувствовал  себя  как  дома.  Такого
сердечного приема он еще отродясь не встречал.
     Племянница выглядела совершенно так же,  как  в  том  видении,  которое
явилось ему накануне. То же самое можно было сказать и про Топпера,  который
вскоре пришел, и про пухленькую сестричку, которая появилась следом за  ним,
да и про всех, когда все были в сборе.
     Ах, какой это был чудесный  вечер!  И  какие  чудесные  игры!  И  какое
чудесное единодушие во всем! Какое счастье!
     А наутро, чуть свет, Скрудж уже сидел у себя в конторе. О да, он пришел
спозаранок. Он горел желанием попасть туда раньше Боба  Крэтчита  и  уличить
клерка в том, что он опоздал на работу. Скрудж просто мечтал об этом.
     И это ему удалось! Да, удалось! Часы пробили девять. Боба нет. Четверть
десятого. Боба нет. Он опоздал ровно  на  восемнадцать  с  половиной  минут.
Скрудж сидел за своей конторкой, настежь распахнув дверь, чтобы видеть,  как
Боб проскользнет в свой чуланчик.
     Еще за дверью Боб стащил с головы шляпу и размотал свой теплый шарф.  И
вот он уже сидел на табурете и с такой быстротой скрипел  по  бумаге  пером,
словно хотел догнать и оставить позади ускользнувшие от него девять часов.
     - А вот и вы! - проворчал Скрудж, подражая своему собственному  вечному
брюзжанию. - Как прикажете понять ваше появление на работе в этот час дня?
     - Прошу прощения, сэр, - сказал Боб. - Я в самом деле немного опоздал!
     - Ах, вот как! Вы опоздали? -  подхватил  Скрудж.  -  О  да,  мне  тоже
сдается, что вы опоздали. Будьте любезны, потрудитесь подойти сюда, сэр.
     - Ведь это один-единственный раз за весь год, сэр, - жалобно проговорил
Боб, выползая из своего чуланчика. - Больше этого не будет, сэр. Я  позволил
себе вчера немного повеселиться.
     - Ну вот, что я вам скажу, приятель, - промолвил  Скрудж.  -  Больше  я
этого не потерплю, а посему... - Тут он соскочил со стула и дал Бобу  такого
тумака под ложечку, что тот задом влетел обратно в свой чулан. - А посему, -
продолжал Скрудж, - я намерен прибавить вам жалования!
     Боб задрожал и украдкой потянулся к  линейке.  У  него  мелькнула  было
мысль оглушить Скруджа ударом  по  голове,  скрутить  ему  руки  за  спиной,
крикнуть караул и ждать, пока принесут смирительную рубашку.
     - Поздравляю вас с праздником, Боб, - сказал Скрудж,  хлопнув  Боба  по
плечу, и на этот раз видно было, что он в полном разуме. - И желаю вам, Боб,
дружище, хорошенько развлечься на этих святках,  а  то  прежде  вы  по  моей
милости не очень-то  веселились.  Я  прибавлю  вам  жалования  и  постараюсь
что-нибудь сделать и для вашего семейства. Сегодня вечером мы  потолкуем  об
этом за бокалом рождественского глинтвейна, а сейчас,  Боб  Крэтчит,  прежде
чем вы нацарапаете еще хоть одну запятую, я приказываю  вам  сбегать  купить
ведерко угля да разжечь пожарче огонь.
     И Скрудж сдержал свое слово. Он сделал все, что  обещал  Бобу,  и  даже
больше, куда больше. А Малютке Тиму, который, к слову сказать, вскоре совсем
поправился, он был всегда вторым отцом. И таким он стал добрым другом, таким
тароватым хозяином, и таким щедрым человеком, что наш славный  старый  город
может им только гордиться. Да и не только наш - любой добрый  старый  город,
или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли. Кое-кто
посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на  них  внимания  -
смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир,
- всегда  найдутся  люди,  готовые  подвергнуть  осмеянию  доброе  дело.  Он
понимал, что те, кто смеется, - слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь  бы
не плакали! На сердце у него было весело и легко,  и  для  него  этого  было
вполне довольно.
     Больше он уже никогда не водил компании с духами, - в  этом  смысле  он
придерживался принципов полного воздержания, - и про  него  шла  молва,  что
никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и  про  нас
могли сказать то же самое! Про  всех  нас!  А  теперь  нам  остается  только
повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!

КОЛОКОЛА

     Рассказ о Духах церковных часов перевод М. Лорие

ПЕРВАЯ   ЧЕТВЕРТЬ

     Немного найдется людей,  -  а  поскольку  желательно  с  самого  начала
устранить возможные недомолвки  между  рассказчиком  и  читателем,  я  прошу
отметить, что свое утверждение отношу не только к людям молодым или к  малым
детям, но ко всем решительно людям, детям и взрослым, старым и молодым, тем,
что еще тянутся кверху, и тем, что уже растут книзу,  -  немного,  повторяю,
найдется людей, которые согласились бы спать в  церкви.  Я  не  говорю  -  в
жаркий летний день, во время проповеди (такое иногда случалось), нет, я имею
в виду ночью и в полном одиночестве. Я знаю, что при ярком свете  дня  такое
мнение многим покажется до крайности удивительным. Но оно касается  ночи.  И
обсуждать его следует ночью. И я ручаюсь, что сумею  отстоять  его  в  любую
ветреную зимнюю ночь, выбранную  для  этого  случая,  в  споре  с  любым  из
множества противников, который захочет встретиться со мною наедине на старом
кладбище, у  дверей  старой  церкви,  предварительно  разрешив  мне  -  если
требуется ему лишний довод - запереть его в этой церкви до утра.
     Ибо есть у ночного  ветра  удручающая  привычка  рыскать  вокруг  такой
церкви, испуская жалобные стоны, и невидимой рукой дергать двери и  окна,  и
выискивать, в какую бы щель пробраться. Проникнув  же  внутрь  и  словно  не
найдя того, что искал, а чего он искал - неведомо, он воет, и  причитает,  и
просится обратно на волю; мало того, что он мечется по  приделам,  кружит  и
кружит между колонн, задевает басы органа: нет, он еще  взмывает  под  самую
крышу и норовит разнять стропила;  потом,  отчаявшись,  бросается  вниз,  на
каменные плиты пола, и ворча заползает в склепы. И тут же тихонько  вылезает
оттуда и крадется вдоль стен, точно читая шепотом надписи в память  усопших.
Прочитав одни, он разражается пронзительным хохотом,  над  другими  горестно
стонет и плачет. А послушать  его,  когда  он  заберется  в  алтарь!  Так  и
кажется, что он выводит там заунывную песнь  о  злодеяниях  и  убийствах,  о
ложных богах, которым поклоняются вопреки скрижалям Завета -  с  виду  таким
красивым и гладким, а на самом деле поруганным и разбитым. Ох, помилуй  нас,
господи, мы тут так уютно уселись в кружок у огня. Поистине страшный голос у
полночного ветра, поющего в церкви!
     А вверху-то, на колокольне! Вот где разбойник  ветер  ревет  и  свищет!
Вверху, на колокольне, где он волен шнырять туда-сюда в  пролеты  арок  и  в
амбразуры,  завиваться  винтом  вокруг  узкой  отвесной  лестницы,   крутить
скрипучую флюгарку и сотрясать  всю  башню  так,  что  ее  дрожь  пробирает!
Вверху, на колокольне, там,  где  вышка  для  звонарей  и  железные  поручни
изъедены ржавчиной, а свинцовые листы кровли, покоробившиеся от частой смены
жары и холода, гремят и прогибаются,  если  ступит  на  них  невзначай  нога
человека; где птицы прилепили свои растрепанные гнезда в углах между  старых
дубовых брусьев и балок; и пыль состарилась и поседела; и  пятнистые  пауки,
разжиревшие  и  обленившиеся  на  покое,  мерно  покачиваются   в   воздухе,
колеблемом колокольным  звоном,  и  никогда  не  покидают  своих  домотканых
воздушных замков, не лезут в тревоге вверх, как матросы по вантам, не падают
наземь и потом не перебирают проворно десятком ног, спасая одну-единственную
жизнь! Вверху на колокольне старой церкви, много выше огней и  глухих  шумов
города и много ниже летящих облаков, бросающих на него свою тень, - вот  где
уныло и жутко в зимнюю ночь;  и  там  вверху,  на  колокольне  одной  старой
церкви, жили колокола, о которых я поведу рассказ.
     То были очень старые колокола, уж вы мне поверьте.  Когда-то  давно  их
крестили епископы, - так давно, что свидетельство об их крещении  потерялось
еще в незапамятные времена и никто не знал,  как  их  нарекли.  Были  у  них
крестные отцы и крестные матери (сам я, к слову сказать, скорее отважился бы
пойте в крестные отцы к колоколу,  нежели  к  младенцу  мужского  пола),  и,
наверно, каждый  из  них,  как  полагается,  получил  в  подарок  серебряный
стаканчик. Но время скосило их восприемников, а Генрих Восьмой переплавил их
стаканчики;* и теперь они висели на колокольне безыменные и бесстаканные.
     Но только не бессловесные. Отнюдь нет.  У  них  были  громкие,  чистые,
заливистые, звонкие голоса, далеко разносившиеся по ветру.  Да  и  не  такие
робкие это были колокола, чтобы подчиняться прихотям ветра:  когда  находила
на него блажь дуть не в ту сторону, они храбро с ним боролись  и  все  равно
по-царски щедро дарили своим радостным звоном  каждого,  кому  хотелось  его
услышать; известны случаи, когда в бурную ночь они решали во что  бы  то  ни
стало достигнуть слуха несчастной матери, склонившейся над больным ребенком,
или жены ушедшего в плавание моряка, и тогда им удавалось  наголову  разбить
даже северо-западного буяна, прямо-таки расколошматить  его,  как  выражался
Тоби Вэк; ибо, хотя обычно его называли Трухти Вэк, настоящее его  имя  было
Тоби, и никто не мог переименовать его (кроме как в Тобиаса) без особого  на
то постановления парламента: ведь в свое время  над  ним,  так  же  как  над
колоколами, совершили по всем правилам обряд  крещения,  пусть  и  не  столь
торжественно и не при столь громких кликах народного ликования.
     Должен признаться, что  я  лично  разделяю  суждение  Тоби  Вэка  -  уж
кто-кто, а он-то имел полную возможность составить себе правильное  суждение
на этот счет. Что утверждал Тоби Вэк, то утверждаю и я.  И  я  всегда  готов
постоять за него, хотя стоять-то ему приходилось, да  еще  целыми  днями  (и
очень тоскливое это было занятие) как раз перед дверью церкви. Дело  в  том,
что Тоби Вэк был рассыльным, и именно здесь он дожидался поручений.
     А  каково  дожидаться  в  таком  месте  в  зимнее  время,  когда   тебя
просвистывает насквозь, и весь покрываешься гусиной кожей, и нос  синеет,  а
глаза краснеют, и стынут ноги, и зуб на зуб не попадает, - это Тоби Вэк знал
как нельзя лучше. Ветер - особенно восточный - налетал из-за  угла  с  такой
яростью,  словно  затем  только  и  принесся  с  того  конца  света,   чтобы
поизмываться над Тоби.  И  нередко  казалось,  что  он  сгоряча  проскакивал
дальше, чем следует, потому что, выметнувшись из-за угла и миновав Тоби,  он
круто поворачивал обратно, словно восклицая: "Ах, вот он где!" -  и  тот  же
час куцый белый фартук Тоби вскидывало ему на голову (так задирают  курточку
напроказившему   мальчишке),   жиденькая   тросточка   начинала   беспомощно
трепыхаться в его руке, ноги выписывали самые невероятные кренделя, а  всего
Тоби, накренившегося к земле, крутило то вправо то влево, и  так  швыряло  и
било, и трепало и дергало, и мотало и поднимало в воздух, что еще немножко -
и показалось бы настоящим чудом, почему он не взлетает под облака -  как  то
бывает иногда со скопищами лягушек, улиток и прочих легковесных тварей  -  и
не проливается дождем, к великому удивлению местных жителей, на какой-нибудь
отдаленный уголок земли, где в глаза не видали рассыльных.
     Но ветреные дни, хотя Тоби в эти дни и  доставалось  так  немилосердно,
все же были для него почти праздниками. Честное слово. Ему казалось,  что  в
такие дни время идет быстрее и не так долго приходится ждать шестипенсовика;
когда он бывал голоден и удручен, необходимость бороться с  озорной  стихией
развлекала его и подбадривала. Мороз или, скажем, снег - это тоже  было  для
него развлечение; он даже считал, что они ему на пользу, хотя в каком именно
смысле на пользу, это он вряд ли сумел  бы  объяснить.  Но  так  или  иначе,
ветер,  мороз  и  снег,  да  еще,  пожалуй,  хороший  крупный  град  приятно
разнообразили жизнь Тоби Вэка.
     Мокреть - вот что было хуже всего, - холодная, липкая мокреть,  которая
окутывала его, точно отсыревшая шинель, - другой шинели у него и не было,  а
без этой он предпочел бы обойтись! Мокрые  дни,  когда  с  неба  неспешно  и
упорно сеял  частый  дождь,  когда  улица,  так  же  как  Тоби,  давилась  и
захлебывалась туманом; когда от бесчисленных зонтов валил пар и, сталкиваясь
на тесном тротуаре, они кружились, точно  волчки,  прыская  во  все  стороны
ледяными струйками;  когда  вода  бурлила  в  сточных  канавах  и  шумела  в
переполненных желобах; когда с карнизов и выступов церкви кап-кап-капало  на
Тоби  и  тонкая  подстилка  из  соломы,  на  которой  он  стоял,   мгновенно
превращалась в  грязное  месиво,  -  вот  это  были  поистине  тяжелые  дни.
Тогда-то, и только тогда, можно было увидеть, как  мрачнело  и  вытягивалось
лицо у Тоби, тревожно выглядывавшего из своего укрытия  в  уголке  церковной
стены - укрытия до того жалкого, что тень, которую оно летом отбрасывало  на
залитую солнцем панель, была не шире тросточки. Но стоило  Тоби,  отойдя  от
стены,  раз  десять  протрусить  взад-вперед  по  тротуару,  чтобы  немножко
согреться,  как  он,  даже  в  такие  дни,  снова  веселел  и   повеселевший
возвращался в свое убежище.
     Трухти его прозвали за его любимый  аллюр,  усвоенный  им  для  большей
скорости, хотя и  не  дававший  ее.  Шагом  он,  возможно,  передвигался  бы
быстрее; даже наверно так; но если бы отнять у Тоби его трусцу,  он  тут  же
слег бы и умер. Из-за нее он в мокрую погоду бывал  весь  забрызган  грязью;
она причиняла ему уйму хлопот; ходить шагом было бы ему  несравненно  легче;
но  отчасти  поэтому  он  и  трусил  рысцой  с  таким   упорством.   Щуплый,
слабосильный старик, по своим намерениям Тоби был настоящим  Геркулесом.  Он
не любил получать деньги даром. Мысль, что он честно зарабатывает свой хлеб,
доставляла ему огромное удовольствие, а отказываться от удовольствий при его
бедности было ему не по средствам. Когда в  руки  ему  попадало  письмо  или
пакет, за доставку  которого  он  получал  шиллинг,  а  то  и  полтора,  его
мужество, и без того не малое, еще возрастало. Он пускался трусить по улице,
покрикивая   быстроногим   почтальонам,   шагавшим   впереди,   чтобы    они
посторонились, ибо он свято верил, что непременно, рано или поздно,  нагонит
их, а потом и обгонит; и столь же твердо было  его  убеждение  -  не  часто,
впрочем, подвергавшееся проверке, - что  он  может  донести  любую  тяжесть,
какую вообще способен поднять человек.
     Итак, даже выбираясь из своею уголка, чтобы погреться в дождливый день,
Тоби трусил. Своими дырявыми башмаками прокладывая на слякоти ломаную  линию
мокрых следов; согнув ноги в коленях, засунув тросточку под  мышку,  дуя  на
озябшие руки и крепко их потирая, потому что очень уж плохо защищали  их  от
холода поношенные серые шерстяные рукавицы,  в  которых  отдельная  комнатка
отведена была только большому пальцу, а остальные помешались в общей зале, -
Тоби трусил и трусил. И сходя с панели на мостовую, чтобы  посмотреть  вверх
на звонницу, когда заводили свою музыку  колокола,  Тоби  тоже  передвигался
трусцой.
     Последнее из упомянутых передвижений Тоби совершал по нескольку раз  на
дню: ведь колокола были его друзьями, и  когда  он  слышал  их  голоса,  ему
всегда хотелось взглянуть на  их  жилище  и  подумать  о  том,  как  их  там
раскачивают и какие по ним  бьют  языки.  Может,  они  еще  потому  его  так
интересовали, что было между ними и им самим много  общего.  Они  висели  на
своем месте в любую погоду, под дождем и ветром; окружающие церковь дома они
видели только снаружи; никогда  не  приближались  к  жаркому  огню  каминов,
бросавшему отблески на оконные стекла и клубами дыма вырывавшемуся из  труб;
и могли только издали поглядывать на разные вкусные вещи, которые хозяева  и
мальчики из магазинов знай вручали толстым кухаркам то с парадного хода,  то
во дворике у кухонной двери. В окнах появлялись  и  снова  исчезали  лица  -
иногда красивые лица, молодые, приветливые, иногда наоборот, - но откуда они
появляются и куда исчезают, и бывает ли хоть раз в  году,  чтобы  обладатели
этих лиц, когда шевелят губами, сказали про него доброе слово,  -  обо  всем
этом Тоби (хотя он часто раздумывал о  таких  пустяках,  стоя  без  дела  на
улице) знал не больше, чем колокола на своей колокольне.
     Тоби не был казуистом - во всяком  случае,  не  знал  за  собой  такого
греха, - и я не хочу сказать, что когда он только заинтересовался колоколами
и из редких нитей своего первоначального знакомства  с  ними  стал  сплетать
более  прочную  и  плотную  ткань,  то  перебрал  одно  за  другим  все  эти
соображения или мысленно устроил им торжественный смотр. А хочу я сказать  -
и сейчас скажу, - что подобно тому как различные части тела Тоби,  например,
его  пищеварительные  органы,  достигали  известной   цели   самостоятельно,
посредством множества действий, о которых он  понятия  не  имел  и  которые,
доведись ему узнать о них, чрезвычайно бы его удивили, - так  и  мозг  Тоби,
без его ведома и соучастия, привел в движение все эти пружины и колесики, да
еще тысячи других  в  придачу,  и  таким  образом  породил  его  симпатию  к
колоколам.
     Я мог бы даже сказать - любовь, и это не было бы оговоркой, хотя далеко
не точно определяло бы очень  сложное  чувство  Тоби.  Ибо  он,  будучи  сам
человеком простым, наделял колокола загадочным и суровым  нравом.  Они  были
такие таинственные - слышно их часто, а видеть не видно; так высоко было  до
них, и так далеко, и такие они таили в себе звучные и мощные напевы, что  он
чувствовал к ним какой-то благоговейный  страх;  и  порой,  глядя  вверх  на
темные стрельчатые окна башни, он  бывал  готов  к  тому,  что  его  вот-вот
поманит оттуда нечто - не колокол, нет, но то, что ему так часто слышалось в
колокольном звоне. И, однако же, Тоби с негодованием отвергал вздорный слух,
будто на колокольне водятся привидения, - ведь это значило бы, что  колокола
сродни всякой нечисти. Словом, они очень часто звучали  у  него  в  ушах,  и
очень часто присутствовали в его мыслях, но всегда были у  него  на  хорошем
счету; и очень часто, заглядевшись с разинутым ртом на верхушку  колокольни,
где они висели, он так сворачивал себе шею, что ему приходилось  лишний  раз
протрусить взад-вперед, чтобы вернуть ее в прежнее положение.
     Этим-то он и занимался однажды,  холодным  зимним  днем,  когда  отзвук
последнего из ударов, только  что  возвестивших  полдень,  сонно  гудел  под
сводами башни как огромный музыкальный шмель.
     - Время обедать, - сказал Тоби, труся взад-вперед мимо дверей церкви.
     Нос  у  Тоби  был  ярко-красный,  и  веки  ярко-красные,  а  плечи  его
находились в очень близком соседстве  с  ушами,  а  ноги  совсем  не  желали
гнуться, и вообще он, видимо, уже давно забыл, когда ему было тепло.
     - Время обедать, а? - повторил Тоби, пользуясь своей правой рукавицей в
качестве, так сказать, боксерской перчатки и колотя собственную грудь за то,
что она озябла. - Нда-а.
     После этого он минуты две трусил молча.
     - Нет ничего на свете... - заговорил он снова, но  тут  же  остановился
как вкопанный и, выразив на лице неподдельный интерес и  некоторую  тревогу,
стал тщательно, снизу доверху, ощупывать свой нос.  Нос  был  пустячный,  и,
чтобы ощупать его, не потребовалось много времени.
     - А я уж думал, он куда девался, - сказал Тоби, вновь пускаясь  трусить
по панели. - Нет, весь тут, сердешный. Да и вздумай он сбежать, я бы, ей-ей,
не стал винить его. Служба у него в холодную  погоду  трудная,  и  надеяться
особенно не на что - я ведь табак не нюхаю. Ему,  бедняге,  и  во  всякую-то
погоду приходится несладко: если в кои веки и учует вкусный запах, то скор