мой замерзший, как сосулька.  Что
же это случилось с нашей бесценной мамочкой?
     - Вот, кажется, мама идет! И Дольф! - воскликнул Джонни.
     - Да, ты прав, - прислушавшись, ответил отец. - Это шаги моей маленькой
женушки.
     Ход мысли, приведший мистера Тетерби  к  заключению,  что  жена  его  -
маленькая, остается его секретом. Из нее без труда можно было выкроить  двух
таких, как он. Даже  увидев  ее  одну  всякий  подумал  бы:  "Какая  рослая,
дородная, осанистая женщина!" - а уж рядом с мужем  она  казалась  настоящей
великаншей. Не менее внушительны  были  ее  размеры  и  по  сравнению  с  ее
миниатюрными сыновьями. Однако в дочери миссис Тетерби наконец-то нашла свое
достойное отражение; и никто не  знал  этого  лучше,  чем  жертвенный  агнец
Джонни, который с утра до ночи  испытывал  на  себе  вес  и  размеры  своего
требовательного идола.
     Миссис Тетерби ходила за покупками  и  вернулась  с  тяжелой  корзиной;
сбросив шаль и чепец, она устало  опустилась  на  стул  и  приказала  Джонни
сейчас же  принести  ей  малютку,  которую  она  желала  поцеловать.  Джонни
повиновался, потом вернулся на скамеечку и опять  скорчился  на  ней  в  три
погибели; но тут Адольф Тетерби-младший, который к  этому  времени  размотал
нескончаемый пестрый шарф, обвивавший его чуть ли не до пояса, потребовал  и
для себя такой же милости. Джонни снова подчинился, потом опять вернулся  на
свою скамеечку  и  скорчился  на  ней;  но  тут  мистер  Тетерби,  осененный
вдохновением, в свою очередь заявил о своих родительских правах.  Когда  это
третье пожелание было выполнено, несчастная жертва совсем выбилась  из  сил;
она еле добралась назад к своей скамеечке, снова скорчилась на ней  и,  едва
дыша, поглядывала на родителей и старшего брата.
     - Что бы ни было, Джонни, - сказала мать, качая головой, - береги ее  -
или никогда больше не смей смотреть в глаза своей матери.
     - И своему брату, - подхватил Дольф.
     - И своему отцу, - прибавил мистер Тетерби.
     Джонни, трепеща при мысли о грозящем ему отлучении,  заглянул  в  глаза
Молоху, убедился, что покуда сестра цела и невредима, умелой рукой  похлопал
ее по спине (которая в эту минуту была обращена кверху) и стал покачивать на
коленях.
     - Ты не промок, Дольф? - спросил отец. - Поди сюда, сынок, сядь  в  мое
кресло и обсушись.
     - Нет, папа, спасибо, - ответил Адольф, ладонями приглаживая  волосы  и
одежду. - Я вроде не очень мокрый. А что, лицо у меня здорово блестит?
     - Да, у тебя такой вид, сынок, как будто тебя натерли воском, -  сказал
мистер Тетерби.
     - Это от погоды, - объяснил Адольф, растирая щеки  рукавом  потрепанной
куртки. - Когда такой дождь, и ветер, и снег, и туман, у меня лицо иной  раз
даже сыпью покрывается. А уж блестит вовсю!
     Адольф-младший, которому лишь недавно минуло десять лет, тоже пошел  по
газетной части: нанявшись в фирму более преуспевающую, нежели отцовская,  он
продавал газеты на вокзале, где  сам  он,  маленький  и  круглолицый,  точно
купидон в убогом наряде, и его пронзительный  голосишко  были  всем  так  же
знакомы и привычны, как сиплое дыхание прибывающих и отходящих  локомотивов.
Он был еще слишком юн для коммерции,  и,  быть  может,  ему  не  хватало  бы
невинных развлечений, свойственных его возрасту, но, к счастью, он  придумал
себе забаву, помогающую скоротать долгий день и внести в  него  разнообразие
без  ущерба  для  дела.  Это  остроумное  изобретение,  как  многие  великие
открытия, замечательно было своей простотой:  оно  заключалось  в  том,  что
Дольф в разное время дня заменял слово "листок"  другими,  созвучными.  Так,
хмурым зимним утром, пока не рассвело, расхаживая по  вокзалу  в  клеенчатом
плаще, в шапке и  теплом  шарфе,  он  пронизывал  сырой,  промозглый  воздух
криком: "Утренний листок"! Примерно за час до полудня газета называлась  уже
"Утренний блисток", затем, около двух часов  пополудни  она  превращалась  в
"Утренний кусток", еще через два часа в "Утренний свисток"  и,  наконец,  на
заходе солнца - в "Вечерний хвосток", что  очень  помогало  нашему  молодому
джентльмену сохранять веселое расположение духа.
     Миссис Тетерби, его почтенная матушка, которая,  как  уже  упоминалось,
сидела, откинув на спину шаль и чепеу, и в задумчивости  вертела  на  пальце
обручальное  кольцо,  теперь  поднялась,  сняла  верхнюю  одежду  и   начала
накрывать стол скатертью.
     - О господи, господи боже ты мой! -  вздохнула  она.  -  И  что  только
творится на свете!
     - Что же именно творится на свете, дорогая? - спросил,  оглянувшись  на
нее, мистер Тетерби.
     - Ничего, - сказала миссис Тетерби.
     Муж поднял брови, перевернул газету и, глаза его побежали  по  странице
вверх, вниз, наискось, но  читать  он  не  читал;  ему  никак  не  удавалось
сосредоточиться.
     Тем временем миссис Тетерби расстилала скатерть,  но  делала  это  так,
словно не готовила стол к мирному семейному ужину, а казнила его за какие-то
грехи: без всякой нужды  с  размаху  била  его  ножами  и  вилками,  шлепала
тарелками, щелкала солонкой и, наконец, обрушила на него каравай хлеба.
     - О господи, господи боже ты мой! - промолвила  она.  -  И  что  только
творится на свете!
     - Голубка моя, ты уже один раз это сказала, - заметил  муж.  -  Что  же
такое творится на свете?
     - Ничего, - отрезала миссис Тетерби.
     - Ты и это уже говорила, София, - мягко заметил муж.
     - Ну и пожалуйста, могу  еще  повторить:  ничего!  И  еще,  пожалуйста:
ничего! И еще, пожалуйста: - ничего! Вот, на тебе!
     Мистер  Тетерби  обратил  взор  на  свою  подругу  жизни  и  с  кротким
удивлением спросил:
     - Чем ты расстроена, моя маленькая женушка?
     - Сама не знаю, - отозвалась та. - Не спрашивай. И  вообще  с  чего  ты
взял, что я расстроена? Ни капельки я не расстроена.
     Мистер Тетерби отложил газету до более  удобного  случая,  поднялся  и,
сгорбившись, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь по  комнате  (его
походка вполне соответствовала  всему  его  кроткому  и  покорному  облику),
обратился к двум своим старшим отпрыскам.
     - Твой ужин сейчас будет готов, Дольф, - сказал он. - Твоя мамочка  под
дождем ходила за ним в харчевню. Это очень великодушно с ее  стороны.  И  ты
тоже скоро получишь что-нибудь на ужин, Джонни. Твоя мамочка довольна тобою,
мой друг, потому что ты хорошо заботишься о твоей драгоценной сестричке.
     Миссис Тетерби молчала, но стол, видимо, уже не вызывал у  нее  прежней
враждебности; покончив с приготовлениями, она достала из своей вместительной
корзинки солидный кусок горячего горохового пудинга, завернутый в бумагу,  и
миску, от которой, едва с нее сняли покрывавшую ее тарелку,  распространился
такой приятный аромат, что три пары глаз в двух кроватях широко раскрылись и
уже не отрывались от пиршественного стола. Мистер Тетерби, словно не замечая
безмолвного приглашения, продолжал стоять и медленно повторял: "Да, да, твой
ужин сейчас будет готов, Дольф, твоя  мамочка  ходила  за  ним  по  дождю  в
харчевню. Это очень, очень великодушно с ее стороны". Он повторял эти  слова
до тех пор, пока миссис Тетерби, которая уже некоторое время за  его  спиной
обнаруживала всяческие признаки раскаяния, не  кинулась  ему  на  шею  и  не
расплакалась.
     - Ох, Дольф! - вымолвила она сквозь слезы.  -  Как  я  могла  так  себя
вести!
     Это примирение до такой степени растрогало Адольфа-младшего  и  Джонни,
что оба они, точно сговорившись, подняли отчаянный  рев,  отчего  немедленно
закрылись три пары круглых глаз  в  кроватях  и  окончательно  обратились  в
бегство еще двое маленьких Тетерби, которые как раз  выглянули  украдкой  из
своей каморки в надежде поживиться каким-нибудь лакомым кусочком.
     - Понимаешь, Дольф, - всхлипывала миссис Тетерби, - когда я шла  домой,
я того и думать не думала, все равно как младенец, который еще и на  свет-то
не родился...
     Мистеру Тетерби, по-видимому, не понравилось это сравнение.
     - Скажем лучше, как новорожденный младенец, дорогая, - заметил он.
     - И думать не думала, все равно как новорожденный младенец, -  послушно
повторила за ним миссис Тетерби, - Джонни, не гляди на меня, а гляди на нее,
не то она упадет у тебя с колен и убьется  насмерть,  и  тогда  сердце  твое
разорвется, и поделом тебе... И когда домой пришла, думать не думала, совсем
как наша малютка, что вдруг возьму да и разозлюсь. Но почему-то, Дольф...  -
Тут миссис Тетерби умолкла и опять  начала  вертеть  на  пальце  обручальное
кольцо.
     - Понимаю!-сказал мистер Тетерби. - Очень хорошо понимаю. Моя маленькая
женушка расстроилась. Тяжелые времена, и тяжелая работа, да и погода  такая,
что дышать тяжело, - все это  иной  раз  удручает.  Понимаю,  милая!  Ничего
удивительного! Дольф, мой друг, - продолжал мистер Тетерби, исследуя  вилкой
содержимое миски,  -  твоя  мамочка,  кроме  горохового  пудинга,  купила  в
харчевне еще целую косточку от  жареной  поросячьей  ножки,  и  на  косточке
осталось еще вдоволь хрустящих корочек, и подливка есть, и  горчицы  сколько
душе угодно. Давай-ка твою тарелку, сынок, и принимайся, пока не остыло.
     Второго приглашения не потребовалось: у Адольфа-младшего при  виде  еды
даже слезы навернулись на глаза; получив свою порцию, он уселся на привычном
месте и с великим усердием принялся за ужин. О Джонни  тоже  не  забыли,  но
положили его долю на ломоть хлеба, чтобы подливка не капнула на  сестру.  По
той же причине ему было велено свой кусок пудинга до употребления держать  в
кармане.
     На поросячьей ножке когда-то, наверно, было побольше мяса, но  повар  в
харчевне, без сомнения, не забывал об  этой  ножке,  когда  отпускал  жаркое
предыдущим покупателям; зато на подливку он не поскупился, и  эта  привычная
спутница свинины тотчас  вызывала  в  воображении  ее  самое  и  приятнейшим
образом обманывала вкус. Гороховый пудинг, хрен и  горчица  опять-таки  были
здесь все равно что на Востоке роза при соловье: не  будучи  сами  свининой,
они еще совсем недавно жили с  нею  рядом;  и  в  целом  получалось  столько
ароматов, словно на стол был подан поросенок средней  величины.  Благоухание
это неодолимо притягивало всех Тетерби, лежавших в постели,  -  и  хотя  они
притворялись мирно спящими, но, стоило  родителям  отвернуться,  как  малыши
точно из-под земли вырастали перед братьями, молчаливо требуя  от  Дольфа  и
Джонни какого-либо съедобного доказательства братской любви. Те,  отнюдь  не
жестокосердые, дарили им крохи своего ужина, и летучий отряд  разведчиков  в
ночных рубашках непрестанно сновал по комнате, что очень беспокоило  мистера
Тетерби; раза два он даже вынужден был предпринять атаку, и тогда  партизаны
в беспорядке отступали.
     Миссис Тетерби ужинала без  всякого  удовольствия.  Казалось,  какая-то
тайная мысль не дает ей покоя.  Один  раз  она  вдруг  без  видимой  причины
засмеялась, немного погодя без причины всплакнула и, наконец,  засмеялась  и
заплакала сразу, - и настолько ни с  того  ни  с  сего,  что  муж  пришел  в
совершенное недоумение.
     - Моя маленькая женушка, - сказал он, - не знаю, что творится на свете,
но, видно, что-то неладное и тебе оно не на пользу.
     - Дай мне глоточек воды, - сказала миссис Тетерби, стараясь взять  себя
в руки, - и не говори сейчас со мною и не обращай на меня  внимания.  Просто
не обращай внимания.
     Мистер Тетерби дал ей воды и тотчас накинулся  на  злополучного  Джонни
(который  был  исполнен  сочувствия),  вопрошая,  чего  ради  он  погряз   в
чревоугодии и праздности и не догадывается подойти с малюткой поближе, чтобы
ее вид утешил мамочку.  Джонни  незамедлительно  приблизился,  сгибаясь  под
своей ношей; но миссис Тетерби махнула рукой в знак того, что сейчас  ей  не
выдержать столь сильных чувств, и под страхом вечной ненависти  всех  родных
злополучному Джонни было запрещено двигаться далее;  он  вновь  попятился  к
скамеечке и скорчился на ней в прежней позе.
     После короткого молчания миссис Тетерби сказала, что теперь ей лучше, и
начала смеяться.
     - София, женушка, а ты вполне уверена, что тебе лучше? - с сомнением  в
голосе переспросил ее супруг. - Может, это у тебя опять начинается?
     - Нет, Дольф, нет, - возразила жена, - теперь я пришла в себя.
     С этими словами она пригладила волосы, закрыла  глаза  руками  и  опять
засмеялась.
     - Какая же я была злая дура, что могла думать так хоть одну  минуту!  -
сказала она. - Поди сюда, Дольф, и дай мне высказать, что у меня на душе.  Я
тебе все объясню.
     Мистер Тетерби придвинул свое  кресло  поближе,  миссис  Тетерби  снова
засмеялась, крепко обняла его и утерла слезы.
     - Ты ведь знаешь, Дольф, милый, - сказала она,  -  что,  когда  я  была
незамужняя, у меня был богатый выбор. Одно время  за  мною  ухаживали  сразу
четверо; двое из них были сыны Марса.
     - Все мы чьи-нибудь сыны, дорогая,  -  сказал  мистер  Тетерби.  -  Или
чьи-нибудь дочки.
     - Я не то хочу сказать. - возразила его  супруга.  -  Я  хочу  сказать,
военные. Они были сержанты.
     - А-а! - протянул мистер Тетерби.
     - Так вот, Дольф, можешь мне поверить, никогда я про это не думаю и  не
жалею; я же знаю, что у меня хороший муж, и я готова  чем  угодно  доказать,
что я так ему предана, как...
     - Как ни одна маленькая женушка на свете, - сказал  мистер  Тетерби.  -
Очень хорошо. Очень, очень хорошо.
     В  голосе  мистера  Тетерби  звучало  столь  ласковое  снисхождение   к
воздушной миниатюрности супруги, словно  сам  он  был  добрых  десяти  футов
ростом; и миссис Тетерби столь смиренно приняла это как должное, словно сама
она была ростом всего в два фута.
     - Но понимаешь, Дольф, - продолжала она, - на дворе рождество,  и  все,
кто только может,  празднуют,  и  всякий,  у  кого  есть  деньги,  старается
что-нибудь купить... вот я походила, поглядела -  и  немножко  расстроилась.
Сейчас столько всего продают - есть такие вкусные вещи, что слюнки текут,  а
есть такие красивые, что не налюбуешься, и такие платья, что наслаждение  их
надеть, -  а  тут  приходится  столько  рассчитывать  да  высчитывать,  пока
решишься потратить шесть пенсов на что-нибудь самое простое и  обыкновенное;
а корзинка такая огромная, никак ее не наполнишь; а денег у меня  так  мало,
ни на что не хватает... Ты меня, верно, за это ненавидишь, Дольф?
     - Пока еще не очень, - сказал мистер Тетерби.
     - Хорошо же! Я скажу тебе всю правду, - покаянно продолжала жена,  -  и
тогда ты, пожалуй, меня возненавидишь. Я все ходила по холоду и смотрела,  и
вокруг было столько хозяек с большущими корзинками, и все они тоже ходили  и
смотрели,  и  высчитывали  и  приценивались:  и  так  я  из-за  всего  этого
разогорчилась, что мне пришло на мысль: может, я жила бы  лучше  и  была  бы
счастливее, если бы... если бы не... - она снова начала  вертеть  на  пальце
обручальное кольцо и покачала низко оплщенной головой.
     - Понимаю, - тихо сказал муж, - если бы ты совсем не  вышла  замуж  или
если б вышла за кого-нибудь другого?
     - Да! - всхлипнула миссис Тетерби. - Как раз это самое  я  и  подумала.
Теперь ты меня ненавидишь, Дольф?
     - Да нет, - сказал мистер Тетерби, - пока еще все-таки нет.
     Миссис Тетерби благодарно чмокнула его и опять заговорила:
     - Я начинаю надеяться, что ты и не возненавидишь меня,  Дольф,  хоть  я
еще и не сказала тебе самого  плохого.  Уж  и  не  знаю,  что  это  было  за
наважденье. То ли я заболела, то ли вдруг помешалась, или еще что, но только
я не могла ничего такого  припомнить,  что  нас  с  тобою  связывает  и  что
примирило бы меня с моей долей. Все, что у  нас  было  в  жизни  хорошего  и
радостного, показалось мне вдруг таким пустым и жалким.  Я  бы  за  все  это
гроша ломаного не дала. И только одно лезло в голову: что  мы  с  тобой  так
бедны, а надо столько ртов прокормить.
     - Ну что ж, милая, - сказал мистер Тетерби и ободряюще похлопал  ее  по
руке, - ведь в конце концов так оно и есть. Мы с тобою  бедны,  и  нам  надо
прокормить много ртов - все это чистая правда.
     - Ах, Дольф, Дольф! - воскликнула жена и положила руки ему на плечи.  -
Мой хороший, добрый, терпеливый друг! Вот я совсем немножко побыла дома -  и
все стало совсем иначе.  Все  стало  по-другому,  Дольф,  милый.  Как  будто
воспоминания потоком хлынули в мое закаменевшее сердце, и  смягчили  его,  и
переполнили до краев. Я вспомнила, как мы с тобой бились из-за куска  хлеба,
и сколько у нас было нужды и забот с тех пор, как мы поженились,  и  сколько
раз болели и мы с тобой, и наши дети, и как мы  часами  сидели  у  изголовья
больного ребенка, - все это мне вспомнилось, будто заговорило со мною, будто
сказало, что мы с тобой - одно, и что я - твоя жена и мать твоих детей, и не
может быть у меня никакой другой доли, и не надо мне другой доли, и не  хочу
я ее. И тогда наши  простые  радости,  которые  я  готова  была  безжалостно
растоптать, стали так дороги мне, так драгоценны и милы. Просто подумать  не
могу, до чего я была несправедлива. Вот тогда я и сказала,  и  еще  сто  раз
повторю: как я  могла  так  вести  себя,  Дольф,  как  я  могла  быть  такой
бессердечной!
     Добрая женщина, охваченная глубокой  нежностью  и  раскаянием,  плакала
навзрыд; но вдруг она вскрикнула, вскочила и спряталась за мужа. Так страшно
крикнула она, что дети проснулись, повскакали с постелей и кинулись к ней. И
в глазах ее тоже был ужас, когда она показала на бледного человека в  черном
плаще, который вошел и остановился на пороге.
     - Кто этот человек? Вон там, смотри! Что ему нужно?
     - Дорогая моя, - сказал мистер Тетерби, - я спрошу его об этом, если ты
меня отпустишь. Что с тобой? Ты вся дрожишь!
     - Я его только что видела на улице. Он поглядел на меня  и  остановился
рядом. Я его боюсь!
     - Боишься его? Почему?
     - Я не знаю...  я...  стой!  Дольф!  -  крикнула  она,  видя,  что  муж
направляется к незнакомцу.
     Она прижала одну руку ко лбу, другую к груди; странный  трепет  охватил
ее, глаза быстро и беспорядочно перебегали с предмета на предмет, словно она
что-то потеряла.
     - Ты больна, дорогая? Что с тобой?
     - Что это опять уходит от  меня?  -  чуть  слышно  пробормотала  миссис
Тетерби. - Что это от меня уходит? Потом сказала отрывисто:
     - Больна? Нет, я совершенно здорова, - и невидящим взглядом  уставилась
себе под ноги.
     Мистер Тетерби вначале тоже невольно поддался испугу, и его  отнюдь  не
успокаивало последующее странное поведение жены;  но  наконец  он  осмелился
заговорить с бледным посетителем в черном плаще; а  тот  все  еще  стоял  не
шевелясь, опустив глаза.
     - Чем мы можем вам служить, сэр? - спросил мистер Тетерби.
     - Простите, я, кажется, напугал вас, - сказал посетитель, - но вы  были
заняты разговором и не заметили, как я вошел.
     - Моя маленькая женушка говорит - может быть, вы даже слышали ее слова,
- что вы сегодня уже не первый раз ее пугаете, - ответил мистер Тетерби.
     - Очень сожалею. Я  припоминаю,  что  видел  ее  на  улице,  но  только
мимоходом. Я не хотел ее пугать.
     Говоря это, он поднял глаза, и в ту же самую минуту миссис Тетерби тоже
подняла глаза. Странно было видеть, какой ужас он ей внушал и с каким ужасом
сам в этом убеждался, - и, однако, он не сводил с нее глаз.
     - Меня зовут Редлоу, -  сказал  он.  -  Я  ваш  сосед,  живу  в  старом
колледже. Если не ошибаюсь, у вас квартирует один  молодой  джентльмен,  наш
студент?
     - Мистер Денхем? - спросил Тетерби.
     - Да.
     То был вполне естественный жест и притом мимолетный, его можно  было  и
не заметить, - но прежде чем снова заговорить,  маленький  человечек  провел
рукою по лбу и быстрым взглядом обвел комнату, словно ощущая вокруг какую-то
перемену. В тот же миг Ученый обратил на него такой же полный ужаса  взгляд,
какой прежде устремлен был на  его