оставалось  преодолеть
остатки ее сопротивления, и тогда  Жаклина  должна  будет  склонить  перед
всемогуществом творца свое скорбное чело  и,  обновленная,  возродиться  к
жизни.


   Отец Будрэ выпил свой сладкий, как сироп, чай, отставил  чашку  и  стал
внимательно слушать Жаклину.
   - Нет, нет, отец мой, - говорила она, - я гораздо менее умна и  гораздо
менее образованна, чем вы, я восторгаюсь вами и завидую вашей несокрушимой
вере. Но вечная жизнь - это  миф,  годный  для  здоровых  и  благополучных
людей. По-моему, лишь нелепый случай служит причиной нашего  появления  на
свет и нашей смерти. Мы пришли из черного мрака и уйдем в такой же  черный
мрак...
   - ...и нам  сияют  черные  звезды,  и  даже  светлая  любовь  черна,  -
подхватил отец Будрэ. - И сам господь бог придуман лишь  для  того,  чтобы
умерять тревогу, обуревающую людей, и по возможности обуздывать их  дурные
наклонности. Не так ли?
   На губах доминиканца играла добрая улыбка. Жаклина ничего не ответила.
   - Видите ли, сударыня, - продолжал он, - даже крупные физики все реже и
реже склоняются к тому взгляду, будто миром  правит  нелепая  случайность.
Наука  каждодневно  опровергает  веру  во  всесильное  господство  случая,
изгоняет ее и доказывает,  что  такая  вера  -  лишь  свидетельство  нашей
близорукости.  Одни  и  те  же  законы  управляют  и  движением  планет  и
перемещением атомов, одного этого уж достаточно, чтобы уверовать  в  бога.
Глубоко заблуждаются те, кто  полагает,  будто  в  безграничных  просторах
космоса, где движутся, подчиняясь  определенным  законам,  небесные  тела,
царит случайность. Либо  следует  рассматривать  Вселенную  как  выражение
абсолютной непоследовательности, как цепь несообразностей,  как  случайное
скопление частиц, движение которых происходит по замкнутому  кругу  -  без
первопричины и без конечной цели, как нечто еще более  слепое  и  нелепое,
чем  античный  рок,   как   проявление   непоследовательности   во   всем,
непоследовательности, которой подчиняется и движение  звезд,  и  обращение
Земли, и рост трав, и жизнь души... либо следует  верить  в  существование
бога!
   Жаклина упрямо покачала головой.
   - Мир представляется мне полнейшим хаосом, отец мой, - прошептала она.
   - Стало быть, и  ваша  любовь  к  Франсуа,  сударыня,  также  следствие
нелепой случайности, якобы управляющей миром? Разве, когда вы встретились,
познакомились и полюбили друг друга, вы не почувствовали,  что  само  небо
предназначило вам стать мужем и женой?
   Доминиканец, обращаясь к Жаклине, неизменно прибавлял слово "сударыня",
а говоря об умершем, называл его просто по имени;  каждодневно  молясь  за
спасение   души   Франсуа,   Будрэ   делал   это   с    такой    дружеской
проникновенностью; что буквально потрясал Жаклину.
   Она медленно провела рукой по лицу.
   - Но если любовь, соединявшая хотя бы двух людей,  не  может  считаться
результатом нелепой случайности, то тогда и все остальное  нельзя  считать
плодом случая! - произнес отец Будрэ, вставая.
   Он подошел к окну и приоткрыл его. Весенний вечер спускался  на  землю,
окутывал сад, кусты самшита, клумбы, на которые только что высадили цветы.
Было тепло. По мере того как сгущались сумерки, в окнах  зажигались  огни,
глухой нестройный шум города проникал в комнату.
   - Разве все  это  напоминает  вам  хаос?  -  спросил  Будрэ,  осторожно
подталкивая Жаклину к окну. - Я,  сударыня,  несмотря  на  страдания  моих
братьев во Христе, восхищаюсь всем сущим,  что  создал  господь.  Ощущение
хаоса несовместимо с жизнью, я в этом глубоко убежден, оно возникает  лишь
перед лицом смерти. И чтобы помочь преодолеть  это  ощущение,  милосердный
господь и даровал нам веру.
   Жаклина в  глубокой  задумчивости  созерцала  открывшуюся  ей  картину,
стараясь примирить свое горе с  окружающим  миром.  Отец  Будрэ  притворил
окно, возвратился в глубь комнаты и сказал:
   - Превыше разума - откровение. Не только мы, христиане, утверждаем это,
индусы думают так же. И мы неустанно говорим: вера есть  чудесное  орудие,
которое господь в своей благости вручил чадам своим, дабы они могли видеть
дальше, чем в подзорные трубы, рассуждать глубже, чем позволяет логика,  и
умели бы побеждать свое горе. Все великие религии походят одна на  другую.
Человек, обладающий верой, приближается  к  совершенству,  именно  вера  и
совершенствует его.
   Жаклина взглянула на отца Будрэ.
   - Быть может, вы правы, отец мой... -  прошептала  она.  -  Да,  должно
быть, вы правы.
   В это мгновение дверь распахнулась и нежный голосок позвал:
   - Мама!
   Мари-Анж растерянно замерла на пороге при виде доминиканца.
   - Входи, детка, поздоровайся с гостем, - сказала Жаклина дочери.
   Отец Будрэ опустился в кресло, чтобы ребенку было легче разговаривать с
ним. Он расправил рясу на коленях и ласково посмотрел на девочку.
   Жан-Ноэль и Мари-Анж обычно уклонялись от  поцелуев,  которыми  их  так
охотно награждали родственники. С отцом Будрэ они вели себя по-другому: их
пухлые губки, казалось, сами тянулись к  его  массивному,  величественному
лицу.
   Мари-Анж была здоровой, но худенькой девочкой. За последние месяцы  она
сильно выросла. Ее уже начали обучать катехизису.
   - Скажи, милая, что ты выучила  на  этой  неделе?  -  осведомился  отец
Будрэ.
   - Я выучила "Верую", святой отец, - ответила девочка.
   - Вот как? Отлично. И все поняла? И все запомнила?
   - Все запомнила.
   - Прекрасно, послушаем, послушаем.
   Жаклина  улыбнулась.  "Мари-Анж,  без   сомнения,   будет   всю   жизнь
вспоминать, - подумала она, - что знаменитый проповедник слушал,  как  она
читает "Верую". Отец Будрэ знает,  что  делает:  такие  вещи  врезаются  в
память навсегда".
   Мелодичным  голоском,  нараспев  девочка  торопливо  произносила  слова
молитвы.
   - О, не так быстро, не так быстро! - остановил ее отец Будрэ. - Я бы не
мог так быстро прочитать "Верую",  ведь  у  меня  не  хватило  бы  времени
подумать над тем, что я произношу.
   В памяти Жаклины невольно всплывали заученные много лет назад и  с  тех
пор не раз повторявшиеся слова, которые теперь слетали с  уст  ее  дочери:
"...отпущение грехов, воскресение плоти, вечная жизнь..."
   - Воскресение плоти... - старательно выговаривала Мари-Анж.
   - Воскресение плоти, - торжественно повторил доминиканец, протянув руку
вперед. - И в тот день, - продолжал он, четко выговаривая все  слова  чуть
дрожавшим от глубокого волнения голосом, - души  предстанут  в  их  земной
оболочке, предстанут со всеми своими мыслями, чувствами и деяниями, со все
тем, что они совершили хорошего и дурного от рождения и до смерти, а равно
после смерти, а также со всем тем, что другие души совершили ради них...
   Отец Будрэ сознавал, что смысл его слов недоступен  пониманию  ребенка,
но не боялся смутить девочку.  Между  тем  в  мозгу  Жаклины,  внимательно
слушавшей его, вдруг вспыхнула яркая  искра,  вроде  той,  что  вспыхивает
между двумя электродами вольтовой дуги.
   -  ...и  они  предстанут,  -  продолжал  доминиканец,  -   пред   своим
собственным  судом,  пред  судом  всех  душ   человеческих,   пред   судом
всевышнего, их отца, а затем по бесконечному милосердию божию займут  свое
место друг возле друга... в духе предустановленной гармонии.
   Жаклина  не  могла  бы  повторить  слова,  произнесенные  отцом  Будрэ.
Впрочем, слова и не имели для нее большого значения. Она  и  так  понимала
доминиканца, их мысли словно устремлялись навстречу друг другу,  сливались
воедино, и словесная оболочка  представлялась  ненужной  шелухой.  Молодой
женщине чудилось, что мозг ее пылает;  когда-то  она  уже  испытала  нечто
подобное - в первую пору ее любви к  Франсуа.  Неугасимое  пламя  освещало
все: и земную жизнь и потусторонний мир. Франсуа  присутствовал  здесь,  в
комнате, и это  представлялось  ей  не  менее  реальным,  чем  присутствие
дочери; и еще кто-то, казалось, незримо находился тут, а  доминиканец  был
всего лишь его посланником, выразителем его воли.
   Жаклина услышала, как отец Будрэ сказал:
   - Превосходно, голубушка! А теперь можешь идти играть.
   В следующее мгновение мир снова сделался таким, как всегда, но  Жаклина
была уже обращена.
   Когда девочка вышла, молодая женщина сказала просто:
   - Благодарю вас.
   - Нет, сударыня! Скажите иначе: "Благодарю тебя, господи..." - возразил
отец Будрэ, вставая с места и украдкой осеняя  Жаклину  крестом,  чего  та
даже не заметила.
   Он спустился по лестнице, взял из рук слуги шляпу и плащ и удалился.
   С этого дня в душе Жаклины возникла страстная жажда  веры;  теперь  она
хотела верить с такой же силой, с какой недавно хотела умереть. Но подобно
тому, как в минуты самого страшного отчаяния ее удерживало от смерти нечто
неуловимое и неосязаемое, так и ныне нечто столь же неуловимое  мешало  ей
исполниться безграничной верой...
   Каждое воскресенье она отправлялась  с  дочерью  и  сыном  к  обедне  в
монастырь доминиканцев. На ее ночном столике теперь постоянно лежала  одна
и та же книга - "Подражание Христу".
   Иногда Жаклину встречали весенним днем в аллеях  Булонского  леса,  где
она гуляла со своими детьми. Щеки ее слегка порозовели, и она с  некоторым
интересом стала прислушиваться к разговорам окружающих.
   Однажды родные с изумлением услышали, что она смеется.


   Все, в чем Ноэль Шудлер некогда отказывал собственному сыну, он  теперь
щедро предоставлял Симону Лашому.
   Симон не был приглашен в газету на какую-то строго  определенную  роль.
Шудлер попросту заявил:
   - Господин Лашом будет работать со мной.
   Он установил молодому человеку  оклад,  вдвое  превышавший  тот,  какой
Симон получал у Руссо. Крупное вознаграждение лучше всяких слов говорило о
высоком положении нового сотрудника. Очень скоро его  жалованье  было  еще
увеличено.
   Реформа, проведенная Шудлером в газете, полностью себя оправдала. Тираж
"Эко дю матен" повысился, газета приобрела новое направление,  сказавшееся
на всей парижской прессе. Только "Тан" и  "Деба"  остались  верны  прежним
принципам, они сохранили своих постоянных читателей, число  которых  было,
однако, ограниченно.
   Но когда Ноэль воплотил  в  жизнь  все  замыслы  сына,  он  оказался  в
некотором затруднении. Его ум,  воспитанный  на  привычных  представлениях
уходящего поколения, был малопригоден для того, чтобы разобраться в  новых
обстоятельствах  и  подсказать,  как  следует  действовать  дальше,  чтобы
успешно продвигаться по вновь избранному пути.
   Подчеркнутое уважение к старшим, умение держаться с ними и делать  вид,
будто он все время старается чему-нибудь у  них  научиться,  а  главное  -
великолепный мыслительный механизм, заключенный в его лобастой  голове,  -
все это позволяло Симону изо дня в день подсказывать  Шудлеру  проекты,  в
которых тот нуждался, и  делать  это  так,  чтобы  не  задевать  самолюбие
старика.
   У Франсуа был творческий ум, ум Симона был приспособлен к  тому,  чтобы
проводить в жизнь идеи, выдвинутые  другими.  Используя  планы  этих  двух
молодых  людей   -   одного   уже   умершего,   а   другого   благополучно
здравствующего, - Ноэль  полновластно  царил  в  сфере  информации,  более
могущественный, чем когда-либо прежде.
   Работая рядом с Шудлером и для  него,  Симон  наблюдал,  контролировал,
принимал  и  отклонял  различные  предложения,  разрешал  споры.  Опыт   и
авторитет, которые он приобрел за время службы в министерстве, весьма  ему
пригодились.
   И так же, как в те времена, когда он работал с Руссо, люди говорили:
   - Если хочешь чего-нибудь добиться от патрона, обращайся к Лашому.
   Иногда Ноэль ловил себя на мысли: "Ах, если бы Франсуа был  таким,  как
он!"
   Положение  ближайшего  помощника  владельца  газеты  позволяло   Симону
пожинать плоды могущества прессы; ведь в  те  времена  одной  статьи  было
достаточно, чтобы принести  известность  человеку,  решить  судьбу  пьесы;
хорошо организованная кампания в печати  могла  привести  даже  к  падению
кабинета.  Люди  еще  придавали  большое  значение  печатному   слову,   и
литераторы, известные артисты, парламентарии приглашали Симона на  приемы,
на генеральные репетиции, дарили ему книги  с  лестными  надписями.  Лашом
чувствовал себя теперь человеком, более влиятельным,  чем  в  те  времена,
когда  был  помощником  начальника  канцелярии  министра  и   его   власть
распространялась на одних  лишь  чиновников.  Ныне  не  только  начальники
канцелярий министерств, но даже сами министры, случалось, звонили  ему  по
телефону. Он мог попросить у них все, чего пожелал бы,  и  уже  предвидел,
что в недалеком будущем станет кавалером ордена Почетного легиона.
   Его кабинет помещался рядом с кабинетом Ноэля. Часто в конце дня гигант
заходил к Симону,  и  они  беседовали  о  вопросах,  не  имевших  никакого
отношения к газете. С некоторых пор Шудлер испытывал потребность в  такого
рода передышках, и это  свидетельствовало  о  том,  что  он  до  некоторой
степени утомлен жизнью.
   Симон  передавал  Шудлеру  столичные  сплетни,  он  старался   всячески
расшевелить этого усталого человека, разбудить в нем любопытство или гнев.
В присутствии Симона Шудлер чувствовал себя как бы помолодевшим; иной  раз
он с волнением думал: "А ведь в этом кабинете, собственно  говоря,  должен
был сидеть Франсуа".
   Именно Симон первый рассказал банкиру  о  появлении  на  свет  "липовых
близнецов".
   - И он оказался настолько глуп и тщеславен, что поверил! - вырвалось  у
Ноэля.
   Каждый раз, когда при Шудлере речь заходила о Моблане, его черные глаза
становились колючими. В ящике стола, который он тщательно запирал на ключ,
постоянно   лежала   папка   из   синей   бристольской   бумаги,   некогда
принадлежавшая Франсуа, и Ноэль время  от  времени  вносил  туда  короткую
запись или дату - все, что имело отношение к его врагу.
   Тот же Симон рассказал ему историю о двух миллионах.
   - Во всяком случае, у этой маленькой хищницы губа не  дура,  -  заметил
Ноэль. - Вы, кажется, говорили мне, что знаете ее?
   - О, видел лишь однажды, - ответил Симон. - Как раз в тот  день,  когда
Лартуа  прошел  в  Академию.  Именно  тогда  она   и   заставила   Моблана
зафиксировать на бумаге свое обещание. Но должен признаться, я не  уверен,
узнал бы ее или нет,  если  бы  снова  встретил.  Помню  только,  что  она
рыжая...
   - Да-да, Лартуа мне  рассказывал.  Но  ведь  это  происходило  в  такое
тяжелое для меня время... Дюаль, вы говорите - Дюаль...  И  она  заставила
его подписать... О, понимаю, теперь я понимаю, - продолжал Ноэль, - почему
Леруа  поставили  меня  в  известность,  что  они   впредь   не   намерены
поддерживать своего кузена. Ведь близнецы  представляют  отныне  серьезную
угрозу для наследников, и вздумай Моблан...
   Он не закончил фразу и полузакрыл глаза.
   - ...для всех наследников, - пробормотал он.
   Внезапно он  уперся  обеими  руками  в  подлокотники  кресла  и  встал,
выпрямившись во весь свой огромный рост.
   - Он у меня в руках! - загремел Шудлер. - Да, почти наверняка! Если то,
о чем я думаю, осуществимо, Моблана больше нет! Я  раздавлю,  задушу  его.
Р-раз - и кончено! Как я об этом раньше не подумал! Спасибо,  что  вы  обо
всем рассказали, Симон. Большое спасибо! Вы оказали мне неоценимую услугу.
Теперь важно только одно: узнать, можно ли законным образом...
   Никогда  еще  Симон  не  видел  Шудлера  в  таком  возбуждении.   Ноэль
стремительно снял с рычага трубку и бросил телефонистке:
   - Соедините меня с Розенбергом!
   Прошло несколько секунд.
   - Алло, говорит барон Шудлер... Ах, это вы, дорогой друг! Когда  я  мог
бы вас повидать? Именно сегодня!.. Дело весьма срочное...  Через  полчаса?
Хорошо, я приеду.
   Ноэль повесил телефонную трубку и с такой силой потряс Симона за плечи,
что тот невольно подумал: "Черт побери! Хоть он и стар, а не  хотел  бы  я
схватиться с ним врукопашную..."
   - Ах, дружок, - проговорил Ноэль, - как это было бы замечательно!..
   Пока автомобиль вез его к адвокату,  жившему  на  другом  берегу  Сены,
Ноэль нервно постукивал подошвой по коврику, лежавшему под ногами.  "Какой
это был бы чудесный подарок к первой годовщине смерти Франсуа", - мысленно
повторял он.
   Жан Розенберг, красивый еврей со  смуглым  лицом  и  тронутыми  сединой
волосами, с чуть косящим взглядом, любил старинную мебель и редкие  книги.
Этот крупный адвокат, постоянный консультант нескольких известных фирм - в
том числе и банка Шудлеров, газеты "Эко дю матен",  сталелитейных  заводов
Льефор, - всегда старался не доводить дело до судебного разбирательства  и
слыл великим специалистом по части  арбитража  и  мировых  сделок.  Слушая
клиента,  он  неизменно  упирался  большими  пальцами  рук  в  подбородок,
остальные же пальцы переплетал между собой, в результате чего у вето перед
лицом возникало нечто напоминавшее рогатку.
   - Чем могу быть вам полезен, дорогой друг? - осведомился адвокат.
   Шудлер с шумом выдохнул  воздух.  Внезапно  банкира  охватила  жестокая
тревога. Неужели великолепный план, возникший в его голове,  будет  сейчас
разрушен ответом юриста?
   - Может ли опекун,  выступающий  в  качестве  такового,  -  спросил  он
наконец,  -  потребовать  учреждения  опеки  над  одним  из  родственников
опекаемого?
   - О, вы ставите передо  мной  вопрос  из  области  гражданского  права.
Насколько я понимаю, вы собираетесь выступить  в  качестве  опекуна  своих
внуков?
   - Да, - подтвердил Шудлер.
   - Постараемся внести ясность, - продолжал адвокат, сплетая и  расплетая
пальцы.  -  Вам  угодно  знать,  можете  ли  вы  как  опекун   малолетнего
потребовать учреждения опеки над его родственником... По-видимому, да!  Вы
говорите, учредить опеку? Да, опекун имеет право... Постойте,  для  полной
уверенности...
   Адвокат повернулся, отыскал  на  нижней  полке  стоявшего  позади  него
книжного шкафа нужный том из собрания трудов  Даллоза  и  принялся  быстро
листать его.
   - Вот, вот, - проговорил он. - "Учреждение опеки"... Как  раз  то,  что
нам нужно.
   Он взял большую лупу, помогавшую ему лучше разбирать  мелкий  шрифт,  и
прочел вслух:
   -   "...об   учреждении   опеки   может   ходатайствовать   от    имени
несовершеннолетнего родственника его законный опекун". Тут даже приведено,
-  прибавил  он,  -  судебное  определение,  вынесенное  в   этом   смысле
апелляционным судом Дуэ в 1848 году. Отсюда я усматриваю,  что  вы  имеете
полное право ходатайствовать  об  учреждении  опеки.  Я  не  вижу  никаких
юридических препятствий, дорогой друг.
   Шудлер поднялся с кресла, потирая свои сильные руки.
   - Вы мне сообщили добрую весть, Розенберг, -  проговорил  он.  -  А  по
каким именно мотивам можно требовать учреждения опеки?
   - О, мотивы могут быть самые различные. Обычно предъявляется  обвинение
в мотовстве. Вы имеете дело  с  мотом,  не  так  ли?  Отлично.  Но  будьте
осторожны. Я вспоминаю, что несколько лет назад мне пришлось столкнуться с
подобным же случаем. Нужно суметь доказать, что непомерное расточительство
действительно подвергает опасности состояние этого субъекта.
   - Стало быть, человек, который как одержимый играет на бирже...
   - Нет, нет! - вскричал адвокат. - Не ссылайтесь на это, ваш  иск  будет
отклонен. Потери, являющиеся результатом игры  на  бирже,  рассматриваются
как неудачные финансовые операции, а не как расточительство в  собственном
смысле этого слова.
   - Весьма досадно, - проворчал  Шудлер.  -  А  карты,  а  женщины?  Если
человек тратит миллионы на девиц легкого поведения, если он  каждый  вечер
оставляет в клубе кучу денег?
   - О,  будь  у  вас  доказательства  такого  рода,  иных  мотивов  и  не
потребуется. Ведь необходимо подтвердить,  что  человек  проматывает  свое
состояние безрассудно или под влиянием страстей. И  с  этой  точки  зрения
ваши  доводы  будут  весьма  сильны...  А  теперь,  -  продолжал