Моблан. - Так оно и должно быть.
   Он поманил пальцем метрдотеля и глазами указал на  столик,  за  которым
сидела Сильвена Дюаль. После короткого разговора метрдотель возвратился  и
объявил, что "барышня ответила отказом".
   - Я ж тебе говорила! - торжествующе воскликнула Анни.  -  Постой-ка,  я
сама с ней потолкую, а то она ни за что не подойдет.


   Не дожидаясь исхода вторых переговоров, метрдотель поставил  в  ведерко
со льдом новую бутылку шампанского.
   Рыжеволосая девушка  подошла  со  сдержанным,  отчужденным  и  холодным
видом. Усевшись между Анни и  Мобланом,  она  равнодушно  слушала  плоские
рассуждения Люсьена о театре и едва касалась губами бокала  с  шампанским.
Вскоре Сильвена почувствовала, как накрахмаленная манжетка скользит по  ее
бедру, затем длинные пальцы сжали ей колено. Она  отодвинулась.  Моблан  с
довольным видом взглянул на Анни и, снова протянув руку,  коснулся  платья
Сильвены.
   - О, какая худышка, какая худышка!  -  сказал  он  притворно  отеческим
тоном. - Надо кушать, побольше кушать!
   Девушка бросила на него сердитый взгляд, и Моблан принял это  за  новое
проявление стыдливости.
   - Отлично, отлично! Девушке так и подобает вести себя! Не  стесняйтесь,
выпейте еще.
   Его глаза блестели. Близкое соседство двух женщин и  шампанское  (а  он
уже выпил больше бутылки) вызывали у него  чрезвычайно  приятное  чувство.
Люди, сидевшие за соседними столиками, время  от  времени  поглядывали  на
него сквозь пелену табачного дыма и шептались: "Вы только  полюбуйтесь  на
этого красавчика". Но Люлю Моблан читал в  их  взглядах  одобрение  и  был
весьма доволен собой.
   Скрипач,  который  приветствовал  Люсьена,  когда  тот  вошел  в   зал,
приблизился к столику, держа в одной руке смычок, а в другой  скрипку;  на
его плече лежал носовой платок.
   - О, какая прелестная, прелестная  пара,  просто  чудо!  -  восторженно
вскричал он, описывая смычком  круг  над  головами  Люлю  Моблана  и  юной
Сильвены Дюаль.
   Это был старый венгр с  пухлым,  гладко  выбритым  лицом,  его  круглое
брюшко выпирало  из  жилета.  Для  своей  комплекции  он  был  удивительно
подвижен.
   Моблан  довольно  закудахтал:  фиглярство  скрипача   было   для   него
привычным, но каждый раз производило эффект.
   - Какую вещь вы хотели бы послушать, мадемуазель?  -  спросил  скрипач,
изогнувшись в поклоне.
   Оробевшая Сильвена не знала, что ответить.
   - В таком случае - венгерский вальс, специально для вас!  -  воскликнул
скрипач.
   И подал знак оркестру.
   Люстры погасли, зал погрузился в синий полумрак.  Из  темноты  выступал
лишь силуэт толстого венгра; выхваченный конусообразным лучом  прожектора,
он напоминал какое-то подводное чудище, озаренное светом  из  иллюминатора
корабля. Прямые, зачесанные назад волосы  падали  ему  на  шею.  Официанты
неслышно приблизились к нему и молча  стояли  рядом  с  видом  сообщников.
Посетители, сидевшие за соседними столиками, невольно  смолкли.  Казалось,
все присутствующие вступили в какой-то сговор.
   После яростного вступления оркестр умолк, и теперь  венгр  играл  один:
его смычок порхал по струнам и щебетал, как птица.
   Поза  скрипача  изображала  вдохновение.  Однако   он,   как   сводник,
поглядывал на Люлю и рыжую девушку; у него была усталая  улыбка  человека,
который некогда мечтал стать большим музыкантом, но  вот  уже  сорок  лет,
презирая себя и других, раболепно  пиликает  на  скрипке,  увеселяя  пары,
соединенные деньгами; человека, который возвращается поздно ночью  в  свою
мансарду  и  разогревает  себе  ужин  на  спиртовке;   человека,   который
испытывает отеческую жалость к юной девушке и вместе с тем подлое  чувство
удовольствия оттого, что он помогает старику развращать ее.
   Сильвена Дюаль шепнула Анни Фере:
   - А мне нравится этот скрипач.
   Анни сердито ущипнула ее.
   Тем временем Люсьен Моблан норовил прижаться  своим  уродливым  лбом  к
острому плечику девушки; касаясь губами ее пылающей гривы, он шептал:
   - Я повезу вас к цыганам, к настоящим цыганам, повезу, куда  вы  только
захотите.
   В зале вспыхнул свет. Послышались жидкие  аплодисменты,  скрипач  вновь
изогнулся в поклоне и не поднимал головы до тех пор, пока Моблан не  сунул
ему в карман стофранковую кредитку.
   Сильвена почувствовала, что голод опять терзает ее.
   Моблан слегка сжал ей руку.
   - Видите ли, милая крошка, - проговорил он, - очень важно хорошо начать
свою жизнь. Это главное. Хорошо начать, понимаете? Я начал плохо.
   Он немного опьянел и проникся жалостью к самому себе.
   - Да, да. Я рано женился, - продолжал он. - Совсем молодым. Моя жена...
Можно ей рассказать, Анни?
   - Ну конечно, конечно можно. Сильвена  благоразумна,  но  ведь  она  не
дурочка.
   - Так вот! Моя жена  была  бесплодна...  Совершенно  бесплодна.  И  она
вздумала объявить, будто я импотент. Наш брак был расторгнут. А Шудлер...
   Голос Люлю неожиданно окреп.
   - ...этот мерзавец Ноэль Шудлер затем женился  на  ней.  И  также  стал
утверждать, будто я импотент. А все  дело  в  том,  что  она  впоследствии
подверглась операции, потому что прежде была совершенно бесплодна.
   - До чего все-таки люди бывают злы, - проговорила  Анни  проникновенным
тоном.
   - Вот и ославили меня на всю жизнь.
   - Послушай, Люлю, не говори так, - вмешалась Анни. - Уж я-то во  всяком
случае могу опровергнуть эту ложь.
   Он благодарно улыбнулся ей и заявил:
   - Знаешь, Анни, мне очень нравится твоя подружка.
   Затем встал и с лукавой усмешкой проговорил:
   - Пойду вымою руки.
   Не успел он отойти от стола, как метрдотель приказал  убрать  недопитую
бутылку и принести новую скатерть, поставить пустые пепельницы.
   - Ну как? - спросила Анни Фере.
   - До чего же омерзительный старик твой  Люлю,  -  ответила  Сильвена  с
удрученным видом. - Могу только еще раз повторить: омерзительный!
   - Не скрою, мне он тоже был противен, - сказала Анни.  -  Он  всем  нам
противен. Но когда сидишь на мели, привередничать не приходится. К тому же
в этом случае есть одно преимущество:  Люлю  никогда  не  забирается  выше
колен... ну разве только изредка.
   Рыжеволосая девушка бросила на подругу недоверчивый взгляд,  ей  трудно
было поверить, что накрахмаленная манжетка, скользившая  по  ее  бедру,  и
жаркое дыхание у ее лица - всего лишь притворство.
   - Сколько ему лет? - спросила она.
   - Шестьдесят или около того, но, сама  понимаешь,  говорить  надо,  что
пятьдесят.
   - Вот уж не подумала бы! - вырвалось у Сильвены. - Ничем  не  утруждать
себя и так постареть! А я-то воображала...
   - Замолчи!
   Моблан приближался к столу; он приободрился, повеселел,  глаза  у  него
были не такие мутные, как прежде.
   - Значит, решено, - сказал он, усаживаясь. - Я  устрою  вашу  судьбу...
Сильвена Дюаль. Я создам вам имя, крошка Дюаль. Вы  талантливы,  и  о  вас
заговорят. Дайте-ка мне ваш  адрес.  Я  заеду  навестить  вас  как-нибудь,
утром... на правах друга.
   Анни многозначительно посмотрела на Сильвену: все шло хорошо.
   - Но только на правах друга, - промолвила  девушка  и,  входя  в  роль,
погрозила Люсьену пальцем.
   - Ну  конечно,  на  правах  старого  друга.  Черкните  ваш  адресок,  -
настойчиво повторил он, протягивая визитную карточку.
   Пока Сильвена, склонившись над столиком, писала, он с улыбкой глядел на
нее.
   - Да, я создам вам имя, - повторил он.
   Затем засунул два пальца в жилетный карман и  извлек  оттуда  маленький
пакетик из папиросной бумаги.
   - Что это? - удивилась Сильвена.
   Ей неудержимо хотелось рассмеяться.
   Моблан развернул бумагу и положил ее на скатерть. Нежно  замерцали  две
великолепные жемчужины.
   - Ведь я игрок, - пояснил он. - И ставки в моей игре все время  разные:
вчера - лошади, сегодня - хлопок, завтра - драгоценные камни  и  жемчуг...
Ставлю я и на красоток.
   Взяв кончиками длинных пальцев одну  из  жемчужин,  он  отвел  от  щеки
Сильвены рыжие кудряшки и приложил  жемчужину  к  мочке  маленького  ушка,
потом сказал:
   - Вы не находите, что она вам к лицу? Посмотритесь в зеркало.  Ну  как?
Что скажете?
   Кровь прилила к щекам Сильвены Дюаль. Лицо ее запылало. Она  больше  не
чувствовала мучений голода. Глаза расширились,  нос  наморщился.  Забыв  о
своей роли, она пролепетала:
   - Нет, нет, господин Моблан, не нужно, вы с ума сошли! С какой стати?..
Я никогда не посмею...
   Он смерил ее взглядом и спокойно произнес:
   - Отлично. Раз не хотите, тем хуже для вас. Я думал, вы любите  жемчуг.
Выходит, я ошибся. Человек, счет!
   Ей так хотелось поправить дело, крикнуть, что, конечно же, она  мечтает
о таких жемчужинах. Ах, какие чудесные жемчужины! Она не знала,  что  надо
было сразу согласиться, она вовсе не хотела его рассердить... Но было  уже
поздно.  Моблан  аккуратно  свернул  бумажный  пакетик  и  вновь   опустил
жемчужины в жилетный карман,  глядя  на  Сильвену  с  жестокой  насмешкой,
наслаждаясь огорчением, которое без труда  можно  было  прочесть  на  юном
веснушчатом личике.
   - Как она еще молода! - сказал он Анни,  которая  с  трудом  сдерживала
ярость.
   Моблан  подписал  счет  золотым  карандашиком   и   швырнул   несколько
стофранковых кредиток обступившим его лакеям.
   - Я навещу вас на этих днях, деточка, будьте  благоразумны,  -  обронил
он, поднимаясь.
   И удалился с величественной улыбкой на  дряблом  лице.  Подобострастные
официанты провожали его до самых дверей, со всех сторон слышалось: "Доброй
ночи, господин Люлю, доброй ночи, господин Люсьен, доброй  ночи,  господин
Моблан".
   - Ты думаешь, он и  вправду  обиделся?  -  спросила  Сильвена  Дюаль  у
подруги.
   - Вовсе нет, - ответила Анни. - Но ты, скажу прямо, набитая дура.  Надо
было сразу же согласиться.
   - Откуда мне знать? Я думала, что полагается из вежливости  отказаться,
что он будет настаивать. А потом жемчужины-то какие!  Ты  заметила,  какие
огромные? Я просто растерялась, понять не могла, как  это  ему  взбрело  в
голову.
   На глазах у нее выступили слезы.
   - Ну, плакать из-за этого не стоит, -  сказала  Анни.  -  Я  ведь  тебе
говорила, он очень богат.  Признаться,  я  и  сама  не  ожидала,  что  ему
вздумается при первом же знакомстве дарить тебе жемчуга.  Значит,  ты  ему
понравилась. Досадно только, если он решит, что ты  из  разряда  недорогих
любовниц. Смотри же, вперед маху не давай!
   Скрипач подал знак Анни.
   - Ах, мне снова надо петь! - с досадой  сказала  она.  -  А  ты  ступай
домой. И веди себя осторожно! Никого не принимай по  утрам.  Старики  мало
спят и встают спозаранку.
   Она проводила подружку, продолжая напутствовать ее:
   - Понимаешь, как дело доходит до денег,  он  настоящий  садист:  любит,
когда их просят у него, унижаются  и  чтобы  человек  при  этом  испытывал
мучительную неловкость... Если ты разбогатеешь, а я окончательно  впаду  в
нищету, смотри не забудь обо мне.
   Внезапно, уже в дверях, Анни судорожно стиснула плечи  Сильвены,  и  та
почувствовала на своем лице ее горячее и пряное дыхание...
   - Знаешь, опротивели мне мужчины, - проговорила Анни низким  и  хриплым
голосом. И она с такой силой прижалась  своим  накрашенным  ртом  к  губам
рыжеволосой девушки, что та пошатнулась.
   Словно сквозь туман, до Сильвены донесся из глубины зала певучий голос:
   - Венгерский вальс, специально для вас!


   Через окно в комнату неожиданно заглянул луч восходящего солнца.
   - Джон-Ноэль! Мэри-Анж! Can't you keep quiet!  [Неужели  вы  не  можете
лежать спокойно! (англ.)] - воскликнула мисс Мэйбл.
   Она металась между двумя кроватями, поправляла подушки, стараясь  вновь
укрыть детей и непрерывно повторяла:
   - Aren't you ashamed of yourselves... on a day  like  this,  too  [Хоть
постыдились бы... в такой день, как сегодня... (англ.)].
   Но Мари-Анж и Жан-Ноэль минуту назад обнаружили,  что,  когда  шевелишь
пальцами ног, на стене появляются забавные тени.
   - Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они карабкаются к потолку!  -
закричал Жан-Ноэль.
   - Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькие собачки, - утверждала
сестренка.
   - Колбаски, колбаски! - завизжал Жан-Ноэль, радуясь новой выдумке.
   И малыши, словно по  команде,  начали  кататься  по  одеялу,  заливаясь
неудержимым смехом, как будто их щекотали.
   - Мэри-Анж! - возмутилась мисс Мэйбл. - Если вы не будете послушны, вас
не возьмут на похороны дедушки.
   Мари-Анж сразу притихла: не время было  навлекать  на  себя  наказание.
Ведь  ей  впервые  предстояло,  как  взрослой,  надеть  черное  платье   и
медленным,  торжественным  шагом  войти  под  церковные  своды,   убранные
огромными черными полотнищами с серебряной вышивкой. До сих  пор  Мари-Анж
еще ни разу не приходилось бывать в  соборе,  одетом  в  траур.  Жан-Ноэль
также скорчил серьезную мину.
   - Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороны дедушки? - спросил он.
   - Say it in English [скажи это по-английски (англ.)], - приказала  мисс
Мэйбл.
   Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруднительный разговор,  она
заставляла детей переходить на чужой для них язык.
   - I want to go to granpa's... [я хочу пойти на дедушкины... (англ.)]  -
сказал мальчуган.
   - No, darling, you are not big enough yet [нет, милый, ты  еще  слишком
мал (англ.)].
   - Мне уже скоро пять...
   - Say it in English.
   -  I  am  nearly  five  [мне  уже  скоро  пять  (англ.)],  -   повторил
по-английски Жан-Ноэль и захныкал.
   - Now don't cry. You'll go next time [Не надо  плакать.  Ты  пойдешь  в
другой раз (англ.)].
   Но Жан-Ноэль надул губы и продолжал хныкать, теперь уже  из  упрямства.
Затем  он  переменил  тактику.  Воспользовавшись  тем,  что   мисс   Мэйбл
повернулась к нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гувернантку,  у
которой зубы выдавались вперед, поджал губу. Затем снова задвигал розовыми
пальчиками ног и, ухватив ступню  обеими  руками,  умудрился  на  четверть
засунуть ее в рот; проделывая все это, он надеялся рассмешить сестренку  и
таким образом помешать ей идти на похороны.
   Но Мари-Анж  невозмутимо  сидела  в  длинной  ночной  рубашке,  вышитой
цветочками: она грезила о черном траурном платье.
   Каково же было ее разочарование, когда служанка принесла белое платьице
с сиреневым пояском, белую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ничего
не сказала.
   Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан-Ноэль  как  сумасшедший  носился
вокруг и вопил:
   - А она не в черном! А она не в черном!
   - Ну и что из этого? - язвительно спросила Мари-Анж. - Белое  платье  -
тоже траур, правда, мисс Мэйбл?
   Девочка уже немного кокетничала своими красивыми зелеными глазами.  Она
была на полтора года старше брата и в последнее время жеманно  растягивала
слова. В отличие от  удлиненных  глаз  Мари-Анж  у  Жан-Ноэля  глаза  были
круглые, большие и темно-голубые - настоящие глаза Ла Моннери.
   В остальном же дети очень походили друг на друга.
   При мысли о том, что Мари-Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет
на похороны, мальчику захотелось наброситься на  сестренку,  разорвать  ее
платье,  растоптать  лакированные  башмачки,  но  вдруг  ему   все   стало
безразлично, и он принялся играть в кубики.  У  Жан-Ноэля  нередко  бывали
такие  неожиданные  смены   настроений,   поражавшие   его   родителей   и
гувернантку.
   В эту минуту  вошел  Франсуа  Шудлер,  довольно  красивый  мужчина  лет
тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми  волосами.  Он
был во фраке.
   - Мисс Мэйбл, готова Мари-Анж? - спросил он.
   - Еще минутку, сударь.
   Франсуа с любовью  смотрел  на  малышей  -  румяных,  белокурых,  таких
миловидных и чистеньких. "Прелестные у меня дети", - думал  он,  играя  их
кудряшками.
   - Надеюсь, сударь, погода не испортится, - любезно сказала мисс Мэйбл и
улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы.
   То, что отец появился утром в  парадном  костюме,  произвело  на  детей
большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды  его
фрака.
   - Папа, а мама тоже  сюда  придет?  -  спросила  Мари-Анж,  которой  не
терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль.
   - Мама уже на улице Любека, ты поедешь со  мной,  доченька,  -  ответил
Франсуа.
   Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо:
   - Папа! Мне тоже хочется  на  похороны.  Знаешь,  ведь  я  очень  любил
дедушку.
   Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал:
   - Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.
   - А где дедушка будет лежать в церкви? - спросил Жан-Ноэль.  -  Ты  мне
потом расскажешь?
   - Да, да. А теперь будь умником.
   Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это время  надевали  перчатки,
поднялся на цыпочки, чтобы достать до лица Мари-Анж, и,  прижавшись  к  ее
щеке влажными губками, прошептал:
   - Какая ты красивая!
   Потом он остановился посреди комнаты в помятой своей пижаме, у  которой
одна штанина вздернулась чуть не до колена, и полными слез глазами смотрел
вслед отцу и сестренке.


   Развернув "Эко дю матен", Симон Лашом  вздрогнул,  как  от  удара:  его
статьи не было.
   Ему бросился в глаза  растянувшийся  на  три  колонки  рисунок  Форена,
изображавший поэта на смертном одре и выдержанный в характерной для  этого
художника резкой, нервической  и  вместе  с  тем  меланхолической  манере.
Крупными  литерами  было  набрано:  "Правительство  принимает  участие   в
похоронах Жана де  Ла  Моннери,  которые  состоятся  сегодня  утром".  Под
рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах".  Он
заглянул в конец полосы, и сердце его  наполнилось  бурной  радостью:  под
статьей была его подпись, она была напечатана жирным шрифтом, в  три  раза
более крупным, нежели шрифт самой статьи.
   В редакции изменили название, вот и все. Он стоял как вкопанный у  края
тротуара  на  улице  Суфло,  мимо  него  спешили  женщины,  неся  сумки  с
провизией, проходили студенты с портфелями, а он  не  двигался  с,  места,
пока не прочел свою статью от первой строчки до последней.  Теперь,  когда
статья была напечатана  с  разбивкой  на  абзацы,  с  набранными  курсивом
цитатами,  она   показалась   ему   куда   лучше,   чем   прошлой   ночью.
Содержательная, хорошо продуманная статья. Право, к ней  нельзя  прибавить
ни единого слова.
   "А все-таки это странная манера - менять заголовок без ведома автора, -
подумал он. - Правда, для широкой публики так, пожалуй, понятнее".
   В нескольких шагах от себя он заметил невысокого  старичка  с  козлиной
бородкой, должно быть, отставного чиновника, который тоже  остановился  и,
держа в руках "Эко дю матен", читал его статью. Симону захотелось кинуться
к нему и закричать: "Это я Симон Лашом!" Затем он подумал: "Каким он  меня
представляет? Верно, считает преуспевающим журналистом вроде..."
   Он нарочно прошел мимо  маленького  чиновника,  чуть  не  задев  локтем
своего первого читателя.
   Когда ученики четвертого класса, построенные в коридоре лицея  Людовика
Великого, увидели подходившего Симона Лашома, они  принялись  подталкивать
друг друга локтями и шушукаться:
   - Взгляни-ка на него! Что это с ним стряслось?
   И  действительно,  Симон,  медленно  приближавшийся   в   сопровождении
господина Мартена, преподавателя истории и географии, выступал в необычном
наряде - черном, очень узком пальто и новом  огромном  котелке.  Ему  было
явно не по себе оттого, что ученики таращили на  него  глаза,  поэтому  он
держался необыкновенно чопорно и вопреки своей привычке старался не качать
головой.
   Раздался звонок, ученики вошли в класс. Симон повесил на вешалку пальто
и  великолепный  котелок  и  собрал  домашние  работы.  Мальчики  раскрыли
тетради, но перед тем,  как  продиктовать  тему  нового  сочинения,  Лашом
сказал:
   - Вы, без сомнения, уже прочитали  в  газетах,  которые  получают  ваши
родители, о смерти Жана де Ла Моннери.