овесился  среди
юбок покойной жены, маленький Сильвер еще даже не  ходил  в  школу.  Старший
брат, не зная, куда девать несчастного малыша, привез его с  собой  к  дяде.
Тот поморщился при виде ребенка, - он вовсе  не  собирался  простирать  свое
великодушие так далеко, чтобы кормить лишний рот. Фелисите  тоже  невзлюбила
Сильвера, и он рос, заброшенный, обливаясь слезами, пока, наконец,  бабушка,
изредка навещавшая Ругонов, не сжалилась над ним и не предложила взять его к
себе. Пьер был очень  доволен:  он  позволил  увезти  ребенка,  но  даже  не
заикнулся о том, чтобы увеличить пенсию, которую выдавал матери;  отныне  ее
должно было хватать на двоих.
     Аделаиде было в то время лет  семьдесят  пять.  Она  состарилась,  ведя
монашеский образ жизни, и  уже  ничем  не  напоминала  ту  худую,  страстную
женщину, которая в дни  молодости  убегала  из  дома  в  объятия  браконьера
Маккара. Она высохла, окостенела, живя одна в своей  лачуге,  в  тупике  св.
Митра, в мрачной, темной норе. Она  почти  не  выходила  из  дома,  питалась
картошкой и  сушеными  овощами.  При  взгляде  на  нее  вспоминались  старые
монахини, бледные, вялые, с безжизненной походкой, отрешившиеся от мира.  Ее
бескровное  лицо,  обрамленное  чистой  белой   косынкой,   казалось   лицом
умирающей, застывшей маской, бесстрастной и безучастной. Привычка к молчанию
лишила ее дара речи; полумрак ее жилища, знакомый вид все тех  же  предметов
потушил ее  взгляд,  придал  глазам  прозрачность  родниковой  воды.  Полная
отрешенность от жизни, медленное физическое и духовное угасание  мало-помалу
превратили безрассудную, пылкую  любовницу  в  строгую,  степенную  старуху.
Когда ее глаза устремлялись в одну точку, машинально, ничего не видя,  в  их
прозрачной глубине чувствовалась безмерная душевная опустошенность.  Исчезли
былые  чувственные  порывы,  остались  только  вялость  тела  да  старческое
дрожание рук. В молодости она любила грубо, как  волчица,  а  теперь  от  ее
жалкого, изношенного существа исходил лишь легкий запах  сухой  листвы.  Это
сделали нервы,  страстные  желания,  перегоревшие  в  жестоком,  вынужденном
целомудрии. После смерти Маккара, в котором  была  вся  ее  жизнь,  любовные
желания продолжали ее сжигать; они терзали  ее,  как  монахиню,  запертую  в
монастыре, но Аделаиде и в голову не приходило удовлетворить их. Может быть,
даже распутная жизнь  не  довела  бы  ее  до  такой  опустошенности,  такого
слабоумия,  как  эта  постоянная  неудовлетворенность,  которая,  не  находя
исхода, медленно, упорно подтачивала ее, разрушая ее организм.
     Но иногда у этой живой покойницы, у этой старой, несчастной женщины,  в
которой, казалось, не оставалось ни кровинки, бывали нервные припадки: тогда
по  ней  словно  пробегали,  гальванизировали  ее   электрические   разряды,
возвращая на час мучительно напряженную  жизнь.  Аделаида  долго  лежала  на
кровати, оцепеневшая, с открытыми глазами; потом у нее начиналась икота,  ее
трясло,  и  она  начинала  биться  с  чудовищной  силой  истеричек,  которых
приходится связывать, чтобы они не разбили себе голову о стены. Эти возвраты
былых порывов,  эти  внезапные  приступы  мучительно  сотрясали  ее  жалкое,
изнуренное тело. Казалось, страстная, бурная молодость постыдно возрождается
в холодном теле семидесятилетней старухи. Когда Аделаида  поднималась  после
припадка, одуревшая, еле держась на ногах, у  нее  бывал  такой  растерянный
вид, что кумушки предместья говорили: "Сумасшедшая старуха опять напилась".
     Детская  улыбка  маленького  Сильвера,  как  последний,  бледный   луч,
согревала ее застывшее тело. Аделаида взяла ребенка, потому  что  устала  от
одиночества, боялась умереть одна  во  время  припадка.  Малыш,  вертевшийся
вокруг нее, казалось, защищал ее от смерти. Не изменяя своему  молчанию,  не
смягчая своих автоматических движений, она  горячо  и  нежно  привязалась  к
ребенку. Неподвижная, безмолвная, она  часами  следила,  как  он  играет,  и
наслаждалась невыносимым гамом, которым он наполнял старый домик. Эта могила
сотрясалась от шума, когда  Сильвер  скакал  по  комнате  верхом  на  метле,
ушибался о двери,  плакал,  кричал.  Он  возвращал  Аделаиду  к  жизни;  она
ухаживала за ним с какой-то трогательной неумелостью. В молодости  любовница
в ней была сильнее матери, зато теперь  она  испытывала  радостное  умиление
молодой  матери,  умывая,  одевая,  беспрестанно  лелея  хрупкое   маленькое
существо. Это была последняя вспышка любви,  последняя  смягченная  страсть,
которую небо послало женщине, умирающей от потребности любить,  трогательная
агония сердца, всю жизнь сжигаемого чувственными желаниями  и  угасающего  в
привязанности к ребенку.
     В Аделаиде сохранилось слишком мало жизни для  восхищенной,  говорливой
нежности, свойственной толстым добродушным  бабушкам.  Она  обожала  сиротку
скрыто, застенчиво, как юная девушка, не  умея  проявить  ласку.  Порой  она
брала ребенка на руки и подолгу смотрела на него своими бесцветными глазами.
А когда он, испуганный ее бледным, застывшим лицом, принимался плакать,  она
и сама пугалась того, что натворила, и быстро опускала его на пол,  даже  не
поцеловав. Может быть, она находила в нем отдаленное сходство с  браконьером
Маккаром.
     Сильвер рос один и никого не видел, кроме Аделаиды. По  детски  ласково
он называл ее "тетя Дида", и это имя осталось за старухой: в Провансе  слово
"тетя" употребляется просто как приветливое обращение. Ребенок  испытывал  к
бабушке странную нежность с примесью  почтительного  страха.  Когда  он  был
совсем маленький и с ней случались припадки, он убегал плача, испуганный  ее
искаженными чертами; после припадка  он  робко  возвращался,  готовый  снова
пуститься в бегство, как будто несчастная старуха способна была ударить его.
Позднее, когда ему уже было лет двенадцать, он мужественно оставался с  ней,
следил, чтобы она не свалилась с кровати и не ушиблась. Он  просиживал  ночи
напролет, крепко обняв ее, сдерживая судороги, сводившие ей руки и  ноги.  В
промежутках между приступами он с глубокой  жалостью  глядел  на  искаженное
лицо, на тощее тело, которое юбки облепляли как саван. Эта скрытая  от  всех
драма  повторялась  каждый  месяц,  -  неподвижная,  как  труп,  старуха   и
склоненный над ней ребенок, молча ожидающий возвращения жизни,  представляли
в полумраке жалкой лачуги странную картину глубокого отчаяния и  надрывающей
сердце доброты. Придя в себя, тетя  Дида  с  трудом  поднималась,  оправляла
платье и начинала хлопотать по хозяйству, ни о чем  не  спрашивая  Сильвера;
она ничего не помнила,  и  ребенок  с  инстинктивной  осторожностью  избегал
малейшего намека на происшедшее. Эти постоянные припадки  глубоко  привязали
внука к бабушке. Она обожала его без многословных излияний, его любовь к ней
также была скрытной и стыдливой. Мальчик был благодарен ей за  то,  что  она
приютила и воспитала его; бабка  казалась  ему  необычайным,  страдающим  от
неведомого недуга существом, которое надо жалеть  и  почитать.  Вероятно,  в
Аделаиде оставалось уже слишком мало человеческого; она была  так  бледна  и
неподвижна, что Сильвер не решался бросаться к ней, виснуть у  нее  на  шее.
Они жили в печальном безмолвии, под которым скрывалась невыразимая нежность.
     Мрачная, безрадостная  атмосфера,  которой  с  детства  дышал  Сильвер,
закалила его душу, полную высоких порывов. Он рано стал серьезным,  разумным
человеком, упорно стремящимся к  образованию.  Мальчик  выучился  грамоте  и
счету в монастырской школе, которую ему пришлось бросить в  двенадцать  лет,
чтобы учиться ремеслу. Ему недоставало самых элементарных  познаний,  но  он
читал все случайные книги, попадавшиеся под руку,  и  приобрел  таким  путем
весьма  своеобразный  умственный  багаж;  он  имел  представление  о   самых
различных предметах, но сведения эти были поверхностные, плохо  усвоенные  и
не укладывались ясно у него в голове. Когда  Сильвер  был  совсем  маленьким
мальчиком, он ходил играть  к  соседу-каретнику,  добродушному  человеку  по
имени Виан, - его мастерская находилась  у  самого  входа  в  тупик,  против
пустыря св. Митра,  где  каретник  хранил  лес.  Мальчик  влезал  на  колеса
экипажей, отданных в ремонт, и забавлялся тяжелыми инструментами, которые  с
трудом мог поднять своими ручонками; особенно ему нравилось помогать рабочим
- поддерживать Деревянные брусья или подавать железные части. Когда  Сильвер
подрос, он, естественно, поступил в  обучение  к  Виану;  тот  привязался  к
мальчугану, постоянно вертевшемуся у него под ногами, и  предложил  Аделаиде
взять его в подмастерья, причем ни за что не хотел брать  плату  за  учение.
Сильвер с радостью согласился, мечтая уже о том дне, когда он вернет  бедной
"тете Диде" все, что она на него истратила. Из него  быстро  вышел  отличный
работник. Но у Сильвера были более высокие запросы. Увидев как-то  у  одного
плассанского каретника изящную новую коляску, сверкающую  лаком,  он  решил,
что когда-нибудь будет делать точно такие же экипажи. Эта коляска  врезалась
в его память как редкое,  неповторимое  произведение  искусства,  как  некий
идеал его стремлений. Одноколки, с которыми он  имел  дело  у  Виана  и  над
которыми до сих пор так любовно трудился, казались ему  теперь  недостойными
его стараний. Он стал ходить в школу рисования и подружился там  с  учеником
коллежа; тот дал ему старый учебник геометрии. Сильвер погрузился в  занятия
без всякого руководства, целыми неделями ломая голову  над  самыми  простыми
вещами. Он принадлежал к числу тех рабочих, которые еле могут подписать свое
имя, но толкуют об алгебре как о чем-то хорошо знакомом. Ничто не  действует
так вредно на неокрепший ум, как такие обрывки' знаний без  прочной  основы.
Чаще всего эти крохи науки дают неправильное представление о великих истинах
и сообщают ограниченным людям нестерпимую, тупую самоуверенность. В Сильвере
же эти клочки украденных знаний только разжигали  его  благородный  пыл.  Он
понял, что существуют недоступные для него горизонты. Он создал себе святыню
из вещей, которых не мог коснуться рукой, он глубоко и простодушно  верил  в
возвышенные идеи и возвышенные слова,  стараясь  подняться  до  них,  но  не
всегда  их  понимая.  Это  была   простая   душа,   но   душа   благородная,
остановившаяся на пороге храма,  преклонив  колени  перед  свечами,  которые
издали казались ей звездами.
     В домике Аделаиды не было сеней;  с  улицы  попадали  прямо  в  большую
комнату с каменным полом, служившую  одновременно  кухней  и  столовой;  там
стояло всего несколько плетеных стульев, стол, вернее, доска, положенная  на
козлы, и старый сундук, который Аделаида  превратила  в  диван,  накрыв  его
куском  шерстяной  материи;  слева  от  камина,  в   углу,   среди   букетов
искусственных цветов, стояла гипсовая  статуэтка  Девы  Марии,  традиционной
покровительницы всех провансальских старух даже  и  не  набожных.  Небольшой
коридор соединял столовую с маленьким  двором  позади  дома,  где  находился
колодец. Слева по коридору была комнатка тети Диды, узкая каморка с железной
кроватью и одним стулом; справа, в  тесном  чуланчике,  где  едва  умещалась
складная кровать, спал Сильвер,  который  изобрел  целую  систему  полок  до
самого потолка, где хранил свои любимые книги,  разрозненные,  купленные  за
гроши у старьевщика. Читая  по  ночам,  Сильвер  вешал  лампу  на  гвоздь  у
изголовья кровати. Если с бабушкой случался припадок, он тотчас же  подбегал
к ней.
     Когда он вырос и стал юношей, его образ жизни не  изменился.  Здесь,  в
этом глухом уголке, было сосредоточено все его существование. Он унаследовал
от  отца  отвращение  к  кабакам  и  воскресной  праздности.  Грубые  забавы
товарищей  отталкивали  его.  Он  предпочитал  читать,  ломать  голову   над
какой-нибудь несложной теоремой. С некоторых пор тетя  Дида  стала  поручать
ему все мелкие хозяйственные покупки; сама она больше не выходила  из  дома,
чуждаясь даже родных. Юноша иной раз задумывался над ее  заброшенностью;  он
видел, что старуха живет в  двух  шагах  от  детей,  но  что  дети  даже  не
вспоминают о ней, как будто  она  умерла.  И  Сильвер  стал  любить  ее  еще
сильнее, любил за себя и за других. Если иногда ему приходила смутная мысль,
что тетя Дида искупает какие-то прошлые грехи, он говорил  себе:  "Я  должен
все, все ей простить".
     Такой  пылкий,  сосредоточенный  ум  естественно  должен  был  увлечься
республиканскими  идеями.  Сильвер  по  ночам  в  своей  каморке   читал   и
перечитывал томик Руссо, который он нашел у соседнего  старьевщика,  в  куче
ржавых замков. За чтением он проводил всю ночь до  утра.  Он  жил  мечтой  о
всеобщем счастье - излюбленной мечтой всех обездоленных, и слова:  "свобода,
равенство, братство" звучали  для  него  как  благовест,  заслышав  который,
верующие  опускаются  на  колени.  Когда  Сильвер  узнал,  что  во   Франции
провозглашена Республика, он  решил,  что  отныне  для  всех  настанет  пора
райского блаженства. Благодаря некоторому образованию его кругозор был шире,
чем у других рабочих, его запросы не удовлетворялись одним насущным  хлебом;
но крайняя наивность и полное  незнание  людей  мешали  ему  переступить  за
пределы  отвлеченных  мечтаний  о   райском   саде,   где   царит   извечная
справедливость. Он долгое время блаженствовал в этом раю, не замечая  ничего
кругом. Когда он, наконец, обнаружил, что не все к лучшему в этой лучшей  из
республик, это открытие глубоко ранило его; тогда  у  него  возникла  другая
мечта: заставить людей быть счастливыми, хотя  бы  против  их  воли.  Всякое
действие, которое, по его мнению, было направлено против  интересов  народа,
возбуждало в нем бурное негодование. Кроткий, как дитя,  он  был  неистов  в
своих гражданских чувствах. Неспособный убить муху, он  все  время  твердил,
что  пора,  наконец,  взяться  за  оружие.  Свобода   стала   его   страстью
безрассудной, всепоглощающей,  которой  он  предался  со  всем  пылом  своей
горячей крови. Ослепленный собственным энтузиазмом, чересчур  невежественный
и вместе с тем чересчур начитанный для того,  чтобы  быть  терпимым,  он  не
хотел  считаться  с  живыми   людьми;   он   требовал   некоего   идеального
государственного строя, основанного на справедливости и абсолютной  свободе.
Именно в этот период дядюшке Маккару  пришла  мысль  натравить  Сильвера  на
Ругонов; по его  мнению,  юный  безумец  был  способен  на  самые  отчаянные
поступки, стоило только его как следует разжечь. Расчет этот  не  лишен  был
известной тонкости.
     Чтобы приручить Сильвера,  Антуан  стал  притворно  восхищаться  идеями
молодого человека. Но вначале он чуть было  не  погубил  все  дело:  он  так
корыстно рассчитывал на торжество Республики, рассматривая ее как  блаженную
эру безделья и жратвы, что оскорбил чисто духовные порывы племянника.  Когда
Антуан понял, что вступил на ложный путь, он впал в  необычайный  пафос,  он
разражался  потоками  громких,  пустых  слов,  которые   казались   Сильверу
убедительным доказательством его гражданских чувств. Скоро дядя и  племянник
стали встречаться два-три раза в неделю.  Во  время  бесконечных  дискуссий,
когда бесповоротно решались судьбы страны, Антуан старался внушить  молодому
человеку, что салон Ругонов является главным препятствием к  благу  Франции.
Но и тут он допустил ошибку, назвав в присутствии Сильвара свою мать "старой
потаскухой".  Он  даже  рассказал  ему  все  былые  скандальные   похождения
Аделаиды. Молодой человек, красный от стыда, слушал его, не перебивая. Он не
желал этого знать, эти разоблачения причиняли ему  жестокую  душевную  боль,
оскорбляли почтительную нежность, которую он питал к тете Диде. С этого  дня
он окружил бабушку еще большим вниманием, находил для нее  ласковые  улыбки,
нежные прощающие взгляды. Маккар увидел, что сделал глупость,  и  постарался
сыграть на привязанности Сильвера, обвиняя Ругонов в том, что они обобрали и
забросили Аделаиду. Он, Антуан, всегда был хорошим сыном, но  брат  поступил
самым недостойным образом; он ограбил мать, а теперь, когда она осталась без
гроша, стыдится ее. На эту тему  Антуан  мог  говорить  без  конца.  Сильвер
возмущался дядей Пьером к великому удовольствию Антуана.
     Всякий раз как молодой человек приходил к Маккарам, разыгрывалась  одна
и та же сцена. Сильвер являлся вечером, когда Маккары  обедали.  Недовольный
отец нехотя ел картофельное рагу, выбирая куски  сала  и  следя  глазами  за
блюдом, когда оно переходило в руки Жана или Жервезы.
     - Видишь, Сильвер, - говорил он  с  яростью,  которую  тщетно  старался
скрыть под видом иронического равнодушия, -  у  нас  опять  картошка,  вечно
картошка! Мы ничего другого не едим. Мясо - оно  для  богатых.  Разве  можно
свести концы с концами, когда у детей такой дьявольский аппетит?
     Жервеза и Жан сидели, опустив глаза, и не решались отрезать себе хлеба.
Сильвер, витавший в облаках, погруженный  в  мечты,  совершенно  не  понимал
положения вещей. Он спокойным голосом произносил слова, вызывавшие бурю:
     - Вам, дядя, следовало бы работать.
     - Да? - криво усмехался Маккар, задетый за живое. - Ты мне  предлагаешь
работать? Так, что ли? Для  того,  чтобы  проклятые  богачи  эксплоатировали
меня! Зарабатывать какие-нибудь жалкие двадцать су и ради этого портить себе
кровь! Очень нужно!
     - Каждый зарабатывает, сколько может,  -  отвечал  молодой  человек,  -
двадцать су - это двадцать су, это подмога в  доме.  Ведь  вы  же  отставной
солдат, почему бы вам не подыскать себе какую-нибудь службу?
     Тут  вмешивалась  Фина  с  неосторожностью,  в   которой   сама   потом
раскаивалась.
     - Ведь я ему каждый день об  этом  твержу,  -  вставляла  она.  -  Вот,
кстати, инспектору на рынке нужен помощник,  я  ему  говорила  про  мужа,  и
думаю, он согласился бы...
     Маккар останавливал ее убийственным взглядом.
     - Молчи, - рычал он, еле сдерживая бешенство. - Эти бабы сами не знают,
что говорят. Ведь меня все равно не возьмут, мои  убеждения  слишком  хорошо
известны.
     Всякий  раз  как  ему  предлагали  работу,  он  приходил   в   страшное
раздражение. Он сам постоянно просил подыскать ему какую-нибудь должность, а
потом  отказывался  от  всех  предложений  под  самыми  пустыми  предлогами.
Разговоры на такую тему приводили его в бешенство.
     Стоило Жану после обеда взять газету, как отец заявлял:
     - Иди-ка лучше спать. А то еще проспишь завтра и опять потеряешь  день.
Подумать только, этот мальчишка на прошлой неделе принес на  восемь  франков
меньше, чем следовало. Но я просил хозяина больше не выдавать ему  денег  на
руки. Я сам буду получать за него.
     Жан  шел  спать,  чтобы  не  слушать  попреков  отца.  Он  недолюбливал
Сильвера; политика казалась ему скучной, и  он  считал,  что  у  двоюродного
брата "не все дома". Оставались одни женщины, и если они,  убрав  со  стола,
начинали шепотом разговаривать между собой, Маккар кричал:
     - Эй вы, бездельницы! Неужели в доме  нет  никакой  починки?  Мы  ходим
оборванные. Послушай, Жервеза, я  заходил  к  твоей  хозяйке,  она  мне  все
рассказала. Оказывается, ты только и делаешь, что шляешься да отлыниваешь от
работы.
     Жервеза, взрослая девушка, двадцати с лишним лет, краснела оттого,  что
ее бранят при Сильвере. А ему, глядя  на  нее,  также  становилось  неловко.
Как-то вечером он пришел позже, чем обычно,  когда  дяди  не  было  дома,  и
застал мать с дочерью мертвецки пьяными перед пустой  бутылкой.  С  тех  пор
каждый раз, встречаясь со своей кузиной, он вспоминал эту постыдную картину:
девушку, смеющуюся грубым смехом, с жалким,  бледненьким  личиком,  покрытым
большими красными пятнами. Кроме того, его смущали дурные слухи, ходившие  о
ней. Он,  целомудренный  как  инок,  поглядывал  на  Жервезу  с  тем  робким
любопытством, с каким школьник смо