ось  лучшим  в  городе.  Этот
случайный выстрел оглушил всех и положил конец сражению.
     Пока победители переводили дух, со двора донеслись три выстрела.  Грану
подбежал к окну кабинета. Лица вытянулись; все тревожно выжидали, никому  не
было охоты сражаться с часовыми, о которых в  упоении  победы  позабыли.  Но
Рудье крикнул снизу, что все благополучно. Сияя от радости, Грану  захлопнул
окно. Оказалось, что выстрел Ругона разбудил  спящих;  они  быстро  сдались,
видя, что сопротивление бесполезно. Но трое  из  отряда  Рудье,  которым  не
терпелось поскорее покончить с этим делом, выстрелили в воздух  в  ответ  на
выстрел Ругона, сами не зная зачем.  Бывают  минуты,  когда  ружья  в  руках
трусов стреляют сами собой.
     Ругон приказал крепко связать руки Маккару шнурами от  длинных  зеленых
занавесей кабинета. Тот криво усмехался, чуть не плача от ярости.
     - Так, так, валяйте, - бормотал он. - Наши вернутся сегодня вечером или
завтра, и тогда уж мы посчитаемся!
     При этом намеке на возвращение повстанцев у победителей мороз  пробежал
по коже. У Ругона перехватило дыхание. Маккар был взбешен тем, что его,  как
ребенка, схватили эти трусливые буржуа,  эти  жалкие  штафирки,  которых  он
презирал, как старый солдат,  и  он  вызывающе  смотрел  на  Пьера  глазами,
сверкающими ненавистью.
     - Уж я-то знаю, я-то все знаю, - повторял он, не сводя с него  глаз.  -
Попробуйте только отдать меня под суд, у меня есть что порассказать судьям.
     Ругон позеленел. Его охватил безумный страх, как  бы  Маккар  не  начал
говорить и не осрамил его в глазах этих почтенных господ, которые только что
помогли ему спасти Плассан. Но все они, ошеломленные драматической  встречей
братьев, дипломатично отошли в сторону, предвидя  бурное  объяснение.  Ругон
принял героическое решение.  Он  подошел  к  ним  и  сказал  тоном  высокого
благородства:
     - Этого человека  мы  оставим  здесь.  Пусть  он  поразмыслит  о  своем
положении, а потом он сможет дать нам кое-какие полезные указания.
     И добавил с еще большим достоинством:
     - Я выполняю свой долг, господа. Я поклялся спасти город от  анархии  и
спасу его, хотя бы мне пришлось стать палачом своего родного брата...
     Можно было подумать, что древний римлянин приносит свою семью в  жертву
на  алтарь  отечества.  Грану,  глубоко  взволнованный,  пожал  ему  руку  с
плаксивой миной, говорившей: "Я понимаю  вас.  Вы  -  великий  человек!"  Он
оказал Ругону большую услугу, уведя всех под  предлогом,  что  нужно  убрать
отсюда четырех пленных.
     Когда Пьер остался наедине с братом, к нему вернулся весь  его  апломб.
Он продолжал:
     - Что, не ожидали меня, не правда ли? Теперь я  понимаю:  очевидно,  вы
устроили мне дома ловушку. Несчастный! Видите, до чего вас довели  пороки  и
распутная жизнь!
     Маккар пожал плечами.
     - Знаешь что, - сказал он, -  убирайся  к  чорту!  Ты  -  старый  плут.
Посмотрим, на чьей улице будет праздник!
     Ругон еше не решил, как поступить с братом; он втолкнул его в туалетную
комнату г-на Гарсонне, где тот имел  обыкновение  отдыхать.  Эта  комната  с
верхним светом имела только один выход. Там стояли кресла, дизан и мраморный
умывальник. Пьер запер дверь на  ключ,  предварительно  ослабив  веревки  на
руках брата. Слышно было, как Маккар бросился на  диван,  распевая  громовым
голосом: "Все на лад пойдет" {"Все на лад  пойдет"  (Ca  ira)  -  популярная
песня французской буржуазной революции 1789 г.}, - как колыбельную песню.
     Ругон, оставшись один, уселся  в  кресло  мэра.  Он  вздохнул  и  вытер
платком лоб. Да, - не легко дается завоевание почестей и  богатства!  Но  он
уже близок к цели.  Он  чувствовал,  как  мягкое  кресло  подается  под  его
тяжестью, и бессознательно ласкал  рукой  стол  красного  дерева,  ровный  и
гладкий, как кожа красивой женщины. Напустив на себя еще больше важности, он
принял такую же величавую позу, как Маккар за минуту перед  тем  при  чтении
воззвания.  Тишина  кабинета,  казалось,  была  насыщена   торжественностью,
наполнившей  его  душу  несказанным   блаженством.   Раздувая   ноздри,   он
благоговейно, как ладан, вдыхал запах пыли и  старых  бумаг,  валявшихся  по
углам. Эта комната с  выцветшими  обоями,  вся  словно  пропитанная  мелкими
дрязгами, ничтожными заботами захолустного городишки, превращалась в храм, а
он сам становился неким божеством. Ругон проник в святилище, и  хотя  прежде
недолюбливал  священников,  теперь  ему  вспомнилось  сладостное   волнение,
испытанное им при первом причастии, когда он  искренне  верил,  что  глотает
плоть христову.
     Но, несмотря  на  свое  упоение,  он  нервно  вздрагивал  при  раскатах
громового голоса Маккара. Слова "аристократов на  фонарь",  угрозы  повесить
прорывались сквозь дверь, грубо разбивая  его  радужные  мечты.  Вечно  этот
человек! И мечта о  Плассане,  простертом  у  его  ног,  внезапно  сменялась
видением  суда,  судей,  присяжных  и   публики,   выслушивающих   постыдные
разоблачения Маккара, историю пятидесяти  тысяч  франков  и  все  остальное;
покоясь в мягком кресле г-на Гарсонне, он вдруг видел себя висящим на фонаре
улицы Банн. Как избавиться от этого негодяя? Наконец Антуан заснул.  И  Пьер
добрых десять минут вкушал неомраченное блаженство.
     Рудье  и  Грану  вывели  его  из  этого  восторженного  состояния.  Они
вернулись  из  тюрьмы,  куда  отвели  захваченных  в  мэрии  пленников.  Уже
рассвело. Скоро проснется город. Необходимо  принять  какое-нибудь  решение.
Рудье заявил, что следует прежде всего обратиться с  воззванием  к  жителям.
Пьер в это время как раз читал воззвание, оставленное на столе повстанцами.
     - Да вот! - воскликнул он. - Это вполне подойдет. Надо только  изменить
несколько слов.
     И действительно, не  прошло  и  четверти  часа,  как  Грану  уже  читал
растроганным голосом:
     - "Жители Плассака! Пробил час возмездия. Наступило царство порядка..."
     Решено было, что воззвание будет напечатано в типографии  "Вестника"  и
его расклеят на всех перекрестках.
     - Слушайте, господа, - сказал Ругон, - мы отправимся сейчас ко мне, а в
это время господин Грану соберет здесь всех  членов  муниципального  совета,
которые не арестованы, и сообщит им о страшных событиях нынешней ночи...
     Потом он добавил с величественным видом:
     - Я готов нести ответственность за все свои действия. И если то, что  я
уже совершил, будет сочтено  достаточным  доказательством  моей  преданности
законной власти, я готов встать во главе муниципальной  комиссии  впредь  до
восстановления законной власти. Но чтобы меня не обвинили  в  честолюбии,  я
удаляюсь и вернусь в мэрию только по требованию моих сограждан.
     Грану и Рудье запротестовали. Плассан не будет неблагодарным.  Ведь,  в
сущности, именно Ругон, и никто иной, спас город. Они припомнили все, что их
друг сделал  для  партии  порядка:  и  желтый  салон,  всегда  открытый  для
сторонников власти, и пропаганду правого дела  во  всех  трех  кварталах,  и
склад оружия, идея которого принадлежала Ругону, а главное, эту незабываемую
ночь, когда он проявил столько мудрой предусмотрительности и героизма, ночь,
навеки  обессмертившую  его.  Грану  добавил,  что  он  заранее   уверен   в
восторженном одобрении и признательности господ муниципальных советников. Он
закончил словами:
     - Не выходите из дома; я приду за вами и с триумфом приведу вас сюда.
     Рудье заявил, что он понимает скромность и такт своего друга  и  вполне
одобряет его. Никому и в голову не придет обвинять его в честолюбии, но все,
конечно, оценят ту деликатность, с какой он отказывается принимать  на  себя
какие бы то ни было полномочия без  согласия  своих  сограждан.  Это  весьма
достойно, весьма благородно, величественно.
     Ругон скромно склонил голову под этим ливнем похвал. Он бормотал: "Нет,
что вы, нет, это слишком!", млея от наслаждения, как человек, которого нежно
щекочут.  Каждая  фраза  бывшего  чулочника  и  бывшего  торговца  миндалем,
сидевших  справа  и  слева  от  него,  вызывала  в  нем  сладостный  трепет.
Раскинувшись в кресле мэра, вдыхая административное благоухание кабинета, он
кланялся во все  стороны  с  видом  наследного  принца,  которого  переворот
превратил в императора.
     Устав от похвал, все сошли вниз. Грану  отправился  разыскивать  членов
муниципального совета. Рудье предложил Ругону пойти вперед:  сам  он  отдаст
необходимые распоряжения об охране мэрии, а затем явится к  нему.  Было  уже
совсем светло.  Пьер  дошел  до  улицы  Банн  по  еще  безлюдному  тротуару,
по-военному громко стуча каблуками. Несмотря  на  резкий  холод,  он  держал
шляпу в руке; от  удовлетворенного  тщеславия  вся  кровь  бросилась  ему  в
голову.
     На лестнице своего дома он увидел Кассута. Землекоп  не  двигался,  так
как никто не приходил за ним. Он сидел на нижней ступеньке, подперев  руками
огромную голову, глядя в пространство пустыми  глазами,  с  немым  упорством
верного пса.
     - Вы меня ждете, не правда ли? - сказал Пьер, который все понял, увидев
его. - Ну, что ж, подите скажите господину Маккару, что я вернулся. Спросите
его в мэрии.
     Кассут встал и удалился,  неуклюже  поклонившись.  Он  пошел  навстречу
аресту, бессмысленно, как баран, к величайшей потехе Пьера, который смеялся,
поднимаясь по лестнице; он дивился сам  себе,  и  у  него  смутно  мелькнула
мысль:
     "Оказывается, я храбрый. Может быть, я к тому же и остроумен?"
     Фелисите в эту  ночь  так  и  не  ложилась.  Он  застал  ее  празднично
разодетой, в чепце с лентами лимонного цвета; у нее был вид дамы,  ожидающей
гостей. Всю ночь до рассвета она просидела  у  окна,  ничего  не  слыхала  и
теперь умирала от любопытства.
     - Ну, что? - спросила она, устремляясь навстречу мужу.
     Тот, тяжело дыша, вошел в желтый салон, куда она  последовала  за  ним,
тщательно притворив двери. Он бросился в кресло и сказал сдавленным голосом:
     - Дело в шляпе. Я буду частным сборщиком. Она бросилась к нему на шею и
расцеловала его.
     - Правда? Правда? - воскликнула она. - А я-то ничего не знаю! Ах, милый
мой муженек! Ну, рассказывай, рассказывай все по порядку.
     Ей снова было пятнадцать лет; она ластилась к нему, она порхала  вокруг
него, как цикада, обезумевшая от света и тепла. И Пьер, опьяненный  победой,
излил перед ней душу. Он не упустил ни одной подробности. Он даже открыл  ей
свои планы на будущее, позабыв о своем утверждении, что  женщины  ничего  не
понимают в политике и что его жена ничего не должна  знать,  если  он  хочет
оставаться хозяином в доме. Фелисите, не сводя глаз с  мужа,  упивалась  его
словами; она заставляла его повторять некоторые места рассказа, уверяя,  что
не расслышала. И в самом деле, от радости  у  нее  шумело  в  голове,  и  по
временам она глохла от счастья, теряла рассудок. Когда Пьер рассказал  ей  о
событиях в мэрии, она расхохоталась. Она пересаживалась с кресла на  кресло,
передвигала мебель, не могла усидеть на месте.  Наконец,  после  сорока  лет
тягостных усилий, им удастся схватить фортуну за  горло.  Фелисите  до  того
обезумела, что забыла всякую осторожность.
     - Ага, а ведь всем этим ты обязан мне! - торжествуя, воскликнула она. -
Если бы я тебе дала действовать по-своему, ты бы, как дурак,  попал  в  лапы
мятежников. Дурачок, этим хищным зверям надо было отдать Гарсонне, Сикардо и
других.
     Она рассмеялась, как девчонка, обнажая старческие, расшатанные зубы.
     - Да здравствует Республика! Она очистила нам место.
     Но Пьер нахмурился.
     - Все ты, все ты! - бормотал он, - Вечно ты воображаешь, что все можешь
предвидеть. Это  мне  пришла  мысль,  что  надо  спрятаться.  Разве  женщины
что-нибудь смыслят в политике! Нет,  старуха,  если  бы  ты  вела  дело,  мы
недалеко бы уехали.
     Фелисите поджала губы. Она зашла слишком далеко, она забыла  свою  роль
молчаливой доброй феи. Но ее охватило глухое бешенство,  как  всегда,  когда
муж подавлял ее своим превосходством. И она снова дала себе слово при случае
отплатить ему за все: она приберет его к рукам!
     - Да, я и аабыл, - сказал Ругон, - господин Пейрот попал  в  переделку.
Грану видел, как он отбивался в руках мятежников.
     Фелисите  вздрогнула.  Она  как  раз  стояла  у  окна,  с   вожделением
поглядывая на окна сборщика податей. Ей захотелось взглянуть на них,  потому
что к упоению торжеством у  нее  примешивалась  зависть  к  этой  прекрасной
квартире, обстановкой которой она мысленно уже давно пользовалась.
     Она обернулась и сказала странным тоном:
     - Так господин Пейрот арестован?
     Она удовлетворенно улыбнулась, но потом яркая краска залила ей лицо.  В
глубине души у нее мелькнуло жестокое желание:  хорошо,  если  бы  мятежники
убили его! Пьер, должно быть, прочел эту мысль в ее глазах.
     - Чорт возьми! - пробормотал он. - Если бы в него  попала  какая-нибудь
шальная пуля, это бы нас устроило. Не пришлось бы смещать его, правда? И нас
нечем было бы попрекнуть.
     Но Фелисите, более чувствительная, вздрогнула. Ей показалось,  что  она
только что приговорила этого человека к смерти. Если г-на Пейрота убьют, она
будет видеть его  во  сне,  он  станет  являться  ей.  Теперь  она  украдкой
поглядывала на соседние окна глазами, полными  сладострастного  ужаса.  И  с
этого момента ее радость приобрела  привкус  какого-то  преступного  страха,
придававший ей еще большую остроту.
     Между тем Пьер, излив душу, вспомнил и об оборотной стороне медали.  Он
заговорил  о  Маккаре.  Как  отделаться  от  этого  негодяя?  Но   Фелисите,
возбужденная успехом, воскликнула:
     - Не все сразу!  Мы  сумеем  заткнуть  ему  рот,  чорт  возьми!  Найдем
какой-нибудь способ.
     Она расхаживала взад н  вперед,  переставляя  кресла,  стирая  пыль  со
спинок. Вдруг она остановилась посреди комнаты  и  окинула  долгим  взглядом
мебель.
     - Господи, - сказала она, - до чего все это безобразно! А  ведь  к  нам
сейчас придут...
     - Ерунда! - ответил Пьер, с великолепным равнодушием.  -  Мы  переменим
все это.
     Еще вчера преисполненный почтения к креслам и дивану,  сегодня  он  уже
готов был топтать их ногами. Фелисите испытывала то же презрение;  она  даже
толкнула одно кресло, у которого не хватало колесика и которое не  слушалось
ее.
     В этот момент вошел Рудье. Фелисите показалось,  что  он  стал  гораздо
любезнее. Слова "сударь", "сударыня" звучали в его устах как  восхитительная
музыка. Между тем завсегдатаи приходили один за другим,  и  гостиная  быстро
наполнилась народом. Никто еще не  знал  подробностей  ночных  событий.  Все
прибегали  с  выпученными  глазами,  принужденно   улыбаясь,   взволнованные
слухами, которые уже начали бродить по городу. Те, что накануне вечером  так
стремительно покинули желтый салон, услыхав о приближении повстанцев, теперь
возвращались, шумливые, любопытные,  назойливые,  как  рой  мух,  рассеянный
ветром. Некоторые не успели даже пристегнуть подтяжки. Они  были  в  крайнем
нетерпении, но видно  было,  что  Ругон  ждет  кого-то,  прежде  чем  начать
рассказ. Он поминутно тревожно поглядывал  на  двери.  Целый  час  пришедшие
обменивались  многозначительными  рукопожатиями,  туманными  поздравлениями;
восхищенный шепот говорил о сдержанной,  смутной  радости,  которая  ожидала
только повода, чтобы перейти в ликование.
     Наконец появился Грану. Он на мгновение остановился на пороге,  заложив
правую руку за борт  застегнутого  сюртука;  его  одутловатое  бледное  лицо
сияло,  и  он  тщетно  старался  скрыть  свое  волнение,  напуская  на  себя
торжественность. При его появлении все замолчали: чувствовалось, что  сейчас
произойдет  нечто  необычайное.  Пройдя  через  двойной  ряд  гостей,  Грану
направился прямо к Ругону. Он протянул ему руку.
     - Друг мой, - сказал он, - приношу вам глубочайшую  признательность  от
имени муниципального совета. Совет призывает вас возглавить его, пока  не  -
вернется наш мэр. Вы спасли Плассан! В переживаемое нами ужасное  время  нам
нужны люди, обладающие  таким  умом  и  таким  высоким  мужеством,  как  вы.
Придите...
     Грану, произносивший наизусть маленькую речь, которую с большим  трудом
сочинил по дороге от мэрии до  улицы  Банн,  почувствовал,  что  память  ему
изменяет. Но Ругон, заразившийся его волнением, прервал его и,  пожимая  ему
руки, лепетал:
     - Спасибо, дорогой мой Грану, благодарю вас!..
     Больше он ничего не нашелся  сказать.  Последовал  оглушительный  взрыв
восторга. Все ринулись к  нему,  протягивая  руки;  его  осыпали  похвалами,
поздравлениями, вопросами. Но Ругон сразу принял важную осанку и заявил, что
ему нужно несколько минут побеседовать  с  господами  Грану  и  Рудье.  Дело
прежде всего. Город в критическом положении! Все  трое  удалились  в  уголок
гостиной и там под сурдинку  поделили  между  собою  власть,  а  завсегдатаи
салона, держась на почтительном расстоянии, скрывая  нетерпение,  исподтишка
поглядывали на них с восхищением и любопытством. Ругону предоставлялся  пост
председателя муниципальной комиссии, Грану  назначался  секретарем,  что  же
касается Рудье, то он становился  командиром  реорганизованной  национальной
гвардии. Они  поклялись  во  всем  поддерживать  друг  друга  и  действовать
солидарно. Фелисите, подойдя к ним, вдруг спросила:
     - А Вюйе?
     Они переглянулись. Никто  не  видел  Вюйе.  На  лице  Ругона  появилось
выражение беспокойства.
     -  Может  быть,  его  увели  вместе  с  остальными?  -  сказал  он  для
собственного успокоения.
     Фелисите покачала головой. Не такой он человек, чтобы  попасться.  Если
его не видно и не слышно, значит, он затевает что-нибудь недоброе.
     Дверь отворилась, и  вошел  Вюйе.  Он  смиренно  раскланялся  со  своим
обычным подмигиванием и постной  улыбкой  псаломщика.  Потом  протянул  свою
потную руку Ругону и остальным. Вюйе успел обделать все свои делишки. Он сам
отхватил себе кусок пирога, как сказала бы Фелисите. Он  увидал  в  слуховое
окно  погреба,  что  повстанцы  арестовали  почтмейстера,  контора  которого
находилась рядом с его книжной лавкой. И с раннего утра, в  тот  самый  час,
когда Ругон усаживался в кресло мэра,  он  спокойно  водворился  в  кабинете
почтмейстера. Он знал в лицо всех чиновников и, когда  они  пришли,  заявил,
что будет заменять их начальника до  его  возвращения,  так  что  им  нечего
беспокоиться. Затем он принялся рыться в  утренней  почте  с  плохо  скрытым
любопытством: он обнюхивал письма,  видимо  разыскивая  среди  них  какое-то
одно, ему нужное. Должно быть, его новая  должность  благоприятствовала  его
тайным замыслам, ибо он пришел  в  такое  прекрасное  настроение,  что  даже
подарил одному чиновнику томик "Веселых рассказов" Пирона {Пирон, Алексис  -
французский  поэт  (1689-1773),   автор   "Метромании",   многих   сатир   и
непристойных песенок.}. У Вюйе  был  большой  выбор  непристойных  книг.  Он
хранил их в большом ящике,  под  четками  и  образками.  Он  наводнял  город
порнографическими  фотографиями  и  картинками,  причем  это  совершенно  не
вредило его торговле молитвенниками. Однако через некоторое время  он  начал
опасаться, что слишком нагло завладел почтовой конторой, и стал  подумывать,
как бы узаконить свое узурпаторство. Вот почему  он  и  прибежал  к  Ругону,
который решительно становился важной персоной.
     - Где это вы пропадали? - подозрительно спросила его Фелисите.
     Он стал рассказывать о своих приключениях, сильно  приукрашивая  факты.
По его словам, он спас почтовое отделение от разгрома.
     - Ну что ж, оставайтесь там, - сказал Пьер после краткого  раздумья.  -
Постарайтесь быть полезным.
     Последняя фраза  скрывала  главное  опасение  Ругонов;  они  до  смерти
боялись, как бы кто-нибудь не стал уж чересчур по-:  лезен,  не  перещеголял
их, не затмил их  в  роли  спасителей  города.  Но  Пьер  н