голосом:
     - Ничего, девчонка здоровая, она заменит работницу; мы будем ее кормить
и сэкономим на жалованьи.
     Такой расчет пришелся по сердцу Ребюфа. Он даже ощупал руки Мьетты и  с
удовлетворением заявил, что она очень крепкая для  своего  возраста.  Мьетте
было всего девять лет. На следующий день он  дал  девочке,  работу.  На  юге
женский труд далеко не так тяжел, как на севере. Женщины редко копают  землю
и таскают тяжести; они вообще не выполняют мужской работы. Их дело -  вязать
снопы, собирать маслины и тутовые листья; самое трудное - это полоть. Мьетта
работала охотно. Жизнь на вольном воздухе нравилась ей и была ей на  пользу.
Пока тетка была жива, девочке жилось  хорошо.  Несмотря  на  свою  грубость,
Евлалия любила Мьетту как дочь и не допускала  до  тяжелой  работы,  которую
Ребюфа пытался иногда взвалить на нее.
     - Нечего сказать, ловко придумал! - кричала она. - Дурак ты, что ли? Не
понимаешь, что если она сегодня надорвется,  так  завтра  совсем  не  сможет
работать.
     Этот довод убеждал Ребюфа,  он  смирялся  и  сам  тащил  груз,  который
собирался было взвалить на детские плечи Мьетты.
     Мьетта была бы совсем  счастливой  под  тайным  покровительством  тетки
Евлалии, если бы  не  преследования  двоюродного  брата,  шестнадцатилетнего
Жюстена, который возненавидел девочку и в часы досуга всеми силами  старался
отравить ей жизнь. Когда ему  удавалось  оклеветать  Мьетту  так,  чтобы  ей
досталось, он бывал чрезвычайно рад. Он наступал ей на  ногу,  грубо  толкал
ее, словно невзначай, и при этом злорадно хихикал. В  таких  случаях  Мьетта
молча, с достоинством смотрела  на  него  в  упор  своими  большими  черными
детскими  глазами,  сверкающими  гневом,  и  трусливый  мальчишка   невольно
переставал ухмыляться. В сущности, он побаивался ее.
     Мьетте шел одиннадцатый год, когда тетка Евлалия внезапно скончалась. С
этого дня все в доме переменилось. Ребюфа  мало-помалу  начал  обращаться  с
Мьеттой как с батрачкой; он взвалил на нее всю черную работу, пользовался ею
как рабочим скотом. Она не жаловалась, считая,  что  обязана  уплатить  долг
благодарности. По  вечерам,  разбитая  усталостью,  она  плакала,  вспоминая
тетку, эту суровую женщину,  скрытую  доброту  которой  она  оценила  только
сейчас. Впрочем, Мьетта не гнушалась никакой работой, даже самой тяжелой. Ее
восхищали проявления силы, и она гордилась своими крепкими руками и широкими
плечами. Но ее огорчало недоверие дяди,  его  постоянные  попреки,  его  тон
недовольного хозяина. Теперь она  была  чужая  в  доме.  Но  и  с  чужой  не
обращаются так, как обращались  с  ней.  Ребюфа  бессовестно  эксплоатировал
бедную маленькую родственницу, которую оставил у себя потому,  что  это  ему
было  выгодно.  Своим  трудом  она   десять   раз   окупила   его   жестокое
гостеприимство, но не проходило дня, чтобы он не попрекнул племянницу куском
хлеба.  Особенно  изощрялся  Жюстен.  После  смерти  матери,  когда  девочка
оказалась беззащитной, он направил всю свою злобную изобретательность на то,
чтобы сделать ей жизнь невыносимой. Самая жестокая  пытка,  которую  он  мог
придумать, состояла в том, чтобы твердить Мьетте об ее  отце.  Тетка  строго
запретила упоминать при Мьетте о каторге и каторжниках,  и  бедная  девочка,
при жизни тетки мало соприкасавшаяся с людьми, даже не понимала как  следует
значения этих слов.  Жюстен  объяснил  ей  все  и  по-своему  рассказал  про
убийство жандарма и про суд  над  Шантегрейлем.  Он  так  и  сыпал  ужасными
подробностями: каторжникам приковывают к ноге пушечное ядро; они работают по
пятнадцати часов в сутки; ни один не выживает. Нет ничего на свете  страшнее
каторги, - и, смакуя, он описывал все ее ужасы.
     Мьетта слушала, цепенея от страха, обливаясь  слезами.  Но  иногда  она
приходила в бешенство, и тогда Жюстен быстро отскакивал от нее, опасаясь  ее
сжатых кулаков. Он наслаждался этими жестокими  разоблачениями.  Когда  отец
набрасывался на девочку  из-за  какой-нибудь  мелочи,  Жюстен  принимал  его
сторону, радуясь, что может  безнаказанно  оскорблять  ее.  Если  же  Мьетта
пыталась оправдываться, он заявлял:
     - Будет тебе. Яблочко от яблони недалеко падает. Ты кончишь на каторге,
как твой отец.
     И Мьетта рыдала, глубоко уязвленная,  охваченная  стыдом,  не  в  силах
защитить себя.
     Она уже начинала превращаться во взрослую девушку. Она рано  созрела  и
переносила все издевательства с удивительной стойкостью.  Она  редко  падала
духом, да и то лишь  тогда,  когда  Жюстен  своими  оскорблениями  ранил  ее
врожденную гордость. Скоро Мьетта научилась без слез переносить  постоянные,
нападки дрянного мальчишки, а он хотя и дразнил ее, но с опаской, зная,  что
она может броситься на него с кулаками. Она заставляла его замолчать,  глядя
на него в упор. Не раз у нее являлся соблазн убежать из Жа-Мейфрена, не  она
отгоняла эту мысль из гордости, не желая признать себя побежденной. В  конце
концов она зарабатывает свой хлеб, она не из милости живет у Ребюфа,  -  это
сознание удовлетворяло ее  самолюбие.  И  она  оставалась  для  того,  чтобы
продолжать борьбу, напрягая все силы, живя постоянной мыслью  о  самозащите.
Мьетта  взяла  за  правило  молчать  и  делать,  свое  дело,  отвечая  немым
презрением на насмешки. Она понимала, что дяде выгодно ее держать  и  он  не
станет слушать наговоры Жюстена, который спит и видит, чтобы Мьетту  выгнали
из дому. Она бросала им вызов, не уходя по собственной воле.
     Долгие часы упрямого молчания  Мьетта  посвящала  странным  мечтам.  Ее
жизнь протекала за оградой Жа-Мейфрена, вдали от людей, и, подрастая, Мьетта
прониклась духом протеста, у нее образовались собственные взгляды  на  вещи,
от которых, наверное, пришли бы в ужас жители предместья.. Больше  всего  ее
занимала судьба отца. В ее памяти всплы= вали слова Жюстена. В конце  концов
она примирилась с мыслью, что отец совершил убийство. Она решила,  что  отец
правильно поступил, застрелив жандарма, который собирался  его  убить.  Один
землекоп, работавший в Жа-Мейфрене рассказал ей, как было дело, и с тех  пор
Мьетта, когда она изредка выходила из  дому,  даже  не  оборачивалась,  если
мальчишки кричали ей вслед - "Эй, ты, Шантегрейль!"
     Она лишь ускоряла шаг, стиснув зубы и гневно сверкая черными глазами. И
только придя домой  и  заперев  за  собой  калитку,  она  бросала  на  толпу
мальчишек один-единственный долгий взгляд. Она легко могла бы  ожесточиться,
проникнуться  дикой  злобой  отверженца,  если  бы  в  ней  по  временам  не
пробуждался ребенок. Ведь  ей  было  всего  одиннадцать  лет,  и  когда  она
по-детски предавалась горю, ей становилось легче. Она плакала, она стыдилась
отца, стыдилась самой себя. Чтобы выплакаться вволю, она забивалась в сарай,
понимая, что надо  скрывать  слезы,  иначе  ее  будут  мучить  еще  сильнее.
Наплакавшись досыта, она шла на кухню, умывалась холодной водой и  принимала
прежний замкнутый вид. Но Мьетта пряталась не только из страха;  сильная  не
по летам, она гордилась своей силой и не желала казаться ребенком. С  годами
она должна была бы озлобиться. Но ее спасло то, что она встретила  на  своем
пути ласку, в которой так нуждалась ее любящая натура.
     Колодец во дворе дома, где жили старуха  Дида  и  Сильвер,  принадлежал
двум смежным владениям. Стена Жа-Мейфрена перерезала его надвое. Раньше, еще
до того, как участок Фуков слился с соседней усадьбой, огородники  ежедневно
брали воду в этом колодце. Но он находился далеко от служб, и после  покупки
участка обитатели Жа-Мейфрена, у которых были другие, более удобные водоемы,
почти перестали им пользоваться. Зато по ту сторону стены ежедневно слышался
скрип журавля: это Сильвер качал воду для тети Диды.
     Как-то раз колодезный журавль сломался. Молодой каретник вытесал  новый
крепкий дубовый журавль и решил приладить его  вечером,  после  работы.  Для
этого ему пришлось влезть на стену. Окончив работу, он отдыхал, сидя  верхом
на стене и с любопытством глядя на обширную усадьбу Мейфрена.  Его  внимание
привлекла крестьянка, половшая грядки в  нескольких  шагах  от  него.  Стоял
июль, и было знойно, хотя солнце уже близилось к  закату.  Крестьянка  сняла
кофту и осталась в белом лифчике и цветной косынке,  наброшенной  на  плечи.
Рукава рубашки были засучены по локоть. Она сидела на  корточках,  и  вокруг
нее  круто  топорщились  складки  синей  холщовой   юбки,   помочи   которой
перекрещивались на спине. Передвигаясь на коленях, крестьянка ловко вырывала
сорные травы и бросала их в кошелку. Сильвер видел только, как  мелькали  ее
обнаженные руки, опаленные солнцем, хватая то тут, то там еще  не  вырванные
сорняки. Он с интересом следил за быстрой игрой ее рук, и ему нравилось, что
они такие крепкие и проворные. Она  насторожилась,  когда  Сильвер  перестал
работать и стук молотка прекратился, но потом сразу опустила голову,  прежде
чем он успел разглядеть ее черты. Это пугливое движение заинтересовало  его,
и он остался на стене.  Он  с  юношеским  любопытством  поглядывал  на  нее,
бессознательно насвистывая и отбивая такт долотом, которое  держал  в  руке,
как вдруг оно выскользнуло, упало по ту  сторону  стены,  ударилось  о  край
колодца и отскочило на несколько  шагов.  Сильвер,  нагнувшись,  смотрел  на
долото, не зная, спуститься ли ему за ним. Но, очевидна  крестьянка  уголком
глаза следила за юношей: она встала, не говоря ни слова,  подняла  долото  и
протянула его Сильверу Тут он увидел, что перед ним подросток. Он удивился и
немного  смутился.  Освещенная  красными  лучами  заката  девочка  старалась
дотянуться до него. Стена в этом месте была низкая, но все же слишком высока
для нее. Сильвер перевесился через край  стены,  а  крестьяночка  встала  на
цыпочки. Они ничего не говорили, только  глядели  друг  на  друга,  смущенно
улыбаясь. Сильверу хотелось, чтобы она  подольше  оставалась  в  этой  позе,
обратив к нему прелестное личико; ее  огромные  черные  глаза  и  алые  губы
поразили и взволновали его. Сильвер еще ни разу не видел девушек так близко;
он и не подозревал, что глаза и рот могут быть так привлекательны. Все в ней
казалось ему очаровательным - и цветная косынка, и  белый  лифчик,  и  синяя
юбка с помочами, которые натянуло поднявшееся плечо. Его взгляд скользнул по
руке, протягивающей инструмент: до локтя она была золотисто-смуглая, как  бы
одетая в загар, но дальше, в  тени  засученного  рукава,  Сильвер  разглядел
обнаженное округлое предплечье, белое, как молоко. Он смутился, нагнулся еще
ниже и, наконец, схватил долото. Крестьяночка тоже сконфузилась. Оба замерли
в тех же позах, продолжая улыбаться, - девочка стоя внизу и  подняв  голову,
юноша полулежа на гребне стены. Они не знали, как им разойтись. Они  еще  не
обменялись ни единым словом. Сильвер забыл даже поблагодарить ее.
     - Как тебя зовут? - спросил он.
     - Мария, - ответила крестьяночка, - но меня все зовут Мьеттой.
     Она поднялась на цыпочках и спросила звонким, отчетливым голосом:  -  А
тебя?
     - Меня зовут Сильвер, - ответил молодой рабочий.
     Наступило молчание; оба с удовольствием прислушивались  к  звуку  своих
имен.
     - Мне пятнадцать лет, - продолжал Сильвер. - А тебе?
     - Мне будет одиннадцать в день всех святых, - ответила Мьетта.
     Сильвер сделал удивленный жест.
     - Вот оно что, - засмеялся он. - А я-то подумал, что  ты  уже  взрослая
девушка... у тебя такие здоровые руки.
     Она тоже засмеялась, глядя на свои руки. Больше они ничего не  сказали.
Они еще долго глядели друг на друга к улыбались,  но  Сильверу,  невидимому,
больше не о чем было ее спрашивать, и Мьетта  спокойно  отошла  от  стены  и
принялась полоть, не поднимая головы. А он все еще медлил на  стене.  Солнце
садилось, косые лучи тянулись по  желтому  полю  ЖаМейфрена.  Земля  пылала.
Казалось, по ней пробегает  пламя  пожара,  и  сквозь  эту  огненную  завесу
Сильвер видел крестьяночку,  сидящую  на  корточках;  ее  голые  руки  снова
замелькали в быстрой игре. Синяя  холщовая  юбка  словно  выцвела,  отблески
заката сверкали на бронзовых руках. Наконец Сильверу стало неловко,  что  он
так долго задерживается, и он спустился со стены.
     Вечером Сильвер, захваченный  этим  приключением,  начал  расспрашивать
тетю Диду. Быть может, она знает, кто эта девочка Мьетта  с  такими  черными
глазами и таким алым ртом. Но с тех пор как тетя Дида переселилась в домик в
тупике св. Митра, она ни разу не заглядывала за стену  своего  дворика.  Эта
стена представлялась ей непреодолимой преградой, отрезавшей ее от  прошлого.
Она не знала, да и не желала знать, что творится теперь по ту сторону стены,
в бывших владениях Фуков, где она похоронила свою любовь, свое сердце,  свою
плоть. При первом же вопросе  Сильвера  она  взглянула  на  него  с  детским
испугом. Неужели он потревожит  пепел  угасших  дней,  неужели  заставит  ее
плакать, как ее сын Антуан?
     - Не знаю, - торопливо сказала она, - я теперь не  выхожу  из  дому,  я
никого не вижу.
     Сильвер с нетерпением ждал следующего дня. Придя на  работу,  он  завел
разговор с товарищами по мастерской. Он не  стал  рассказывать  им  о  своей
встрече с Мьеттой, но упомянул вскользь о девочке, которую  видел  издали  в
Жа-Мейфрене.
     - Э, да это Шантегрейль! - воскликнул один из рабочих.
     Сильверу больше не пришлось спрашивать, товарищи  сами  рассказали  ему
всю  историю  браконьера  Шантегрейля  и   его   дочери   Мьетты,   проявляя
бессмысленную злобу, с какой толпа всегда относится к отверженным.  Особенно
жестоко они отзывались о девочке. У них не было для  нее  другого  названия,
кроме как "дочь каторжника", как будто этого было достаточно,  чтобы  обречь
невинного ребенка на вечный позор.
     Каретник Виан, честный и добродушный человек, в конце концов прикрикнул
на них.
     - Замолчите вы, злые языки! - сказал  он,  швырнув  на  землю  оглоблю,
которую держал в руках. - Как вам не стыдно так нападать на ребенка! Я  знаю
эту девочку, она очень скромная на вид, и мне говорили, что она  никогда  не
отлынивает от дела и сейчас уже работает не хуже взрослой женщины. У нас тут
есть лодыри, которые ей и в подметки не годятся. Даст бог, она  найдет  себе
хорошего мужа и тот положит конец всем этим гнусным сплетням.
     Сильвер, потрясенный  шутками  и  руганью  рабочих,  при  словах  Виана
почувствовал, как слезы подступают у него к  глазам.  Но  он  не  сказал  ни
слова. Он схватил молот, лежавший возле него, и стал изо всех сил бить им по
ступице колеса.
     Вечером, возвратись из мастерской, Сильвер побежал к стене и  взобрался
на нее. Он застал Мьетту за тем же занятием, что и накануне. Он окликнул ее.
Она подошла, застенчиво улыбаясь, с прелестным  смущением  ребенка,  который
вырос, не зная ласки.
     - Тебя зовут Шантегрейль, да? - спросил он ее в упор. Она  отшатнулась,
перестала улыбаться, глаза ее потемнели,
     стали жесткими, засверкали недоверием. Значит, и он будет  обижать  ее,
как другие. Не отвечая, она отвернулась  от  него,  но  Сильвер,  пораженный
внезапной переменой в ее лице, быстро добавил:
     - Пожалуйста, не уходи... Я вовсе не хотел  тебя  огорчить...  Мне  так
много надо тебе сказать...
     Она подошла, но недоверчиво. Сильвер, решивший высказать  ей  все,  что
переполняло его сердце, молчал, не зная, с чего начать, боясь, как бы  снова
не задеть больного места.
     - Хочешь, будем друзьями? - сказал он взволнованно, вкладывая всю  душу
в эти слова.
     Удивленная  Мьетта  вскинула  на  него   глаза;   они   были   влажные,
улыбающиеся. Сильвер поспешно добавил:
     - Я знаю, что тебя обижают.  Надо  с  этим  покончить.  Теперь  я  буду
защищать тебя, ладно?
     Девочка просияла. Дружба, которую ей  предлагали,  спасет  ее  от  злых
мыслей, от затаенной ненависти. Но она покачала головой и сказала:
     - Нет, я не хочу,  чтобы  ты  дрался  из-за  меня.  Со  всеми  ведь  не
справишься. И потом есть люди, от  которых  ты  все  равно  не  можешь  меня
защитить.
     Сильверу хотелось крикнуть, что он защитит ее ото всех на свете, но она
остановила его ласковым жестом.
     - Довольно с меня и того, что ты мой друг.
     Они разговаривали еще несколько минут, совсем тихо.  Мьетта  рассказала
Сильверу о дяде и двоюродном брате. Она очень боялась, что они  увидят,  как
он сидит здесь верхом на стене, Жюстен не даст ей проходу,  если  у  него  в
руках будет оружие против нее. Она говорила о  своих  опасениях  со  страхом
школьницы, повстречавшейся с подругой, с которой мать запретила ей водиться.
Сильвер понял одно, - ему не легко будет  встречаться  с  Мьеттой.  Это  его
огорчило. Все же он обещал ей, что больше не будет взбираться на стену.
     Они стали придумывать, где бы им увидеться, но Мьетта  вдруг  крикнула,
чтобы он поскорей уходил:  Жюстен  шел  по  двору,  направляясь  к  колодцу.
Сильвер живо  спрыгнул  со  стены  и,  очутившись  на  своем  дворике,  стал
прислушиваться, досадуя, что ему пришлось бежать. Через несколько  минут  он
отважился снова взобраться на стену и заглянуть в  усадьбу  Жа-Мейфрен,  но,
увидав, что Жюстен разговаривает с Мьеттой, быстро убрал голову.  На  другой
день ему не удалось  увидать  ее  даже  издали:  должно  быть,  она  кончила
работать в этой части огорода. Прошла неделя, а приятели так и не смогли об-
меняться ни единым словом. Сильвер был в отчаянии: он уже подумывал  о  том,
чтобы попросту пойти к Ребюфа и вызвать Мьетту.
     Общий колодец был довольно  велик,  но  не  слишком  глубок.  Края  его
образовывали широкий полукруг по обеим сторонам стены;  вода  была  всего  в
трех-четырех метрах от его края.  В  этой  спокойной  влаге  отражались  оба
отверстия колодца, два полумесяца, которые пересекала  черней  линией  тень,
отбрасываемая стеной. Наклонившись  над  колодцем,  можно  было  в  потемках
увидеть два зеркала необычайного блеска и чистоты.  Солнечным  утром,  когда
капли, стекающие с веревки,  не  возмущали  поверхности,  оба  зеркала,  оба
отражения неба светились в зеленоватой воде,  где  с  необычайной  четкостью
вырисовывалась листва плюща, вьющегося по стене над колодцем.
     Как-то раз поутру, выйдя за  водой  для  тети  Диды  и  ухватившись  за
веревку, Сильвер невзначай наклонился над колодцем. Он вздрогнул и замер  на
месте. Ему показалось, что в глубине колодца он видит лицо Мьетты, что  она,
улыбаясь,  смотрит  на  него.  Но  он  дернул  веревку,  возмутил  воду,   и
помутневшее  зеркало  уже  ничего  не  отражало.  Сильвер   подождал,   пока
успокоится вода; сердце у него билось, он  боялся  шелохнуться.  Мало-помалу
круги на воде стали расширяться, и перед ним  снова  возникло  видение.  Оно
дрожало,  колыхалось  на  поверхности,  и  движение  воды  придавало  чертам
какую-то призрачную прелесть. Наконец отражение установилось. Сильвер увидел
улыбающееся личико Мьетты, ее стан, ее цветной платок, белый лифчик и  синие
помочи. А во втором зеркале он увидел  себя.  Тогда,  догадавшись,  что  они
видят друг друга, оба стали кивать головой.  Некоторое  время  они  молчали.
Потом поздоровались:
     - Добрый день, Сильвер.
     - Добрый день, Мьетта.
     Непривычный звук голосов удивил  их.  В  этой  сырой  яме  они  звучали
приглушенно  и  необыкновенно  мягко.  Казалось,  они  доносятся   откуда-то
издалека, как по вечерам далекое пение с полей. Они  поняли,  что  расслышат
друг друга, даже если будут говорить шопотом.  Колодец  гудел  при  малейшем
шорохе.
     Облокотившись на каменную закраину и глядя друг  на  друга,  они  стали
беседовать. Мьетта рассказала ему все свои  огорчения  за  эту  неделю.  Она
работала на другом конце сада и могла приходить сюда только рано утром.  При
этом она сделала  недовольную  гримаску.  Сильвер  разглядел  ее  и  ответил
досадливым кивком головы. Они поверяли  друг  другу  свои  дела,  как  будто
сидели рядом, их мим