. Он читал
в них бесконечное сожаление об отлетающей жизни.  Мьетта  взглядом  говорила
ему, что уходит одна, не дождавшись свадьбы, уходит, не став  его  женой;  и
еще она говорила, что он сам этого не пожелал, что ему следовало  бы  любить
ее так, как другие  юноши  любят  девушек.  В  агонии,  в  жестокой  схватке
крепкого организма со смертью, она оплакивала свою  девственность.  Сильвер,
склоненный над нею, понял горькую жалобу этой юной  страсти.  Ему  слышались
вдалеке призывы мертвецов; он вспоминал ласку,  ожегшую  им  уста  ночью  на
дороге: Мьетта бросалась к нему на грудь, она молила о любви, а он не  понял
ее, и вот она уходила от него безутешной  оттого,  что  не  успела  изведать
восторгов  любви.  Тогда,  в  отчаянии  от  мысли,  что  она  унесет  о  нем
воспоминание лишь как о добром товарище, он  стал  целовать  ее  девственную
грудь, чистую, непорочную грудь, которую он обнажил. Он впервые увидел ее во
всей прелести юного расцвета. Слезы смочили его уста. Рыдая, он припал к ней
губами. И от этих поцелуев любовника в  глазах  Мьетты  вспыхнула  последняя
радость... Они любили друг друга, и их идиллия окончилась смертью...
     Но Сильвер не мог поверить, что она умирает. Он повторял:
     - Вот видишь, это пройдет...  Лучше  не  говори,  если  тебе  больно...
Постой, я приподниму тебе голову, сейчас я согрею тебя, у тебя застыли руки.
     Снова затрещали выстрелы слева, среди оливковых деревьев. Глухие  звуки
кавалерийского галопа доносились из  долины  Нор.  По  временам  раздавались
крики людей, которых убивали. Густой дым поднимался кверху, расстилаясь  под
вязами, окаймлявшими эспланаду. Но Сильвер уже ничего не видел и не  слышал.
Паскаль, бегом спускавшийся в долину, заметил, что двоюродный брат лежит  на
земле, и направился к нему, думая, что  он  ранен.  Узнав  доктора,  Сильвер
ухватился за него. Он указывал на Мьетту.
     - Видите, - говорил он, - она ранена вот сюда, под  грудью...  Ах,  как
хорошо, что вы пришли: вы спасете ее.
     В этот миг умирающая вздрогнула. Скорбная тень промелькнула по ее лицу,
стиснутые губы приоткрылись, испуская легкий вздох. Широко  раскрытые  глаза
попрежнему были устремлены на юношу.
     Наклонившийся над нею Паскаль вдруг выпрямился и тихо сказал:
     - Она умерла.
     Умерла! Услыхав это слово, Сильзер пошатнулся. Он стоял  на  коленях  и
теперь упал ничком, словно его опрокинул легкий вздох Мьетты.
     - Умерла! Умерла! - повторял он. - Неправда,  она  смотрит  на  меня...
Ведь вы же видите, что она на меня смотрит.
     Он хватал доктора за одежду, заклиная его не уходить,  уверяя,  что  он
ошибся, что Мьетта не умерла, что он может спасти ее, если  только  захочет.
Паскаль старался освободиться и ласково ему говорил:
     - Я ничего не могу поделать... Меня ждут другие. Пусти меня, мой бедный
мальчик... Ведь она умерла.
     Сильвер разжал руку и упал. Умерла!  Умерла!  Опять  это  слово...  Оно
звучало у него в ушах, как похоронный звон. Оставшись  один,  он  подполз  к
убитой. Мьетта продолжала смотреть на него. Тогда он бросился к ней, положил
голову на ее обнаженную грудь, оросил слезами ее тело. Он был как одержимый.
Он страстно прижимался губами к ее нежной округлой  груди,  он  вкладывал  в
поцелуй все пламя своей любви, всю свою жизнь, чтобы воскресить ее.  Но  она
холодела под его ласками.
     Он чувствовал, как  неподвижное  тело  тяжелеет  в  его  объятиях.  Его
охватил ужас; он поник и с искаженным лицом, опустив  руки,  сидел  рядом  с
ней, бессмысленно повторяя:
     - Она умерла, но она смотрит на меня, она не закрывает глаз,  она  меня
видит...
     Эта мысль умиляла его. Он не отрываясь глядел в мертвые  глаза  Мьетты,
которые смерть сделала еще глубже, и прочел в них последнюю жалобу  девушки,
не изведавшей любви.
     Между тем кавалерия продолжала рубить беглецов в  долине  Нор;  конский
топот,  крики  умирающих  удалялись,  затихали,   как   отдаленная   музыка,
замирающая в прозрачном воздухе. Сильвер позабыл, что кругом  сражаются.  Он
даже не заметил двоюродного брата, который поднялся по  склону  и  пересекал
эспланаду.  Доктор  Паскаль  мимоходом  поднял  карабин  Маккара,  брошенный
Сильвером. Он узнал это ружье, - оно висело над  камином  тети  Диды,  -  он
решил спасти его, не отдавать в  руки  победителей.  Не  успел  он  войти  в
гостиницу  "Белого  мула",  куда  перенесли  множество  раненых,  как  толпа
повстанцев,  которых  солдаты  пригнали,  как  стадо,  наводнила  эспланаду.
Человек с саблей  успел  скрыться,  солдаты  преследовали  последние  отряды
крестьян. Произошла ужасающая бойня.  Полковник  Массой  и  префект  г-н  де
Блерио,  охваченные   жалостью,   напрасно   пытались   остановить   солдат.
Разъяренные  солдаты  продолжали  стрелять  в  толпу,  штыками   пригвождали
беглецов к стене. Покончив с врагами, они  принялись  стрелять  в  гостиницу
"Белого мула". Ставни с треском разлетались, сорвались рамы с  полуоткрытыми
створками, задребезжало разбитое стекло. Из дома раздались жалобные  голоса:
"Мы - пленные, пленные!" Но  солдаты  не  слушали,  продолжая  стрелять.  На
мгновение все увидали взбешенного майора Сикардо, который выскочил на порог,
что-то крича и размахивая руками. Рядом с ним показалась невзрачная фигура и
перепуганное лицо частного сборщика  г-на  Пейрота.  Раздался  залп,  и  г-н
Пейрот упал, как мешок, ничком на землю.
     Сильвер и Мьетта глядели друг на друга. Юноша  все  еще  склонялся  над
мертвой среди выстрелов, среди воплей умирающих; он даже не повернул головы,
но, почувствовав, что кругом люди,  целомудренно  прикрыл  обнаженную  грудь
Мьетты складками красного знамени. И они продолжали глядеть друг на друга.
     Битва кончилась.  Убийство  частного  сборщика  отрезвило  солдат.  Они
рыскали по всем закоулкам эспланады, боясь упустить хоть  одного  повстанца.
Какой-то жандарм, заметив Сильвера  под  деревьями,  подбежал  к  нему,  но,
увидев, что это мальчик, спросил:
     - Ты что здесь делаешь, малый?
     Сильвер смотрел в глаза Мьетты. Он не ответил.
     - Ах, разбойник, да  у  него  руки  черные  от  пороха!  -  воскликнул,
нагнувшись, солдат. - Вставай, каналья! Уж мы с тобой расправимся.
     Сильвер странно улыбался и по-прежнему  не  двигался  с  места.  Солдат
заметил, что рядом с ним лежит завернутый в знамя труп женщины.
     - Красивая девушка, жалко!.. - пробормотал он. -  Твоя  любовница,  что
ли? а?
     Потом он добавил, хохоча, как истый жандарм:
     - Ну, вставай!.. Не будешь же ты с ней спать, раз она умерла.
     Он грубо рванул Сильвера, заставил его встать и потащил за  собой,  как
собачонку. Сильвер позволил увести себя  молча,  покорно,  как  ребенок.  Он
обернулся, взглянул на  Мьетту.  Ему  тяжело  было  оставлять  ее  одну  под
деревьями. В последний раз он  увидел  ее  издали.  Она  лежала,  девственно
прекрасная, на алом знамени, голова ее слегка запрокинулась,  большие  глаза
смотрели в небо.

VI

     В пять часов утра Ругон  решился,  наконец,  уйти  от  матери.  Старуха
заснула, сидя на стуле. Пьер тихонько прокрался до конца тупика  св.  Митра.
Ни шороха, ни тени. Он добрался до Римских ворот. Пролет распахнутых настежь
ворот  зиял  в  темноте  уснувшего  городка.  Плассан  безмятежно  спал,  не
подозревая об огромной опасности, какой он подвергался: ведь ворота не  были
заперты! Казалось, город вымер. Ругон, немного  осмелев,  свернул  на  улицу
Ниццы. Он издали оглядывал перекрестки,  дрожал  перед  каждой  подворотней,
опасаясь, как бы на него не напала шайка мятежников. Но вот он  добрался  до
проспекта Совер. По-видимому, повстанцы рассеялись во мраке, как кошмар.
     Пьер на мгновение остановился на пустынном тротуаре.  У  него  вырвался
глубокий вздох  облегчения  и  торжества.  Итак,  эти  негодяи-республиканцы
уступили ему Плассан. В этот ночной час город принадлежал ему, Пьеру;  город
спал,  как  убитый,  он  лежал  перед  ним,  темный  и  спокойный,  немой  и
доверчивый;  стоит  протянуть  руку,  чтобы  завладеть  им.   Эта   короткая
передышка, этот взгляд, брошенный свысока на уснувшие улиЦы,  доставили  ему
невыразимое наслаждение. Он стоял,  скрестив  руки,  один,  в  темноте,  как
великий  полководец  накануне  сражения.  Вдали  слышалось  только  журчание
фонтанов на проспекте, струйки с тонким звоном падали в бассейн.
     Но тут Пьером снова  овладели  сомнения.  Что,  если  на  беду  Империю
провозгласят без него? Что, если все эти Сикардо, Гарсонне, Пейроты вовсе не
арестованы и не уведены армией повстанцев, а наоборот, сами упрятали ее  всю
целиком в городские тюрьмы?.. Весь в холодном  поту,  он  пустился  в  путь,
надеясь получить точные сведения у Фелисите. Он ускорял шаг, крадучись вдоль
домов улицы Банн, как вдруг, подняв голову, замер  на  месте  от  удивления.
Одно из окон желтой гостиной было освещено, и на ярком фоне виднелась черная
фигура,  в  которой  он  узнал  жену;  высунувшись  из  окна,  она  отчаянно
жестикулировала. Он стоял в недоумении; вдруг какой-то твердый предмет  упал
на тротуар к его ногам.  Фелисите  бросила  ему  ключ  от  сарая,  где  были
спрятаны ружья. Этот ключ говорил без слов, что надо браться за  оружие.  Он
повернул обратно, не понимая, почему  жена  не  впустила  его,  и  воображая
всякие ужасы.
     Он направился прямо к Рудье; тот не спал и был наготове, хотя ничего не
знал о ночных событиях. Рудье жил на окраине нового города, в глухом  месте,
куда не достигали отголоски похода  повстанцев.  Пьер  предложил  ему  пойти
вместе с ним к Грану, который жил на углу площади  Францисканцев;  мимо  его
окон должно было пройти войско повстанцев. Служанка муниципального советника
долго вела с ними переговоры, не решаясь их впустить,  и  они  слышали,  как
бедняга Грану кричал сверху дрожащим голосом:
     - Не отпирайте, Катрина! На улице разбойники!
     Он сидел у себя в спальне, без света. Узнав  своих  добрых  друзей,  он
почувствовал облегчение; однако не позволил служанке принести лампу, так как
боялся, как бы на свет не залетела шальная пуля. Грану, по-видимому, считал,
что город еще полон бунтовщиков. Развалившись  в  кресле  у  окна,  в  одних
кальсонах, повязанный фуляровым платком, он жалобно стонал:
     - Ах, друзья мои! Если бы вы только знали!.. Я пытался заснуть, но  они
так шумели!.. Я сидел вот в этом кресле...  Я  все  видел,  решительно  все!
Какие страшные лица, прямо шайка беглых каторжников! А потом они прошли  еще
раз. Они увели с собой почтенного майора Сикардо, достойного г-на  Гарсонне,
почтмейстера, - всех-всех, - и при этом орали, как дикари!..
     Ругона  даже  в  жар  бросило  от  радости.   Он   переспросил   Грану,
действительно ли тот хорошо разглядел мэра  и  всех  остальных  среди  банды
разбойников.
     - Да ведь я же вам говорю! - хныкал Грану, - я спрятался за ставнями...
Там был и Пейрот. Они арестовали его. Я слышал, как он  говорил,  проходя  у
меня под окном: "Господа, не мучьте меня!" Очевидно, они пытали его... Какой
позор, какой позор!..
     Рудье успокоил Грану, заверив его, что город свободен. И этот достойный
человек преисполнился воинственным пылом, когда Пьер заявил ему, что  пришел
за  ним  и  они  будут  вместе  спасать  Плассан.  Трое  избавителей   стали
совещаться. Они решили, что разбудят своих друзей и потом соберутся в сарае,
в этом потайном арсенале реакционеров. Ругон продолжал  ломать  голову:  что
означали  отчаянные  жесты  Фелисите?  Он  чувствовал,  что  где-то   таится
опасность. Грану, самый глупый из трех,  первый  сообразил,  что  в  городе,
наверное, остались республиканцы. Эта мысль блеснула, как молния, и у Ругона
сразу появилось дурное предчувствие, которое его не обмануло,
     "Дело не обошлось без Маккара..." - сказал он себе.
     Через час все трое  собрались  в  отдаленном  квартале,  где  находился
сарай. Они тайком обошли все знакомые дома, осторожно дергая дверные  звонки
и тихонько стуча в двери, стараясь  собрать  как  можно  больше  народа.  Но
явилось не более сорока человек: приходили поодиночке, крадучись в  темноте,
без галстуков, перепуганные, с бледными заспанными липами. Сарай,  снятый  у
бондаря, был полон старых обручей и бочек без  днищ,  сваленных  грудами  по
углам. Посреди сарая стояли три длинных ящика  с  ружьями.  К  чурбану  была
прилеплена восковая свеча, озарявшая  эту  странную  сцену  мигающим  светом
ночника. Когда Ругон снял крышки с ящиков, зрелище приобрело трагикомический
оттенок. Стволы ружей отсвечивали каким-то синеватым фосфорическим  блеском,
свеча отбрасывала на стены гигантские тени носов и всклокоченных голов.
     Реакционеры подсчитали свои силы; малочисленность  их  отряда  вызывала
некоторое смущение: всего тридцать девять  человек  -  они  идут  на  верную
смерть! Какой-то отец семейства сослался на  своих  детей;  другие  уже  без
всякого  предлога  направились  к  дверям.  Но  тут   подоспело   еще   двое
заговорщиков: они жили на площади Ратуши и знали, что в  мэрии  осталось  не
больше двадцати республиканцев. Опять стали совещаться: сорок  один  человек
против двадцати - такое соотношение сил казалось приемлемым. Когда  началась
раздача оружия, у всех по спине пробежала  дрожь.  Ругон  вынимал  ружья  из
ящика, и каждый, взяв  в  руки  ружье  с  заледеневшим  на  морозе  стволом,
чувствовал, как смертельный холод пронизывает  его  до  костей.  Силуэты  на
стенах принимали комические позы, напоминали неуклюжих новобранцев с  нелепо
растопыренными  пальцами.  Пьер  со  вздохом  сожаления  закрыл  ящики:  там
оставалось еще сто девять ружей, которые ему так бы хотелось раздать!  Потом
он перешел к патронам. В глубине сарая стояли две большие бочки, набитые  до
краев: патронов хватило бы, чтобы отстоять Плассан против целой армии.  Этот
угол оставался в тени, кто-то взял было  свечу,  но  один  из  заговорщиков,
толстый колбасник с огромными кулаками,  прикрикнул  па  него:  разве  можно
подносить огонь так близко к пороху! Эти слова  встретили  общее  одобрение.
Патроны розданы были в темноте. Карманы набили до отказа. Потом,  когда  все
было закончено, когда ружья с бесконечными предосторожностями были заряжены,
все на мгновение замерли на месте, подозрительно поглядывая друг  на  друга,
обмениваясь взглядами, в которых  сквозь  тупость  просвечивали  трусость  и
жестокость.
     Выйдя на улицу, они зашагали вдоль стен  молча,  гуськом,  как  дикари,
отправляющиеся на войну. Ругон счел своим долгом  встать  во  главе  отряда.
Пробил час, когда необходимо было рискнуть своей  особой,  чтобы  обеспечить
успех заветным планам. Несмотря на мороз, на лбу у него выступил пот, но  он
сохранял воинственный вид. Непосредственно за ним шагали Рудье и Грану. Раза
два они останавливались: им мерещился вдалеке шум  сражения,  но  оказалось,
что это ветер колышет маленькие подвешенные на цепочках медные тазы, которые
на юге заменяют цирюльникам вывески. После каждой такой остановки  спасители
Плассана продолжали во мраке свой осторожный поход. Перепуганные герои дошли
до  площади  Ратуши.  Там  все  столпились  вокруг  Ругона  и  снова   стали
совещаться. Прямо против них, на темном фасаде мэрии,  виднелось  освещенное
окно. Было около семи часов утра. Близился рассвет.
     После обсуждения, длившегося добрых десять минут, решено было подойти к
дверям и узнать, что скрывается в этой тревожной тишине и мраке. Двери  были
полуоткрыты.  Один  из  заговорщиков  просунул  было   голову,   но   быстро
ретировался, уверяя,  что  в  сенях  кто-то  спит,  прислонившись  к  стене,
поставив ружье между колен. Ругон,  сообразив,  что  можно  сразу  начать  с
подвига, вошел первым, схватил этого  человека  и  держал  его,  пока  Рудье
засунул кляп в  рот  пленника.  Эта  первая  победа,  одержанная  в  тишине,
необычайно   воодушевила   маленький   отряд,   опасавшийся   кровопролитной
перестрелки. Ругон повелительными жестами сдерживал своих солдат, чтобы  они
не слишком бурно проявляли радость.
     Они продолжали продвигаться  на  цыпочках.  Слева  от  входа  помещался
полицейский пост; при тусклом свете фонаря, висевшего на стене, они  увидели
человек пятнадцать - все лежали  на  походных  кроватях  и  громко  храпели.
Ругон, окончательно превратившийся в великого полководца, оставил  у  дверей
половину своих солдат, приказав им не  будить  спящих,  но  держать  их  под
надзором и схватить их, едва они  пошевельнутся.  Его  волновало  освещенное
окно, которое они  видели  с  площади.  Он  подозревал,  что  за  всем  этим
скрывается Маккар. Сообразив, что  надо  прежде  всего  захватить  тех,  кто
караулит наверху, он решил застигнуть их врасплох,  прежде  чем  они  успеют
забаррикадироваться,  услыхав  шум  борьбы.  Он  поднялся  по   лестнице   в
сопровождении  двадцати  героев,  остававшихся  в  его  распоряжении.  Рудье
командовал отрядом, оцепившим двор.
     И действительно, наверху, в кабинете мэра, в его кресле  за  письменным
столом восседал Маккар. После ухода повстанцев он, поглощенный одной мыслью,
упоенный победой,  с  непоколебимой  самоуверенностью  пьяницы,  решил,  что
теперь Плассан - его достояние и он может вести себя как завоеватель. В  его
представлении трехтысячный отряд, только  что  прошедший  через  город,  был
непобедимой армией, одной  близости  которой  достаточно,  чтобы  держать  в
повиновении смиренных и  покорных  буржуа.  Повстанцы  заперли  жандармов  в
казарме, национальная  гвардия  рассеялась,  дворянский  квартал  дрожал  от
страха, а рантье нового города, наверно, никогда в жизни не держали в  руках
ружья.  Да  и  откуда  у  них  оружие?  Маккар   не   принял   никаких   мер
предосторожности, даже не запер дверей, а его солдаты  в  своей  беспечности
зашли еще дальше  и  мирно  заснули.  Итак,  он  спокойно  ожидал  рассвета,
уверенный, что с наступлением дня вокруг  него  соберутся  и  сплотятся  все
местные республиканцы.
     Он уже мечтал о великих революционных  мероприятиях,  о  провозглашении
Коммуны, во главе которой встанет он сам; об аресте всех плохих патриотов, а
главное, всех неприятных ему людей. Думая о поражении Ругонов, об опустевшем
желтом салоне, о том, как все эти  господа  станут  умолять  его  о  пощаде,
Маккар испытывал гордую радость. Чтобы скоротать время, он  решил  составить
воззвание к жителям Плассана. Это воззвание сочиняли  вчетвером.  Когда  око
было закончено, Маккар, сидевший в кресле мэра, принял важный  вид  и  велел
прочесть его вслух, прежде чем отослать в типографию "Независимого", который
представлялся ему  республиканским  органом.  Один  из  редакторов  начал  с
пафосом читать: "Жители Плассана!  Пробил  час  свободы,  наступило  царство
справедливости..." - как вдруг за дверью кабинета послышался какой-то шум, и
она стала медленно открываться.
     - Это ты, Кассут? - спросил Маккар, прерывая чтение редактора.
     Ответа не было; дверь продолжала открываться.
     -  Да  входи  же!  -  нетерпеливо  воскликнул  он.  -  Ну,   что,   мой
разбойник-братец вернулся домой?
     Тут обе створки  дверей  распахнулись,  ударившись  о  стену,  и  поток
вооруженных_людей  хлынул  в  кабинет.  Впереди  шел  Ругон,   багровый,   с
выпученными глазами; ворвавшиеся потрясали ружьями, как дубинками.
     - Ах, канальи, да у них оружие! - закричал Маккар.
     Он хотел было схватить пару пистолетов,  лежавших  на  столе,  но  пять
человек уже вцепились ему в горло; все  четыре  автора  воззвания  несколько
минут сопротивлялись; слышался грохот опрокидываемой мебели, топот ног, стук
падающих тел. Борцам отчаянно мешали ружья, совершенно ненужные, но  они  ни
за что не хотели с ними расстаться. Во время схватки ружье  Ругона,  которое
один из повстанцев старался вырвать у него из рук, вдруг разрядилось, гулкий
выстрел наполнил комнату дымом; пуля разбила вдребезги великолепное зеркало,
висевшее над камином, зеркало,  которое  считал