я и Маккара, слитых в объятии,  в  ясном  утреннем  свете.
Калитка снова  стала  сообщницей:  по  дороге,  проторенной  любовью,  опять
проходила любовь - извечное возрождение, сулящее счастье сегодня и  слезы  в
будущем. Тетя Дида видела только слезы, и внезапно ею овладело  предчувствие
- пред нею предстали Мьетта  и  Сильвер,  окровавленные,  раненные  в  самое
сердце. Потрясенная воспоминанием былых страданий, воскресших при виде  этих
мест, тетя Дида оплакивала судьбу своего дорогого Сильвера. Во всем виновата
она: если бы тогда, давно, она  не  пробила  в  стене  калитку,  Сильвер  не
оказался бы здесь, в этом глухом уголке,  у  ног  девушки,  не  упивался  бы
счастьем, которое дразнит смерть и вызывает ее зависть.
     Молча тетя Дида подошла и взяла Сильвера  за  руку.  Она,  пожалуй,  не
стала бы мешать влюбленным, дала бы им поболтать  под  стеной,  если  бы  не
чувствовала себя соучастницей в их смертоносной радости. И  она  увлекла  за
собой  Сильвера;  услышав  легкие  шаги  Мьетты,  она  обернулась.   Девочка
подхватила кувшин и пустилась наутек через поле. Она  бежала,  радуясь,  что
так дешево отделалась, и тетя  Дида  невольно  улыбнулась,  глядя,  как  она
мчится через поле, словно козочка, вырвавшаяся на волю.
     - Какая молодая! - пробормотала она. - Еще успеет!
     Должно быть, она хотела сказать, что Мьетта еще  успеет  наплакаться  и
настрадаться. Потом, взглянув  на  Сильвера,  восторженно  смотревшего,  как
Мьетта бежит под ярким солнцем, она добавила спокойно:
     - Берегись, мальчик, от этого умирают!..
     Больше она ничего не сказала об этом событии, разбередившем рану  в  ее
сердце. У нее образовался своего рода культ молчания. Когда Сильвер вошел  в
дом, она заперла калитку и забросила ключ в колодец. Теперь она  может  быть
спокойна - калитка больше не сделает ее  сообщницей.  В  последний  раз  она
взглянула на запертую калитку, радуясь, что  стена  стала  опять  мрачной  и
непроницаемой. Могила закрылась, белый просвет  навсегда  заслонен  досками,
черными  от  сырости,  зелеными  от  плесени,  на  которые  улитки   уронили
серебряные слезы.
     Вечером с тетей Дидой сделался нервный припадок;  во  время  приступов,
повторявшихся у нее время от времени, она порой говорила громко,  бессвязно,
как в бреду. В этот вечер Сильвер, испытывавший острую жалость к  несчастной
старухе, которую сводили судороги, и старавшийся  удержать  ее  на  кровати,
слышал, как она, задыхаясь, говорила о таможенных стражниках, о выстрелах, о
каком-то  убийстве.  Она  отбивалась,  умоляла,  клялась  отомстить.   Когда
припадок стал проходить,  ее,  как  всегда,  охватил  непонятный  ужас,  она
дрожала от страха, так что стучали зубы, приподнималась  на  постели,  диким
взглядом озиралась по сторонам и снова падала на подушку, испуская протяжные
стоны. По-видимому, у нее были галлюцинации. Она обняла Сильвера  и  прижала
его к себе, как будто узнавая внука, но потом опять стала принимать  его  за
кого-то другого.
     - Они тут! - повторяла она, заикаясь. - Смотри, они хотят его схватить.
Они его убьют... Я не хочу... Прогони их, скажи им, что  я  не  хочу...  Мне
больно, когда на меня смотрят...
     И она повернулась к стене, чтобы не видеть людей, о  которых  говорила.
Она затихла не надолго, потом продолжала:
     - Ты тут, дитя мое? Не оставляй меня... Мне казалось, что  я  умираю...
Ах, зачем мы пробили калитку в стене!.. С того дня начались мои страдания...
Я так и знала, что калитка принесет нам несчастье... Бедные, бедные  дети!..
Сколько слез! Их тоже пристрелят, как собак...
     Она впала в беспамятство и уже не сознавала, что рядом с  нею  Сильвер.
Вдруг она вскочила: по-видимому, ей что-то померещилось в ногах постели.  Ее
лицо исказилось.
     - Почему ты их не прогонишь? - кричала она, пряча свою седую голову  на
груди у Сильвера. - Они опять тут. Вот  тот  с  ружьем,  он  прицелился,  он
сейчас выстрелит!..
     Вскоре  она  забылась  тяжелым  сном,  каким  обычно  кончались  у  нее
припадки. На следующий день она ничего не помнила. Ни разу она не  упомянула
о том утре, когда застигла Сильвсра с его подругой за старой стеной.
     Молодые люди  не  виделись  целых  два  дня.  Когда  Мьетта  осмелилась
вернуться к колодцу, они решили не повторять своей затеи. Но после  первого,
столь внезапно  прерванного  свидания  им  ужасно  захотелось  опять  побыть
вдвоем, уединиться в каком-нибудь  укромном  местечке.  Сильвера  больше  не
удовлетворяли радости, доставляемые колодцем; чтобы не огорчать  тетю  Диду,
он решил никогда не переходить за стену и стал умолять Мьетту назначить  ему
свидание где-нибудь в другом месте. Она не заставила себя  долго  просить  и
встретила его предложение радостным смехом,  как  девочка,  которая  еще  не
помышляет ни о чем запретном. Она смеялась просто потому,  что  ей  казалось
забавным провести шпиона Жюстена. Влюбленные  долго  обсуждали,  где  бы  им
лучше видеться. Сильвер придумывал самые невероятные места; он или мечтал  о
далеких  путешествиях,  или  предлагал  встречаться  в  полночь  на  чердаке
Жа-Мейфрена. Более практичная Мьетта пожимала плечами и  обещала  что-нибудь
придумать. На следующее утро она задержалась у  колодца  всего  на  минутку,
улыбнулась Сильверу и  шепнула  ему,  чтобы  он  вечером,  часов  в  десять,
приходил на пустырь св. Митра. Не  трудно  догадаться,  что  Сильвер  явился
во-время. Весь день он ломал себе голову, почему Мьетта выбрала  это  место.
Его любопытство еще усилилось, когда он вошел  в  узкий  проход  за  грудами
досок, в самом конце пустыря. "Должно быть, она придет оттуда", -  размышлял
он, глядя на дорогу, ведущую в Ниццу. Вдруг за стеной зашуршали ветки и  над
ее краем показалась смеющаяся растрепанная головка, радостно кивавшая ему.
     - Вот и я!
     В самом деле, это была Мьетта. Она,  как  мальчишка,  вскарабкалась  на
одно из тех тутовых  деревьев,  какие  и  по  сей  день  растут  вдоль  стен
Жа-Мейфрена. Одним прыжком она очутилась на могильной плите, выступающей  из
земли в конце аллеи. Сильвер с  восторгом  следил,  как  она  опускается  со
стены, забыв даже помочь ей. Он взял ее за руки и сказал:
     - Какая ты ловкая! Ты лазаешь лучше меня.
     Так они встретились в первый раз в этом глухом уголке, где  их  ожидало
столько счастливых часов. С  этого  вечера  они  виделись  здесь  ежедневно.
Колодцем они пользовались теперь только для того, чтобы известить друг друга
о неожиданных обстоятельствах, мешающих свиданию, о перемене часа, о  разных
маленьких новостях, столь важных для них обоих и не терпящих отлагательства.
Тот, кому  надо  было  известить  другого,  начинал  качать  журавль,  скрип
которого слышен был  издалека.  В  иные  дни  они  вызывали  друг  друга  по
нескольку раз, чтобы сообщить какой-нибудь необыкновенно важный  пустяк;  но
настоящую радость они испытывали только по вечерам, в укромной аллее. Мьетта
отличалась поразительной точностью. На  счастье  она  спала  над  кухней,  в
чулане, где до  ее  приезда  хранили  зимние  запасы.  Туда  вела  отдельная
лестница, так что Мьетта могла в любое время входить  и  выходить  незаметно
для дяди Ребюфа и Жюстена. Но если бы даже Жюстен случайно увидел,  как  она
возвращается  домой,  она  живо  придумала  бы  какое-нибудь  объяснение   и
посмотрела бы на него в упор жестким взглядом, от которого он сразу поджимал
хвост.
     Какие это были счастливые, теплые вечера! Стояли первые  дни  сентября,
который в Провансе бывает ясным и солнечным. Влюбленные могли  приходить  на
свидание не раньше девяти часов. Мьетта перелезала через  стену.  Скоро  она
научилась так ловко перепрыгивать через нее, что почти всегда уже сидела  на
могильной плите, когда Сильвер еще только протягивал руки, чтобы  помочь  ей
спуститься.  Мьетта  смеялась,  радуясь  своей   ловкости,   переводя   дух,
раскрасневшаяся, растрепанная. Она похлопывала по юбке, чтобы пригладить ее.
Сильвер, смеясь, называл ее озорным мальчишкой. Но ему нравилась  ее  удаль.
Он с одобрением смотрел, как она прыгает через стену, словно  старший  брат,
наблюдающий за упражнениями маленького братишки. Сколько ребяческого было  в
их зарождающейся любви! Часто  они  мечтали  о  том,  чтобы  отправиться  за
птичьими гнездами на берег Вьорны.
     - Вот увидишь, как я умею лазать по деревьям! - гордо заявляла  Мьетта.
- У нас в Шаванозе я взбиралась на  самую  верхушку  орехового  дерева  отца
Андре. А ты доставал когда-нибудь сорочьи гнезда? Вот это трудно!
     Но Сильвер подхватывал ее, снимал с плиты, и  они  начинали  ходить  по
аллее, обнявшись за талию. Они спорили о том, как лучше упираться  руками  и
ногами в развилины, когда взбираешься на дерево, и теснее прижимались друг к
другу, чувствуя, как  от  объятия  исходит  странное  тепло,  обжигающее  их
неожиданной радостью. Да, здесь было куда лучше, чем у колодца! Все  же  они
по-прежнему оставались детьми, болтали и играли, точно мальчишки, и, еще  не
зная слов любви, наслаждались взаимной близостью, как влюбленные, просто от-
того, что кончики их пальцев соприкасались. Каждый инстинктивно искал теплую
руку другого, не понимая, куда его влекут  чувства  и  сердце.  В  эту  пору
блаженного неведения оба даже  боялись  признаться  друг  другу  в  странном
волнении, которое охватывало их при малейшем прикосновении. Улыбаясь,  порой
удивляясь радости, которая пронизывала их, как только они дотрагивались друг
до друга, они отдавались неге новых ощущений, без умолку  болтая  о  птичьих
гнездах, до которых так трудно добраться.
     Молодые люди прохаживались взад и  вперед  по  тропинке  между  грудами
досок и оградой Жа-Мейфрена. Они никогда не выходили из тупика и,  дойдя  до
конца, всякий раз возвращались обратно. Здесь они были как дома.  И  нередко
Мьетта, радуясь тому, что они так надежно укрыты, останавливалась и начинала
восторгаться своей удачной мыслью.
     - Нет, как же я это хорошо придумала! - говорила она с  восхищением.  -
Пройди хоть целую милю, - не найдешь второго такого уголка.
     Густая трава заглушала их шаги. Они утопали  во  мгле,  как  в  потоке,
баюкавшем  их  между  темными  берегами,  и  только  над  головой  виднелась
темно-синяя полоска неба,  усеянная  звездами.  Почва  под  ногами  казалась
зыбкой, аллея напоминала сказочную реку, текущую под черным в золотых искрах
небом, и они испытывали неизъяснимое волнение, они понижали  голос,  хотя  и
знали, что  их  никто  не  слышит.  Вокруг  струилась  ночь,  и  влюбленные,
отдавшись ее потоку, чувствуя необыкновенную душевную и телесную  -легкость,
делились  самыми  незначительными  впечатлениями  дня,  охваченные  любовным
трепетом.
     В ясные вечера, когда стена и  штабели  досок  четко  вырисовывались  в
лунном свете, Мьетта и Сильвер опять становились  детьми.  Аллея  уходила  в
темноту, пересеченная полосами света, такая приветливая, такая  знакомая.  И
друзья  бегали,  догоняя  друг  друга,  хохотали,  как  школьники  во  время
перемены, отваживались даже взбираться на груды досок. Сильверу  каждый  раз
приходилось унимать Мьетту;  он  пугал  ее,  уверяя,  что  Жюстен,  наверно,
подстерегает за стеной. Потом, переводя дух, они бродили по аллее,  утешаясь
мыслью, что когда-нибудь побегают наперегонки по лугам св. Клары.
     На заре своей любви они находили прелесть и в темных, и в ясных  ночах.
Сердце  уже  заговорило  в  них,  и  стоило  только  стемнеть,  как  объятия
становились нежнее, смех звучал ласковым призывом. Их любимая  аллея,  такая
приветливая при лунном свете, такая волнующая  в  темные  вечера,  казалось,
откликалась и на  звонкий  смех  и  на  трепетное  молчание.  Влюбленные  не
разлучались до полуночи; между тем город засыпал, и окна предместья потухали
одно за другим.
     Ничто не нарушало их уединения. В этот поздний  час  ребятишки  уже  не
играли в  прятки  между  грудами  досок.  Порой  до  молодых  людей  долетал
отдаленный шум, пение рабочих, проходивших  по  дороге,  голоса  с  соседней
улицы. Тогда они с опаской оглядывались на пустырь  св.  Митра.  Перед  ними
расстилалось пустынное поле, усеянное балками, по которому изредка скользили
тени; в теплые вечера кое-где виднелись смутные силуэты  влюбленных  пар  да
старики, сидящие на бревнах  у  большой  дороги.  Когда  вечера  становились
свежее, на унылом, заброшенном пустыре видны были только  цыганские  костры,
перед огнем мелькали длинные черные тени. В спокойном ночном  воздухе  гулко
разносились отдельные слова, случайные звуки: буржуа, запирая  двери,  желал
соседу спокойной ночи, хлопала ставня, мерно били часы на городской башне  -
замирающие шумы провинциального городка, отходящего ко сну. А когда  Плассан
засыпал, все еще слышалась  перебранка  цыган,  потрескивание  костров,  или
вдруг раздавались гортанные  голоса  девушек,  певших  песню  на  незнакомом
языке.
     Но пустырь св. Митра не привлекал влюбленных, они поскорей возвращались
в свои любимые места, снова принимались бродить по заветной  дорожке,  такой
таинственной и укромной. Что им за дело до других, до  всего  города?  Груда
досок, отделявшая  их  от  злых  людей,  превращалась  в  их  воображении  в
неприступную крепость. Им было так уютно, так привольно в этом  закоулке,  в
самом центре предместья, в ста шагах от Римских ворот;  порой  им  казалось,
что они где-то далеко, у излучины Вьорны или в открытом поле. Лишь одному из
всех доносившихся звуков внимали они с волнением и тревогой: звону городских
часов, медленно бивших в темноте. Иногда  влюбленные  притворялись,  что  не
слышат его; иногда вдруг  останавливались  как  вкопанные,  как  бы  в  знак
протеста. По нескольку раз они давали себе отсрочку на десять  минут,  но  в
конце концов приходилось прощаться. Они готовы были до самого  утра  играть,
болтать, обниматься,  чтобы  испытать  странное  стеснение  в  груди,  такое
сладостное и  непонятное.  Наконец  Мьетта  решалась  взобраться  на  стену.
Правда, этим дело не кончалось, и прощание длилось еще добрых четверть часа.
Стоя на стене, Мьетта медлила, облокотившись на  выступ,  держась  за  ветви
тутового дерева, заменявшего ей  лестницу.  А  Сильвер,  стоя  на  могильной
плите, брал ее за  руки  и  продолжал  беседу  вполголоса.  Они  десять  раз
повторяли: "до завтра" и снова принимались болтать.
     Наконец Сильвер говорил сердитым голосом:
     - Ну, слезай, пора, уже первый час.
     Но Мьетта, упрямая, как все девочки,  требовала,  чтобы  он  непременно
спрыгнул первым; она посмотрит, как  он  будет  уходить.  Сильвер  стоял  на
своем, тогда Мьетта в отместку пугала его:
     - Смотри, я сейчас спрыгну!
     И прыгала с дерева, к великому ужасу Сильвера. Он слышал глухой шум  ее
падения, слышал, как она с хохотом убегала,  не  отвечая  на  его  последний
привет. Несколько мгновений он  стоял,  глядя,  как  исчезает  во  мраке  ее
неясная тень, потом тихо соскакивал с камня и направлялся в тупик св. Митра.
     В течение двух лет они приходили  сюда  ежедневно.  В  первые  свидания
вечера были еще совсем теплые. Влюбленные воображали, что сейчас май  месяц,
когда бродят соки, когда в теплом воздухе пахнет листвой и молодой  зеленью.
Эта запоздалая осень была для них милостью неба, она  позволила  им  подолгу
бродить по аллее и еще теснее скрепить свою дружбу.
     Потом пошли дожди, снег, ударили морозы. Но даже суровая зима не  могла
удержать их дома. Мьетта приходила, закутанная в большой коричневый плащ,  и
они с Сильвером смеялись над непогодой. В сухие  ясные  ночи,  когда  легкие
порывы ветра вздымали морозную пыль и ударяли по лицу, как  тонкие  прутики,
они не решались присесть; они только ускоряли шаг, расхаживая взад и  вперед
по тропинке, зябко кутаясь в плащ; щеки синели, глаза слезились от холода, а
они смеялись, оживленные быстрой ходьбой по морозу. Как-то  раз,  когда  шел
снег, они слепили огромный снежный ком и закатили его в  закоулок,  где  ком
пролежал больше  месяца,  и  они  всякий  раз  удивлялись  ему,  приходя  на
свидание. Дождь их тоже не отпугивал. Они встречались в самые ужасные  ливни
и промокали до костей. Сильвер прибегал, говоря себе, что  Мьетта,  конечно,
не придет, что это безумие, а когда появлялась Мьетта, он не в силах был  ее
бранить. Ведь он ее ждал. В  конце  концов  он  решил  поискать  убежища  от
непогоды, зная, что они все равно будут встречаться,  хотя  и  обещали  друг
другу не выходить в дождь. Оказалось, что кров не так трудно найти.  Сильвер
разворотил груду досок и устроил так, чтобы их можно было легко  вынимать  и
вставлять обратно. Теперь влюбленные могли укрыться в маленькой  будке;  это
было нечто вроде квадратной конуры, где они сидели, тесно прижавшись друг  к
другу, на колоде, которую оставили  в  своем  убежище.  В  дождливые  вечера
приходивший первым прятался в норе, потом приходил второй, и  они  вдвоем  с
удовольствием слушали, как  хлещет  ливень,  отбивая  по  доскам  барабанную
дробь. Перед ними, вокруг  них,  в  ночи,  черной,  как  чернила,  струились
невидимые ручьи; несмолкаемый шум напоминал гул толпы, а между тем они  были
одни, на краю света, в пучине вод. Им было так хорошо, так уютно среди этого
потопа, под грудой досок, откуда  их  каждую  минуту  могло  смыть  потоком,
низвергавшимся с небес. Их согнутые колени почти касались края отверстия,  и
они старались отодвинуться как можно дальше; их  щеки  и  руки  были  усеяны
дождевой пылью. Крупные капли стекали с  досок  и  падали  мерно,  с  гулким
плеском. Влюбленным было тепло в коричневом плаще и так  тесно,  что  Мьетта
сидела чуть  не  на  коленях  у  Сильвера.  Они  болтали;  потом  замолкали,
охваченные истомой, убаюканные теплотой объятия и  монотонным  шумом  дождя.
Они просиживали так часами, наслаждаясь ливнем, похожие  на  детей,  которые
важно разгуливают в проливной дождь под  маленьким  зонтиком.  Пожалуй,  они
больше всего любили дождливые вечера. Правда, расставаться  тогда  было  еще
труднее. Мьетте приходилось спускаться по стене  под  хлещущим  дождем  и  в
густом мраке  пробираться  по  лужам  Жа-Мейфрена.  Выскользнув  из  объятий
Сильвера, она тотчас же терялась  в  темноте,  в  шуме  воды.  Оглушенный  и
ослепленный дождем, он тщетно напрягал слух. Но даже волнение,  которое  они
испытывали при внезапном расставании, имело  свою  прелесть.  До  следующего
свидания их мучило беспокойство, не случилось ли чего в такую погоду,  когда
добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу; ведь легко поскользнуться, можно
заблудиться; эти страхи заставляли их все время думать друг о друге,  и  при
следующей встрече они становились еще нежнее.
     Но вот вернулась весна. Наступил апрель, ночи стали теплые,  в  зеленой
аллее буйно разрослась трава. Потоки жизни струились с небес,  подымались  с
земли, а  влюбленные,  вдыхая  весенний  дурман,  сожалели  порой  о  зимних
уединенных вечерах, о дождливых ночах, когда они чувствовали себя так далеко
от  людского  шума.  Теперь  дни  стояли  длинные,   влюбленные   проклинали
бесконечные сумерки, а когда, наконец, спускалась темная ночь и Мьетта могла
незаметно перелезть через стену,  когда  они  возвращались  в  свою  любимую
аллею, они  уже  не  находили  прежнего  уединения.  На  пустыре  св.  Митра
появились люди, мальчишки играли на  бревнах,  гонялись  друг  за  другом  и
кричали чуть ли не до одиннадцати часов; случалось  даже,  что  какой-нибудь
десятилетний сорванец, спрятавшись за грудой досок, начинал  нагло  хихикать
при виде Мьетты и Сильвера. Боязнь, что их застигнут, пробуждение жизни,  ее
голоса, которые начинали звучать громче, - все  это  вносило  тревогу  в  их
свидания.
     И потом им становилось душно  в  темной  аллее.  Казалось,  земля  была
пронизана страстным трепетом; из  почвы  заброшенного  кладбища  поднимались
одуряющие испарения.  Но  детской  чистоте  Сильвера  и  Мьетты  были  чужды
сладострастные чары это