го  уголка,  потревоженные  весной.  Трава  достигала
колен, мешала ходить, и когда они  наступали  на  молодые  побеги,  растения
издавали терпкий аромат, от которого  кружилась  голова.  Тогда  влюбленными
овладевала непонятная усталость,  в  смутном  волнении  они  прислонялись  к
стене, полузакрыв глаза, не  в  силах  шевельнуться.  Им  казалось,  что  их
переполняет разлитая в природе истома.
     Но резвым подросткам была не по душе  эта  расслабленность,  и  они,  в
конце концов, решили, что в  их  убежище  недостает  воздуха,  -  их  любовь
просилась на волю, в поля. И вот каждый  вечер  они  начали  отправляться  в
поход. Мьетта приходила в плаще, оба закутывались в  него;  крадучись  вдоль
стен, они выбирались на большую дорогу и  уходили  на  вольный  простор,  на
широкий простор, где порывы ветра носились  как  волны  (в  море.  Здесь  им
дышалось  свободно,  они  снова  становились  детьми  и   чувствовали,   как
рассеивается дурман, навеянный травами пустыря св. Митра.
     Два лета подряд они бродили по  всему  краю.  Теперь  им  были  знакомы
каждый утес, каждая лужайка; все рощи, изгороди, кусты стали их друзьями. Их
мечты, наконец, сбылись; они носились  как  угорелые  по  лугам  св.  Клары.
Мьетта бегала так быстро, что Сильверу  приходилось  делать  огромные  шаги,
чтобы догнать ее. Ходили они и за сорочьими гнездами; Мьетта во что бы то ни
стало хотела показать Сильверу, как  она  лазала  по  деревьям  в  Шаванозе;
подвязав юбку обрывком тесемки, она  взбиралась  на  самые  высокие  тополя.
Сильвер стоял внизу, дрожа от страха, вытягивая руку, чтобы  подхватить  ее,
если она сорвется. Игры успокаивали их  пробуждающиеся  чувства,  и  однажды
вечером они чуть было не подрались,  как  мальчишки  после  школы.  Но  и  в
просторе полей были места,  опасные  для  влюбленных.  Они  шли,  беззаботно
смеясь, толкали друг друга, порой  боролись;  проходили  целые  лье,  иногда
достигали Гарригских предгорий, шагая по узким тропам или прямо через  поля;
весь край принадлежал им, они владели им, как  некоей  завоеванной  страной,
наслаждаясь  землею  и  небом.  Мьетта,  у  которой   были   чисто   женские
представления о честности, без стеснения  срывала  то  виноградную  кисть  в
винограднике,  то  ветку  зеленого  миндаля,  задевшую  ее  по  лицу.  Такие
вольности претили юноше, имевшему строгие взгляды, но он не решался  бранить
Мьетту, он слишком огорчался в тех редких случаях, когда она дулась на него.
"Вот скверная девчонка! - думал он, по-мальчишески сгущая краски,  -  ей  бы
хотелось, чтобы и я воровал". А Мьетта между тем совала ему в рот  его  долю
добычи. Он пускался на хитрости - удерживал ее за талию,  обходил  фруктовые
деревья, около виноградников пускался бегом, заставляя себя догонять,  чтобы
отвлечь ее от  искушения,  но  фантазия  его  быстро  истощалась.  Тогда  он
уговаривал ее посидеть спокойно. И вот тут они  снова  начинали  задыхаться.
Излучины Вьорны таили тревожную тень. Когда усталость приводила их к  берегу
реки, детский задор сразу угасал. Под ивами стлались серые сумерки,  легкие,
душистые, как женская вуаль. И они  чувствовали,  как  эта  вуаль,  согретая
нежными касаниями ночи, овевает их, окутывает непреодолимой негой. Вдали, на
лугах св. Клары трещали кузнечики, а в рокоте Вьорны,  бежавшей  у  их  ног,
слышались шопоты влюбленных, приглушенные звуки поцелуев. С дремлющего  неба
падал теплый звездный дождь. И влюбленные, лежа на спине в  глубокой  траве,
зачарованные трепетом влаги, и ветра, и теней,  нежились,  устремив  взор  в
темноту, и руки их смыкались в коротком пожатии.
     Иногда Сильвер, смутно ощущая опасность этих немых восторгов, вскакивал
одним прыжком  и  предлагал  Мьетте  перебраться  на  островок,  выступающий
посреди обмелевшей реки. Они разувались и входили в воду; Мьетта не обращала
внимания на камешки, она не желала, чтобы Сильвер помогал  ей,  и  один  раз
упала на самой середине реки; но место было мелкое, и  она  отделалась  тем,
что промочила верхнюю юбку. Добравшись до островка, они ложились  ничком  на
отмели так, что их глаза были вровень с  водой,  и  смотрели  вдаль,  где  в
сиянии лунной ночи река сверкала серебряной чешуей. Мьетта  воображала,  что
она на корабле, и уверяла, что остров  движется;  она  чувствовала,  как  их
уносит течением. Они следили за скользящей водой, пока не начинала кружиться
голова; это забавляло их  и  подолгу  удерживало  на  берегу;  они  напевали
вполголоса, как поют гребцы, ударяя веслами по воде. Если берег был  низким,
они усаживались на краю как на дерновой скамье, свесив  ноги  в  речку.  Они
разговаривали часами, болтая ногами в воде,  подымая  целую  бурю,  возмущая
тихую гладь, и студеная влага охлаждала их возбуждение.
     Эти ножные ванны внушили Мьетте желание, которое чуть было не испортило
их прекрасную невинную любовь. Она захотела во что бы то ни стало  "купаться
по-настоящему". Немного выше, за мостом, находилась большая заводь, глубиной
около метра, очень удобная, по ее словам, и совсем безопасная; сейчас тепло,
можно войти в воду по самые плечи;  и  потом  ей  ужасно  хочется  научиться
плавать. Сильвер ее научит. Но Сильвер возражал: ночью купаться  опасно;  их
могут увидеть, и это им повредит. Но  он  умолчал  о  главной  причине.  Его
инстинктивно тревожила мысль о новой забаве. Он задумался над тем,  как  они
будут раздеваться и  как  он  будет  поддерживать  Мьетту  в  воде.  А  она,
невидимому, и не подозревала обо всех этих трудностях.
     Как-то вечером она принесла с собой купальный костюм,  переделанный  из
старого платья. Сильверу пришлось вернуться домой к тете Диде за кальсонами.
Затея оказалась вполне невинной.  Мьетта  даже  не  отошла  в  сторону:  она
попросту разделась в тени ветлы, такой густой, что ее детское тело  лишь  на
мгновение блеснуло смутной белизной. Смуглое тело Сильвера вырисовывалось  в
темноте, как ствол молодого дуба, а округлые руки и ноги Мьетты похожи  были
на молочно-белые ветви березы.
     Листва прибрежных деревьев одевала их  темными  пятнами  теней,  и  они
весело вошли в воду, окликая друг друга, вскрикивая от неожиданного  холода.
Смущение, тайная стыдливость - все было забыто. Они  купались  больше  часа,
плескались, брызгали друг другу в лицо. Мьетта то сердилась, то хохотала,  а
Сильвер, давая первый урок плавания, время от времени окунал ее  с  головой,
чтобы "закалить". Ухватив Мьетту одной рукой за талию, другой он поддерживал
ее снизу, а она отчаянно била  по  воде  руками  и  ногами,  воображая,  что
плывет, но как только  Сильвер  отпускал  ее,  она  начинала  барахтаться  и
кричать, судорожно ударяла по воде,  цеплялась  за  его  плечи  и  руки.  На
мгновение она прижималась к нему и отдыхала, переводя дух; с  нее  струилась
вода, и мокрый костюм обрисовывал прелестную форму ее юной груди.
     - Ну, еще раз-эк!.. - кричала она. - Нет,  ты  нарочно!..  ты  меня  не
держишь!
     И ничего дурного не было ни в объятии Сильвера, поддерживавшего ее,  ни
в испуганных движениях Мьетты, цеплявшейся  за  его  шею;  свежесть  купанья
сообщала всему кристальную чистоту.
     Невинные обнаженные дети, смеясь, резвились  в  теплом  сумраке,  среди
дремлющей листвы. После первого  купанья  Сильвер  упрекал  себя  за  дурные
мысли. Мьетта раздевалась так быстро, она была такая свежая в его  объятиях,
она так звонко смеялась! Не прошло  и  двух  недель,  как  Мьетта  научилась
плавать. Она свободно управляла руками и ногами, покоясь на  воде,  играя  с
нею, наслаждаясь ее податливой нежностью, проникаясь покоем небес, прелестью
берегов.
     Они бесшумно плыли рядом,  и  Мьетте  казалось,  что  листва  по  обоим
берегам  реки  сгущается,  склоняется  над  ними,  прикрывает  их   огромным
занавесом. А в лунные ночи блики  скользили  между  стволами,  и  прозрачные
фигуры в белых одеждах проходили вдоль берега. Мьетте  не  было  страшно.  С
несказанным волнением следила она за игрой  теней.  Она  плыла  медленно,  и
спокойная вода, блестевшая как зеркало в лунном свете,  при  ее  приближении
собиралась в складки, словно ткань, затканная серебром;  круги  расширялись,
расплываясь у берегов под тенью  плакучих  ив,  где  слышались  таинственные
всплески; каждый взмах руки приближал ее к черному  омуту,  полному  звуков,
мимо которого Мьетта старалась поскорее проплыть; мелькали группы  деревьев;
их темные очертания меняли контуры, удлинялись, казалось, следовали  за  ней
по берегу. А когда Мьетта ложилась на спину, из невидимой туманной  дали  до
нее доносился тогда торжественный, протяжный голос ночи, полный  шелестов  и
вздохов.
     Мьетта не была  по  натуре  мечтательницей.  Всем  своим  телом,  всеми
чувствами она наслаждалась небом, рекой, тенями,  светом,  но  больше  всего
рекой, которая в неустанном движении  качала  ее  с  упоительной  нежностью.
Какое наслаждение подниматься по течению,  чувствовать,  как  упругие  струи
ударяют в грудь, пробегают по ногам, вызывают легкую щекотку, такую  нежную,
что ее можно переносить  без  нервного  смеха.  Мьетта  погружалась  глубже,
опускалась в воду по самые губы, чтобы течение окутало  плечи,  охватило  ее
целиком, от подбородка до  ног,  покрывая  скользящими  поцелуями.  Девушкой
овладевала истома, она неподвижно лежала  на  поверхности  реки,  и  струйки
пробегали по телу под костюмом, надувая материю;  она  нежилась  на  водяной
глади, как кошка на ковре; переходила из мерцающей воды, где купалась  луна,
в черную воду, затемненную деревьями, и ее пронизывала легкая дрожь,  словно
она только что вышла из солнечной долины, - она  чувствовала,  как  свежесть
ветвей холодит ей затылок.
     Тогда Мьетта отходила в сторону, чтобы раздеться, она стала  прятаться.
В воде она не шалила и не  хотела,  чтобы  Сильвер  прикасался  к  ней.  Она
незаметно подплывала к нему с чуть слышным шелестом, как птица,  пролетающая
сквозь заросли, или кружилась возле  него,  охваченная  смутной,  непонятной
тревогой. Он тоже отодвигался, если невзначай касался  ее.  Теперь  на  реке
влюбленные испытывали пьянящую негу, страстное оцепенение,  которое  смущало
их. Когда они выходили из  воды,  их  начинало  клонить  ко  сну,  кружилась
голова. Они чувствовали какое-то изнеможение.  Мьетта  одевалась  бесконечно
долго. Сперва она накидывала рубашку и юбку и ложилась на траву, жалуясь  на
усталость;  она  подзывала  Сильвера,  который  стоял  в  нескольких  шагах,
чувствуя пустоту в голове и странное волнующее томление во всем теле. На об-
ратном пути их объятия становились  более  страстными,  они  ощущали  сквозь
одежду упругое  тело,  прохладное  от  купания,  и  останавливались,  тяжело
вздыхая. От влажных кос Мьетты, от ее затылка и плеч исходил свежий  аромат,
опьянявший юношу.
     К счастью, Мьетта заявила как-то вечером, что больше купаться не  будет
- у нее от холодной воды кровь приливает  к  голове.  Она  объяснила  это  с
наивным простодушием.
     И вот снова начались долгие беседы. Испытание, которому подверглась  их
невинная  любовь,  принесло  Сильверу  только  восхищение  физической  силой
Мьетты. В две недели она  научилась  плавать,  и  часто  они  состязались  в
скорости: она рассекала воду такими же быстрыми  взмахами  рук,  как  и  он.
Сильзер восторгался физической силой и любил физические упражнения, и сердце
у него замирало от нежности, когда он видел, какая она крепкая, выносливая и
ловкая. Ему внушали невольное уважение ее сильные  руки.  Как-то  раз  после
купанья - одного из первых веселых купаний - они  обхватили  друг  друга  за
талию и несколько минут боролись на  отмели;  Сильверу  никак  не  удавалось
повалить Мьетту, наконец он потерял равновесие, а  она  устояла.  Влюбленный
обращался с  ней  как  с  мальчишкой;  именно  эти  долгие  походы,  беганье
наперегонки, поиски птичьих гнезд на верхушках деревьев, борьба  -  все  эти
бурные забавы долгое время оберегали их любовь, сохраняли ее чистоту.  Но  в
любви Сильвера, кроме восхищенья удалью Мьетты, таилась еще особая нежность.
Стоило Сильверу увидеть  несчастное  создание,  нищего,  босого  ребенка  на
пыльной дороге, как у него сжималось сердце  от  жалости;  он  любил  Мьетту
потому, что ее никто не любил, потому что она вела тяжкую жизнь отверженной.
Когда она смеялась, он был счастлив, что может дать ей радость.  К  тому  же
Мьетта была  нелюдимой,  как  и  он,  оба  они  дружно  ненавидели  сплетниц
предместья. Мечты,  которым  он  предавался  днем,  в  мастерской,  сильными
ударами молота набивая ободья на колеса, были полны благородного безумия. Он
думал о том, что должен восстановить честь Мьетты. Все прочитанное  вставало
у него в сознании: он женится на своей подруге, чтобы поднять  ее  в  глазах
людей; перед ним стоит святая цель -  спасение  дочери  каторжника.  Он  так
увлекся своей ролью спасителя, что видел все в неестественном свете;  впадая
в мистицизм, он грезил о некоем апофеозе; воображал, что Мьетта восседает на
троне, на проспекте Совер,  и  весь  город  поклоняется  ей,  просит  у  нее
прощения, поет ей хвалу. К счастью, он забывал все эти великолепные видения,
как только Мьетта появлялась из-за стены.
     - Давай наперегонки! Поспорим, что ты меня не догонишь.
     Но хотя Сильвер и во сне и наяву мечтал о своей возлюбленной, в нем все
же была так сильна жажда справедливости, что он не  раз  доводил  Мьетту  до
слез разговорами об  ее  отце.  Правда,  дружба  с  Сильвером  очень  сильно
смягчила ее нрав, но все же по временам в ней пробуждалась  прежняя  натура,
на нее находили приступы упрямства  и  бурного  гнева;  тогда  глаза  у  нее
темнели, губы сжимались, и она твердила, что отец правильно  поступил,  убив
жандарма; земля принадлежит всем, и каждый имеет право стрелять там, где ему
вздумается. А Сильвер серьезным тоном толковал ей смысл законов, так, как он
их понимал, и давал необыкновенные пояснения,  от  которых  содрогнулись  бы
судьи Плассана.
     Эти разговоры происходили по большей  части  где-нибудь  на  лугах  св.
Клары. Вокруг расстилался необозримый  зеленовато-черный  ковер  травы,  без
единого дерева: на высоком куполе небес мерцали звезды.
     Мьетта долго не сдавалась: неужели Сильвер считает, что лучше  бы  отец
позволил жандарму застрелить его? Сильвер умолкал на мгновение. Но потом  он
возражал, что лучше быть жертвой,  чем  убийцей,  и  что  убить  ближнего  -
большое несчастье, даже при самозащите. Закон был для него  святыней,  судьи
правильно поступили, сослав Шантегрейля на каторгу.
     Мьетта выходила из себя, готова была прибить своего друга, кричала, что
он такой же злой, как и все. Но Сильвер  продолжал  твердо  отстаивать  идею
правосудия; она начинала плакать, уверяя  сквозь  слезы,  что  он,  наверно,
стыдится ее, раз он постоянно попрекает ее преступлением отца. Споры  обычно
кончались слезами и волнением. Но, несмотря на слезы, несмотря на  признание
своей неправоты, она оставалась в глубине души дикой и необузданной. Однажды
она с хохотом рассказала ему, что видела, как жандарм упал с лошади и сломал
себе ногу. Впрочем, теперь все мысли Мьетты были поглощены одним  Сильвером.
На его вопросы о дяде или о двоюродном брате она отвечала: "Ну их!"; если же
он настаивал, беспокоясь, что ей уж слишком плохо живется в Жа-Мейфрене, она
говорила, что много работает, что все идет по-старому. Все же  ей  казалось,
что Жюстен догадывается, отчего она поет по утрам, отчего в ее глазах  такая
нежность.
     - Ну так что же? Пусть только сунется к нам, мы его так  отделаем,  что
ему больше не придет охота совать нос в наши дела!
     Порою они уставали от долгих прогулок на свежем воздухе. Они  неизменно
возвращались на пустырь св. Митра, в узкую аллею, где  бывало  так  душно  в
летние вечера  от  пряного  запаха  примятой  травы,  от  знойных  волнующих
испарений. Но в иные дни в аллее становилось уютнее, ветер  освежал  воздух,
влюбленные подолгу оставались там, не испытывая головокружения.  Как  хорошо
было отдыхать в аллее! Они сидели на могильной плите, не обращая внимания на
крики детей и цыган, и у них было  такое  чувство,  что  они  у  себя  дома.
Сильвер не раз находил здесь кости и осколки черепов,  и  влюбленные  любили
беседовать  о  старом  кладбище.  У  них  было  живое  воображение,   и   им
представлялось, что их любовь - прекрасное, мощное  растение,  возникшее  на
этом перегное, в этом глухом уголке. Любовь их выросла,  как  тучные  травы,
расцвела, как маки, качающиеся при  малейшем  ветерке.  Влюбленные  понимали
теперь, чье дыхание они чувствуют у себя на лице, чей шопот слышен во мраке,
что за трепет пробегает по аллее: это мертвецы  дышат  на  них  своей  былой
страстью,  мертвецы  рассказывают  им  о  своей   брачной   ночи,   мертвецы
переворачиваются в  гробу,  охваченные  неутолимым  желанием  любить,  снова
изведать страсть. Эти скелеты были преисполнены нежности к влюбленным. Огонь
их юности согревал разбитые черепа, раздробленные кости как будто восхищенно
шептали,  трепетали  от  взволнованного  сочувствия  и  зависти.   А   когда
влюбленные уходили, старое кладбище принималось плакать.  Травы,  которые  в
знойные ночи обвивались вокруг их  ног,  стараясь  их  связать,  как  тонкие
пальцы, иссохшие в могиле, тянулись из земли, чтобы удержать, бросить  их  в
объятия, друг к другу. Терпкий, острый запах сломанных стеблей опьянял,  как
сладострастное благоухание, как могучие соки жизни,  которые  зарождаются  в
глубине  гробов  и  одурманивают  любовников,  заблудившихся  на  уединенных
тропинках. Мертвецы, древние мертвецы, требовали брака Мьетты и Сильвера...
     Никогда влюбленные  не  испытывали  страха.  Разлитая  кругом  нежность
умиляла их, они начинали любить эти незримые существа, чувствовали порой  их
присутствие, словно трепет крыльев. Но иногда влюбленными  овладевала  тихая
грусть, они не понимали, чего хотят от них мертвецы. Они  продолжали  наивно
любить друг друга на этом заброшенном кладбище, где  тучная  земля  источала
потоки жизни, где все настойчиво требовало их соединения. В ушах звенело  от
жары, кровь приливала к лицу, но все же они ничего не понимали. Бывали  дни,
когда голоса мертвецов звучали так громко, что Мьетта, томная,  полулежа  на
могильной плите, смотрела на Сильвера затуманенным взором, как бы спрашивая:
"Чего они хотят? Что это за  огонь  в  моей  крови?"  А  Сильвер,  разбитый,
растерянный, не решался ответить, не  решался  произнести  страстные  слова,
которые витали в воздухе, последовать безумным советам тучных трав, укромной
аллеи, заброшенных могил, которые, казалось, пылали желанием стать  любовным
ложем.
     Влюбленные часто говорили о костях, которые находили  в  траве.  Мьетта
по-женски  обожала  всякие  страхи.  Каждая  находка  вызывала   бесконечные
предположения. Если кость была тонкая, Мьетта представляла  себе  прекрасную
девушку, больную чахоткой или умершую  от  горячки  накануне  свадьбы;  если
кость была большая, то наверное принадлежала  величавому  старцу,  военному,
судье, какому-нибудь могущественному  человеку.  Но  всего  интересней  была
могильная плита. Однажды в лунную ночь Мьетта разглядела  на  одной  стороне
полустертые буквы;  она  заставила  Сильвера  ножом  соскрести  мох,  и  они
разобрали  уцелевшие  слова:  "...Здесь  покоится...  Мария...  умершая...".
Мьетта, увидев на камне свое имя, оцепенела. Сильвер назвал ее дурочкой.  Но
она не могла удержаться от слез. Она говорила, что ее будто что-то ударило в
грудь; что она, наверное, скоро умрет, что этот камень  предназначается  для
нее. Юноша весь похолодел, но тут же стал ее стыдить.
     Как! Она, такая храбрая, и вдруг выдумывает разные  глупости!  В  конце
концов обоим стало смешно.  После  этого  случая  они  избегали  говорить  о
мертвецах. Но в часы уныния, когда над аллеей нависало хмурое  небо,  Мьетта
принималась говорить об этой неизвестной Марии,  могила  к