им  помехой,
но скорее всего даже поддержат их. Но в случае, если супрефект, мэр и другие
чиновники выступят и немедленно же подавят восстание, то подвиги Ругонов  не
только умалятся, но будут даже пресечены. У них не найдется ни  времени,  ни
случая стать полезными. И потому они мечтали о  полной  пассивности,  полной
панике чиновников. Если представители власти скроются из города, если Ругоны
хоть на  один  день  окажутся  вершителями  судеб  Плассана,  -  их  карьера
упрочена. К счастью, среди администрации не было ни одного  убежденного  или
энергичного человека, готового  рискнуть  собой.  Супрефект  был  либерально
настроен, и исполнительная власть оставила его в Плассане, вероятно,  только
из-за хорошей репутации города; робкий по натуре, неспособный на  превышение
власти, супрефект в случае восстания оказался бы  в  весьма  затруднительном
положении. Руганы, зная его демократические симпатии, все  же  не  опасались
его рвения, но с любопытством спрашивали  себя,  какую  позицию  он  займет.
Муниципалитет также не внушал опасений. Мэр, г-н Гарсонне, был легитимистом.
Кварталу св. Марка удалось провести  его  на  этот  пост  в  1849  году;  он
ненавидел республиканцев и третировал их крайне пренебрежительно; но он  был
слишком  тесно  связан  с  духовенством,   чтобы   активно   участвовать   в
бонапартистском  перевороте.  Остальные  чиновники  находились  в  таком  же
положении: мировые судьи, почтмейстер, сборщик податей  г-н  Пейрот,  -  все
были  ставленниками  клерикальной  партии  и  не   могли   особенно   горячо
приветствовать Империю. И хотя Ругоны еще не знали, как отделаться  от  этих
людей, как расчистить место, чтобы одним остаться на виду, они все  же  были
полны надежд; некому было конкурировать с ними в роли спасителей.
     Развязка приближалась. В один из последних дней ноября, когда  пронесся
слух о государственном перевороте и принца-президента начали обвинять в том,
что  он  добивается,  чтобы  его  провозгласили  императором,  Грану   вдруг
воскликнул:
     - Ну что ж, мы провозгласим его кем угодно, - только бы он  перестрелял
этих разбойников республиканцев!
     Все думали, что Грану,  по  обыкновению,  дремлет,  и  его  восклицание
вызвало сильное волнение; маркиз сделал вид, что не слышит,  но  все  буржуа
дружно закивали головой,  одобряя  выступление  бывшего  торговца  миндалем.
Рудье, который не боялся громко высказать свое  одобрение,  потому  что  был
богат, заявил, искоса поглядывая на маркиза, что положение стало  невыносимо
и что давно пора чьими угодно руками навести во Франции порядок.
     Маркиз снова  промолчал,  и  его  молчание  сочли  за  согласие.  Клика
консерваторов явно отрекалась от дела легитимистов и осмеливалась мечтать об
Империи.
     - Друзья мои, - сказал майор Сикардо, поднимаясь, - Друзья, в наши  дни
необходим Наполеон, чтобы защитить  порядочных  людей  и  их  собственность,
которой угрожает опасность... Не беспокойтесь, я принял все необходимые меры
для того, чтобы в Плассане царил порядок.
     И в самом деле, майор  вместе  с  Ругоном  припрятали  в  сарае,  возле
укреплений запас картечи и изрядное  количество  ружей.  Кроме  того,  майор
заручился  содействием  национальной  гвардии,  считая,  что  на  нее  можно
положиться. Его слова произвели прекрасное впечатление. В этот вечер  мирные
буржуа желтого салона, расходясь по домам, толковали о том,  что  необходимо
перебить красных, если те посмеют шелохнуться.
     1 декабря Пьер Ругон получил письмо от Эжена и с обычной  осторожностью
отправился читать его  в  спальню.  Когда  он  вышел  из  комнаты,  Фелисите
заметила,  что  муж  сильно  встревожен.  Она  весь  день  вертелась  вокруг
конторки. К вечеру  ее  терпение  истощилось.  Как  только  муж  уснул,  она
тихонько встала, вынула ключ из жилетного кармана и достала письмо, стараясь
производить как можно меньше шума. Эжен в  нескольких  строках  предупреждал
отца о том, что кризис наступил, и советовал ввести мать в курс дела. Настал
момент посвятить ее в тайну: ее советы могли понадобиться.
     Наутро  Фелисите  напрасно  ожидала  откровенного  разговора:  его   не
последовало. Она не решалась проявить любопытство и продолжала притворяться,
будто ничего не знает, хотя ее и бесила бессмысленная  недоверчивость  мужа,
который, по-видимому, считал ее болтливой и слабой, подобно другим женщинам.
Пьер с самомнением мужчины, уверенного в том, что он глава семьи, приписывал
Фелисите все неудачи, испытанные ими в прошлом. С тех пор  как  он,  по  его
мнению, стал вести дело один, все пошло как по маслу. И  Пьер  твердо  решил
обойтись без советов жены и ни во что ее  не  посвящать,  вопреки  указаниям
сына.
     Фелисите до того обиделась, что,  пожалуй,  стала  бы  совать  палки  в
колеса, если бы сама не желала успеха так  же  страстно,  как  и  Пьер.  Она
продолжала энергично подготовлять победу, но  в  то  же  время  ей  хотелось
отомстить мужу.
     "Ах, если бы я могла его как следует припугнуть, - думала она.  -  Если
бы только он сделал какую-нибудь изрядную глупость! Тогда  он  волей-неволей
смирится и придет ко мне за советом, и вот тут-то настанет мой черед".
     Она опасалась, что Пьер чересчур возомнит о себе, если  одержит  победу
без ее  помощи.  Когда  она,  выходя  замуж,  предпочла  крестьянского  сына
нотариусу, она рассчитывала  управлять  мужем  как  паяцем,  которого  можно
дергать за веревочку. И вдруг  в  решительный  момент  этот  паяц,  в  тупом
ослеплении,  пожелал  двигаться  самостоятельно.  Все  ее   лукавство,   вся
потребность в  лихорадочной  деятельности  протестовали  против  этого.  Она
знала, что Пьер способен действовать очень решительно и  грубо,  как  в  том
случае, когда  он  заставил  мать  подписать  расписку  на  пятьдесят  тысяч
франков. Пьер был орудием, вполне пригодным и  не  слишком  разборчивым;  но
Фелисите   понимала,   что   им   надо   управлять,   особенно   при   новых
обстоятельствах, требующих особой гибкости.
     Официальное сообщение о государственном  перевороте  пришло  в  Плассан
только в четверг 3 декабря. С  семи  часов  вечера  вся  компания  в  полном
составе собралась в желтом салоне. Хотя все  они  уже  давно  с  нетерпением
ожидали кризиса, - на лицах было написано волнение.  Обсуждая  события,  они
болтали без конца. Пьер, бледный,  как  и  все  остальные,  счел  нужным  из
осторожности  оправдать  решительное  выступление  принца   Луи   в   глазах
орлеанистов и легитимистов желтого салона.
     - Поговаривают о воззвании к  народу,  -  сказал  он.  -  Нация  сможет
выбрать себе правительство по душе...  Президент  не  такой  человек,  чтобы
остаться, если появится законный претендент.
     Один лишь маркиз, сохранявший хладнокровие светского человека, встретил
эти слова улыбкой. Остальным  в  эту  минуту  дела  не  было  до  того,  что
последует дальше! Все  убеждения  рушились.  Рудье,  этот  бывший  лавочник,
позабыв о своей приверженности к Орлеанам, резко  перебил  Пьера;  раздались
крики:
     - Довольно рассуждений! Подумаем, как бы нам поддержать порядок!
     Все эти обыватели до смерти боялись республиканцев. Между тем в  городе
парижские события не вызвали особого волнения. Правда, люди толпились  перед
воззваниями, расклеенными на дверях супрефектуры;  говорили,  что  несколько
сот рабочих прекратили работу и пытаются организовать  сопротивление.  Но  и
только. По-видимому, никаких серьезных  выступлений  не  ожидалось.  Гораздо
больше беспокоило всех, какую позицию займут окрестные города и селения,  но
пока еще не было известно, как они приняли переворот.
     Около девяти часов появился запыхавшийся Грану: только  что  окончилось
экстренное  заседание  муниципального  совета.  Прерывающимся  от   волнения
голосом он рассказал, что мэр, г-н Гарсонне, заявил, - правда, с  некоторыми
оговорками, - что намерен поддерживать порядок самыми энергичными мерами. Но
особенный переполох вызвало в желтом салоне известие об отставке супрефекта;
этот  чиновник  категорически   отказался   огласить   телеграммы   министра
внутренних дел. По словам Грану, он покинул город, и воззвания расклеили  по
распоряжению мэра. Вероятно, это  был  единственный  супрефект  во  Франции,
который имел мужество признаться в своих демократических убеждениях.
     Но если Ругоны в душе встревожились, услышав о решимости г-на Гарсонне,
то они ядовито насмехались над супрефектом, бегство  которого  открывало  им
поле действия. В этот знаменательный вечер  постановлено  было,  что  группа
желтого салона одобряет государственный  переворот  и  открыто  приветствует
совершившиеся события. Вюйе  поручили  немедленно  написать  соответствующую
статью для следующего номера газеты. Ни он, ни  маркиз  не  возражали.  Они,
очевидно, успели уже получить инструкции от  таинственных  особ,  о  которых
изредка упоминали с таким благоговением. Духовенство и дворянство покорились
необходимости и решили поддерживать победителей, лишь бы  уничтожить  общего
врага - Республику.
     В тот же вечер, в то время как желтый салон обсуждал  события,  Аристид
от страха обливался холодным потом. Наверное, ни один игрок, ставя на  карту
последний золотой, не испытывал такого волнения. Днем  отставка  супрефекта,
его начальника, заставила Аристида сильно призадуматься. Он слышал, как  тот
несколько раз повторял, что государственный переворот  обречен  на  неудачу.
Этот  ограниченный,  но  честный  чиновник  верил   в   конечное   торжество
демократии, хотя у него и не хватало мужества содействовать этому торжеству,
оказывая перевороту сопротивление. Аристид имел обыкновение  подслушивать  у
дверей супрефекта, чтобы быть в курсе событий; он чувствовал, что  бродит  в
потемках,  и  цеплялся  за  новости,  украденные  у  администрации.   Мнение
супрефекта поразило его; он был в крайнем недоумении. Он думал:  "Почему  же
он уходит, если так уверен в непрочности принца-президента?"  Но  необходимо
было принять какое-нибудь решение,  и  Аристид  счел  за  лучшее  продолжать
придерживаться   оппозиции.   Он   написал   статью,   направленную   против
государственного  переворота,  и  в  тот  же  вечер  отнес  ее  в   редакцию
"Независимого" для утреннего номера. Выправив корректуру, он возвращался до-
мой, почти успокоенный, как вдруг, проходя по улице Банн, машинально  поднял
голову и увидел окна Ругонов. Окна были ярко освещены.
     "Что  это  они  там  затевают?"  -  подумал   журналист   с   тревожным
любопытством.
     У  него  появилось  непреодолимое  желание  узнать,  как  желтый  салон
относится к последним событиям. Правда,  Аристид  был  невысокого  мнения  о
мудрости реакционной группы, но сейчас у него снова  возникли  сомнения;  он
был в таком настроении, когда человек готов спросить совета у четырехлетнего
ребенка. Он не мог думать о том, чтобы явиться  к  отцу  после  той  травли,
какую он вел против Грану и остальных.  Все  же  он  поднялся  по  лестнице,
представляя себе, какой  у  него  будет  нелепый  вид,  если  его  застигнут
врасплох. Но из-за дверей Ругонов доносился только неясный гул голосов.
     "Что за ребячество! - подумал Аристид. - Я совсем одурел от страха".
     Он хотел было повернуть обратно, как вдруг услышал,  что  мать  кого-то
провожает. Он еле успел спрятаться в темном углу за  лестницей,  ведущей  на
чердак. Дверь отворилась: появился маркиз и за ним Фелисите. Г-н де Карнаван
всегда уходил раньше, чем рантье нового города, вероятно, для того, чтобы не
подавать им руки на улице.
     - Ну, деточка, - сказал он, выходя на площадку и понижая голос,  -  они
еще трусливее, чем я думал. С такими людьми Франция всегда окажется в  руках
того, кто дерзнет ею завладеть.
     И с горечью добавил, как бы про себя:
     -  Нет,  монархия  слишком  благородна  для  нашего  времени.  Ее  пора
миновала.
     - Эжен написал отцу и предупредил его, - сказала Фелисите, - он  уверен
в победе принца Луи.
     - Действуйте, - ответил маркиз и начал спускаться по лестнице. -  Через
два-три дня весь край будет связан по рукам и ногам. До завтра, деточка.
     Фелисите захлопнула дверь. У Аристида,  притаившегося  в  темном  углу,
закружилась голова. Не дожидаясь, пока маркиз выйдет на улицу, он сбежал  по
лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней, и как сумасшедший  помчался
в типографию "Независимого". Мысли вихрем кружились в  его  голове.  Он  был
взбешен, он обвинял своих родных в том, что  они  обманули  его.  Как!  Эжен
держал родителей в курсе дела, и мать ни разу не показала ему писем старшего
брата! Да ведь он слепо следовал бы его советам! И только сейчас,  случайно,
он узнает, что брат уверен в успехе государственного переворота.  Аристид  и
сам,  впрочем,  отчасти  это  предчувствовал,  но  не  прислушался  к  своим
предчувствиям из-за болвана супрефекта. Больше всего  Аристид  негодовал  на
отца; он считал, что Пьер достаточно глуп, чтобы быть  легитимистом,  а  тот
вдруг в нужный момент оказался на стороне Бонапарта.
     - Сколько я наделал глупостей по их милости! - бормотал он на  бегу.  -
Хорош же я буду теперь. Ах, какой урок! Какой урок!  Грану  и  тот  оказался
умнее меня.
     Аристид вихрем влетел в редакцию "Независимого"  и  сдавленным  голосом
потребовал свою статью. Она была уже сверстана. Он велел подать набор  и  не
успокоился, пока сам  не  разобрал  его,  яростно  перемешивая  литеры,  как
костяшки домино. Книготорговец, издатель газеты, удивленно смотрел на  него;
в сущности, он был доволен, так как и ему статья казалась опасной. Но  чтобы
выпустить газету, нужен был материал.
     - Вы дадите что-нибудь взамен? - спросил он Аристида.
     - Непременно, - ответил тот.
     Он сел за стол и начал писать панегирик государственному перевороту.  С
первых же строк од уверял, что принц Луи спас Республику.  Но,  не  докончив
страницы, он остановился, обдумывая, что бы сказать дальше.  На  его  хищном
лице была написана тревога.
     - Мне пора домой, - сказал он,  наконец.  -  Я  вам  пришлю  статью.  В
крайнем случае, газета выйдет немного позднее.
     Аристид возвращался домой медленно, погруженный в  раздумье.  Им  снова
овладели сомнения. Стоит ли так  быстро  менять  позицию?  Эжен,  бесспорно,
оIV

     Антуан Маккар вернулся в Плассан  после  падения  Наполеона.  Благодаря
особой  удаче  ему  не  пришлось  участвовать  ни  в  одном   из   последних
смертоносных походов императора. Он перекочевывал из роты в роту,  продолжая
вести   все   то   же   тупое,   солдатское   существование.    Эта    жизнь
благоприятствовала пышному расцвету  его  природных  порочных  наклонностей.
Лень, пьянство, навлекавшее на него постоянные взыскания, он возвел в культ.
Но гнуснее всего в этом негодяе было его явное презрение к беднякам, которые
в поте лица зарабатывают себе на пропитание.
     - У меня дома есть деньжата, - говаривал он товарищам. - Отслужу срок и
заживу буржуем.
     Это убеждение и глубокое невежество помешали Антуану  дослужиться  хотя
бы до чина капрала.
     За все это время он ни разу не приезжал на побывку в Плассан,  так  как
Пьер всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы держать его в  отдалении.  И
потому Антуан совершенно не  подозревал  о  том,  как  ловко  Пьер  завладел
состоянием матери. Аделаида, равнодушная ко всему на свете, не написала  ему
за эти годы и трех писем, хотя бы для того, чтобы сообщить о своем здоровье.
Молчание, которым обычно встречались его постоянные просьбы  о  деньгах,  не
внушало Антуану подозрений. Зная жадность Пьера, он понимал, почему с  таким
трудом удается время  от  времени  выклянчить  у  него  какие-нибудь  жалкие
двадцать франков. Разумеется, это еще больше  озлобляло  его  против  брата,
который предоставил ему томиться на военной службе,  несмотря  на  все  свои
обещания. Антуан поклялся,  что,  вернувшись  домой,  не  будет  больше  как
мальчишка повиноваться во всем  брату,  а  решительно  потребует  свою  долю
наследства и заживет как ему нравится. В дилижансе, увозившем его на родину,
он мечтал о блаженной, ленивой жизни. Тем ужаснее было крушение его  надежд.
Вернувшись в предместье и не найдя участка Фуков, Антуан был  потрясен.  Ему
пришлось узнавать новый адрес матери. В доме Аделаиды  разыгралась  страшная
сцена. Аделаида спокойно рассказала Антуану о продаже участка. Он  пришел  в
ярость, даже замахнулся на нее.
     Несчастная женщина растерянно повторяла:
     - Твой брат все забрал. Он позаботится о тебе, мы с ним так условились.
     Антуан, наконец, ушел от нее и побежал к  Пьеру,  которого  известил  о
своем приезде; тот приготовился к встрече, решив навсегда порвать  с  братом
при первой же грубой выходке.
     - Послушайте, - сказал торговец маслом, демонстративно избегая прежнего
"ты", - не раздражайте меня, а не то я вас выгоню вон. В конце концов я  вас
знать не знаю. У нас даже разные фамилии. С меня достаточно и того, что мать
была дурного поведения; не хватает еще, чтобы ее незаконные дети  оскорбляли
меня. Я был расположен к вам, но раз вы себя так нагло ведете, я  не  сделаю
для вас ничего, ровно ничего.
     Антуан чуть не задохнулся от бешенства.
     - А мои деньги? - кричал он. - Вор, отдай мне деньги,  или  я  подам  в
суд!
     Пьер пожал плечами.
     -  У  меня  нет  ваших  денег,  -  ответил  он  невозмутимо.   -   Мать
распорядилась своим состоянием, как сочла нужным. Я не намерен вмешиваться в
ее дела. Я добровольно отказался от всяких видов на наследство,  и  меня  не
задевают ваши грязные обвинения.
     Антуан, сбитый с толку  его  хладнокровием,  начал  даже  заикаться  от
бешенства и уже не знал,  чему  верить;  тогда  Пьер  показал  ему  расписку
Аделаиды. Прочитав ее, Антуан совсем пал духом.
     - Хорошо, - сказал он почти спокойно, - теперь я знаю, что мне делать.
     Но, по  правде  сказать,  он  совершенно  не  знал,  на  что  решиться.
Сознание, что он бессилен что-нибудь предпринять, чтобы вернуть свою долю  и
отомстить за себя, еще больше раздражало его. Он вернулся к матери и подверг
ее позорному допросу. Но бедная женщина продолжала ссылаться на Пьера.
     - Что же, вы думаете, - нагло кричал Антуан, - я так и буду бегать взад
и вперед. Уж я разузнаю, кто из вас припрятал деньги. Или,  может  быть,  ты
уже все промотала?
     И, намекая на ее прошлое, он начал расспрашивать мать,  нет  ли  у  нее
какого-нибудь мерзавца-любовника, которому она отдает последние гроши. Он не
пощадил даже памяти  отца,  пьяницы  Маккара,  как  он  выразился,  который,
наверное, обирал ее до самой своей смерти  и  оставил  своих  детей  нищими.
Несчастная слушала его с тупым видом. Крупные слезы катились  по  ее  щекам.
Она оправдывалась испуганно, точно ребенок,  отвечала  сыну,  как  на  суде,
клялась, что ведет себя вполне благопристойно, и  упорно  твердила,  что  не
получила ни единого су, что Пьер забрал все. Антуан  в  конце  концов  почти
поверил ей.
     - Какой подлец! - бормотал он. - Потому-то он и не выкупил меня.
     Антуану волей-неволей пришлось ночевать у матери на соломенном тюфяке в
углу. Он вернулся на родину с пустыми карманами, и его приводило в отчаяние,
что у нето нет ни кола ни двора, что он выброшен на мостовую, как  бездомная
собака, в то время как брат, казалось ему, обделывает крупные  дела,  ест  и
спит в свое удовольствие. Антуану  даже  не  на  что  было  купить  штатское
платье, и на следующий день  он  появился  в  форменных  брюках  и  кепи.  К
счастью, он разыскал в шкафу старую желтую бархатную  куртку,  изношенную  и
всю в заплатах, которая  когда-то  принадлежала  Маккару.  В  этом  странном
костюме он стал ходить по городу, рассказывая каждому свою историю и  взывая
о справедливости.
     Но люди, к которым он обращался, встретили его  таким  презрением,  что
Антуан заплакал от  обиды.  Провинция  беспощадна  к  семьям  с  запятнанным
именем. По общему мнению, Руг