Маккар  поднял
глаза и увидел в окне желтой гостиной Фелисите;  облокотясь  на  подоконник,
она с любопытством смотрела на повстанцев, словно это был полк,  проходивший
с музыкой по  городу.  Ее  невозмутимое  спокойствие  окончательно  взорвало
Антуана; он готов был вернуться и вышвырнуть старуху на улицу.  Но,  овладев
собой, он последовал за отрядом, бормоча на ходу:
     - Так, так, любуйся на нас. Посмотрим, выйдешь ли ты на балкон завтра.
     Было около одиннадцати часов вечера,  когда  повстанцы  вошли  в  город
через Римские ворота. Остававшиеся в Плассане рабочие распахнули их настежь,
несмотря на протесты сторожа, - у него силой  отняли  ключи.  Всю  жизнь  он
ревниво относился к своим обязанностям и привык впускать  только  по  одному
человеку, да еще внимательно вглядевшись в него; теперь он совсем опешил при
виде этого потока людей; он шептал,  что  его  навеки  опозорили.  Во  главе
колонны по-прежнему шли плассанцы, ведя за собой остальных.  Мьетта  была  в
первом ряду, слева от нее - Сильвер; она гордо вздымала знамя,  чувствуя  за
спущенными занавесями испуганные взгляды встревоженных буржуа. Повстанцы  из
осторожности  медленно  двигались  по  Римской  улице  и  улице  Банн;   они
опасались, что их встретят на перекрестке ружейными выстрелами, хотя и знали
спокойный нрав жителей. Но город как будто вымер;  только  кое-где  в  окнах
слышались приглушенные  восклицания.  На  их  пути  раздвинулось  пять-шесть
занавесок, не больше; пожилой рантье, в рубашке, со свечой в руке, высунулся
в окно, наклоняясь, чтобы лучше видеть;  но,  разглядев  высокую  девушку  в
красном, которая, казалось, увлекала за собой вереницу  черных  демонов,  он
поскорее захлопнул окно, испуганный дьявольским видением.
     Мало-помалу молчание сонного города успокоило повстанцев, они  решились
свернуть в улицы старого квартала и вышли на Базарную площадь и  на  площадь
Ратуши, которые соединялись  короткой,  широкой  улицей.  Обе  эти  площади,
обсаженные чахлыми деревьями, были  залиты  луной.  Здание  ратуши,  недавно
отремонтированное, выделялось на ясном небе огромным  яркобелым  пятном,  на
котором тонкими  черными  линиями  четко  вырисовывались  железные  арабески
балконов. Можно было различить несколько человек, стоявших на  балконе:  это
были мэр, майор Сикардо,  три-четыре  муниципальных  советника  и  несколько
других чиновников. Внизу двери  были  заперты.  Три  тысячи  республиканцев,
заполнивших обе площади, подняв головы,  остановились  в  ожидании,  готовые
дружным напором выломать двери.
     Появление повстанцев в этот поздний час застало власти врасплох.  Перед
тем как отправиться в мэрию, майор Сикардо  завернул  домой  надеть  мундир.
Потом он побежал будить мэра. К тому моменту, когда  сторож  Римских  всеют,
отпущенный повстанцами, прибежал в мэрию и доложил, что разбойники ворвались
в город, майору с большим трудом удалось  собрать  человек  двадцать  солдат
национальной гвардии. Не успели даже предупредить жандармов, хотя их казармы
были рядом. Наспех заперли двери и устроили  совещание.  Не  прошло  и  пяти
минут, как глухой, нарастающий шум. возвестил о приближении колонны.
     Г-н Гарсонне,  от  души  ненавидевший  Республику,  естественно,  хотел
обороняться.  Но  как  человек  осторожный,  он  понял,  что   сопротивление
бесполезно, когда увидел, что около него лишь несколько  бледных,  заспанных
чиновников. Совещались недолго. Один лишь Сикардо упорствовал; он непременно
желал сражаться и уверял, что достаточно двадцати человек, чтобы  сладить  с
трехтысячной толпой этого сброда. Г-н Гарсонне, пожав плечами,  заявил,  что
единственный выход - это с достоинством  капитулировать.  И  так  как  крики
толпы усиливались, он вышел на балкон; остальные последовали за ним.
     Мало-помалу все стихло. Внизу, в колыхающейся  черной  массе,  ружья  и
косы поблескивали в лучах луны.
     - Кто вы такие и что вам надо? - громко крикнул мэр. Человек в  пальто,
фермер из Ла-Палюда, выступил вперед.
     - Отоприте двери. Предотвратите братоубийственную войну, -  сказал  он,
не отвечая на вопросы г-на Гарсонне.
     - Разойдитесь! - крикнул мэр. - Приказываю вам именем закона!
     Эти слова вызвали в толпе громкий ропот. Когда шум несколько затих,  до
балкона стали долетать бурные возгласы. Раздались выкрики:
     - Мы сами пришли во имя закона!
     - Вы, как должностное лицо, обязаны уважать основные законы страны,  ее
конституцию, которую сейчас грубо нарушили.
     - Да здравствует конституция! Да здравствует Республика!
     Г-н Гарсонне пытался говорить, ссылаясь на свое положение  должностного
лица, но фермер из Ла-Палюда, стоявший перед балконом, перебил его.
     - Сейчас, - заявил он с жаром, -  вы  должностное  лицо  несуществующей
должности. Мы лишаем вас ваших полномочий.
     До сих пар майор  Сикардо  только  покусывал  усы  да  бормотал  глухие
ругательства. Дубины и косы возмущали его.  Он  сдерживался  изо  всех  сил,
чтобы не отделать на свой лад этих жалких вояк, у которых даже  не  было  по
ружью на брата. Но, услыхав,  что  господин  в  штатском  пальто  собирается
сместить мэра, опоясанного шарфом, он потерял терпение и закричал:
     - Эй вы, сброд! Будь у меня четыре солдата и капрал, я  надрал  бы  вам
уши и научил бы вас уважать старших!
     Этого было достаточно, чтобы вызвать самые решительные действия. Долгий
гул прокатился по толпе, и она ринулась  к  дверям  мэрии.  Оторопевший  г-н
Гарсонне поспешил уйти с балкона, умоляя Сикардо быть благоразумнее, если он
не хочет, чтобы их  всех  перебили.  Не  прошло  и  двух  минут,  как  двери
подались, и толпа хлынула в мэрию; гвардейцев  быстро  обезоружили;  мэра  и
остальных  чиновников  арестовали.  Сикардо  отказался   отдать   шпагу,   и
начальнику отряда Тюлет, человеку большого хладнокровия,  пришлось  защищать
его от гнева мятежников. Когда ратуша оказалась  во  власти  республиканцев,
пленников отвели в маленькое кафе на Базарной площади  и  оставили  там  под
охраной.
     Отряды не должны были проходить через Плассан,  но  начальники  решили,
что людям необходимы пища и отдых. Вместо того чтобы сразу же занять главный
город департамента, колонна отклонилась влево, совершив нечто вроде широкого
обхода, что и погубило ее. Виной всему была  неопытность  и  непростительная
нерешительность   импровизированного   генерала,   командовавшего   отрядом.
Повстанцы направлялись к плоскогорью св. Рура, в десяти лье от  Плассана,  и
перспектива долгого перехода заставила их войти в город, несмотря на поздний
час - было уже около половины двенадцатого.
     Когда г-н Гарсонне узнал, что  армия  нуждается  в  продовольствии,  он
вызвался доставить припасы. В этих трудных обстоятельствах он проявил тонкое
понимание положения. Необходимо было во что бы то  ни  стало  накормить  три
тысячи  голодных  людей;  нельзя  допустить,  чтобы  горожане,  проснувшись,
увидали, что повстанцы сидят на тротуарах, вдоль улиц; если мятежники  уйдут
до рассвета, то они пройдут по спящему городу, как дурной сон,  как  кошмар,
который  рассеется  с  зарей.  Г-н  Гарсонне,  оставаясь  под   арестом,   в
сопровождении двух стражников отправился стучать в двери булочных и приказал
распределить между повстанцами все продукты, какие мог достать.
     К часу ночи три тысячи человек, сидя на земле, ели,  поставив  ружья  и
косы между ногами. Базарная площадь и площадь Ратуши превратились в огромные
столовые. Несмотря на пронизывающий холод, веселые  возгласы  проносились  в
толпе; отдельные группы людей  четко  вырисовывались  в  ярком  свете  луны.
Бедняги,  проголодавшись,  с  удовольствием  поедали  свои  порции,  дуя  на
окоченевшие пальцы; а из соседних улиц, где на белых порогах домов виднелись
неясные черные фигуры, долетали взрывы  смеха,  вырывавшиеся  из  темноты  и
терявшиеся в  общей  сутолоке.  Из  окон  высовывались  любопытные  женщины;
кумушки, повязанные фуляровыми платками, осмелев,  смотрели,  как  едят  эти
свирепые бунтовщики, как эти кровожадные убийцы ходят по очереди к базарному
насосу и пьют прямо из горсти.
     Пока толпа занимала ратушу, жандармерия, расположенная в двух шагах  от
нее, на улице Кекуэн, выходящей  на  крытый  рынок,  также  перешла  в  руки
народа. Жандармов захватили в  постели  и  обезоружили  в  несколько  минут.
Сильвера и Мьетту напором толпы отнесло в эту сторону. Девушку, которая  все
еще прижимала  к  груди  знамя,  притиснули  к  стене  казармы,  а  Сильвер,
увлеченный людским потоком,  проник  внутрь  здания.  Он  помогал  товарищам
вырывать у жандармов карабины,  которые  те  успели  схватить.  Разъяренный,
опьяненный общим порывом, он напал на высокого жандарма по  имени  Ренгад  и
несколько минут боролся с  ним.  Наконец  юноше  удалось  быстрым  движением
выхватить карабин. Ствол ружья сильно ударил Ренгада  в  лицо  и  вышиб  ему
правый  глаз.  Хлынула  кровь  и  обрызгала  руки  Сильвера,  который  сразу
отрезвел. Он взглянул на свои пальцы, - выронил  ружье  и  пустился  бежать,
потеряв голову, махая руками, чтобы стряхнуть с них кровь.
     - Ты ранен? - вскрикнула Мьетта.
     - Нет, нет, - ответил он сдавленным голосом, - я сейчас убил жандарма.
     - Он умер?
     - Не знаю, у него все лицо в крови. Уйдем поскорее!
     Он потащил ее за собой. Дойдя до рынка, он усадил девушку  на  каменную
скамью и сказал, чтобы она ждала его здесь. Он не сводил глаз со своих рук и
что-то бормотал. Мьетта поняла, наконец, из  его  бессвязных  слов,  что  он
хочет перед уходом попрощаться с бабушкой.
     - Ну что ж, иди, - сказала она. - Не беспокойся обо мне. Да вымой руки.
     Он пошел быстрым шагом, растопырив пальцы, не догадываясь ополоснуть их
под колонками, мимо которых проходил. С того момента, как он почувствовал на
своей коже теплую кровь Ренгада, им овладела одна мысль: бежать к тете Диде,
вымыть руки у колодца на маленьком дворе. Ему казалось, что  только  там  он
сможет смыть эту кровь. В нем  вдруг  пробудилось  все  его  мирное,  нежное
детство; он чувствовал непреодолимую  потребность  спрятаться  в  бабушкиных
юбках, хотя бы на одну минуту. Он прибежал,  задыхаясь.  Тетя  Дида  еще  не
спала, и во всякое другое время это удивило бы Сильвера. Войдя в комнату, он
не сразу заметил своего дядю Ругона, сидевшего в углу на сундуке. Он не стал
дожидаться расспросов бедной старухи.
     - Бабушка, - быстро начал он, - прости  меня...  Я  ухожу  со  всеми...
видишь, я в крови... Я, кажется, убил жандарма.
     - Ты убил жандарма? - повторила тетя Дида каким-то странным голосом.
     Ее глаза вспыхнули ярким светом и впились в красные  пятна.  Вдруг  она
обернулась к камину.
     - Ружье взял ты? - спросила она. - Где ружье?
     Сильвер, который оставил карабин подле Мьетты, поклялся ей,  что  ружье
цело. В первый раз Аделаида в присутствии внука упомянула  о  контрабандисте
Маккаре.
     - Ты принесешь ружье? Обещай мне! - сказала она с неожиданной энергией.
- Это все, что мне осталось от него. Ты убил жандарма; а ведь его застрелили
жандармы.
     Она продолжала  пристально,  с  жестоким  удовлетворением  смотреть  на
Сильвера и, казалось, не  собиралась  удерживать  его.  Она  не  потребовала
никаких объяснений, не заплакала, как добрые бабушки, которым  при  малейшей
царапине кажется, что внук сейчас умрет. Она была во власти одной мысли и  в
конце концов высказала ее:
     - Ты убил жандарма из ружья? - с горячим любопытством спросила она.
     Сильвер, должно быть, не расслышал или не понял ее.
     - Да, - ответил он, - я пойду вымою руки.
     Только вернувшись от колодца, он увидел дядю. Пока  он  говорил,  Пьер,
бледнея, молча слушал его слова. В самом  деле  Фелисите  права,  его  родня
словно нарочно компрометирует его. Оказывается, теперь  его  племянник  убил
жандарма. Никогда ему не получить  места  сборщика,  если  этот  сумасшедший
увяжется за мятежниками. Пьер встал перед дверью, решив задержать его.
     - Послушайте, - сказал он Сильверу, удивленному его присутствием, - я -
глава семьи. Я запрещаю вам уходить из дома. Дело идет о вашей и моей чести.
Завтра я постараюсь переправить вас через границу.
     Сильвер пожал плечами.
     - Пропустите меня, - спокойно сказал он, - я не шпион. Я не скажу,  где
вы спрятались, можете быть спокойны.
     Ругон продолжал говорить о  семейной  чести  и  о  своих  правах  главы
семейства, но Сильвер перебил его:
     - Да разве я член вашей семьи?  Ведь  вы  всегда  отрекались  от  меня.
Сегодня вы пришли сюда, потому что струсили, потому что вы  чувствуете,  что
настал час расплаты.  Да  ну,  пустите!  Я-то  ведь  не  прячусь;  я  должен
выполнить свой долг.
     Ругон не шевелился. Тогда тетя Дида, которая в каком-то экстазе слушала
горячую речь Сильвера, положила сухую руку на плечо сына.
     - Пусти, Пьер, - сказала она, - мальчику надо идти.
     Юноша легонько оттолкнул дядю и выбежал на улицу. Ругон тщательно запер
за ним дверь и сказал матери голосом, в котором звучала злобная угроза:
     - Если с ним что-нибудь случится, пеняйте на себя. Сумасшедшая старуха,
вы сами не знаете, что вы сейчас натворили!
     Но Аделаида,  казалось,  не  слышала  его.  Она  подкинула  хворосту  в
угасающий огонь, бормоча с бледной улыбкой:
     - Уж я-то знаю! Он пропадал целые месяцы, а потом возвращался как ни  в
чем не бывало.
     Она, очевидно, говорила о Маккаре.
     Между тем Сильвер бегом мчался к рынку. Приближаясь  к  месту,  где  он
оставил Мьетту,  он  услышал  громкие  голоса  и  увидел  кучку  людей;  это
заставило его ускорить шаги. Там только что разыгралась  безобразная  сцена.
Когда повстанцы принялись за еду, в их толпе  стали  появляться  кое-кто  из
обывателей. В числе этих любопытных был  и  Жюсген,  сын  кожевника  Ребюфа,
молодой человек лет двадцати,  тщедушное,  ничтожное  существо.  Он  жестоко
ненавидел свою кузину Мьетту. Дома он попрекал  ее  каждым  куском,  называл
нищенкой, подобранной из жалости  на  большой  дороге.  Надо  полагать,  что
девушка отказалась стать  его  любовницей.  Испитой,  бледный,  с  непомерно
длинными руками и  ногами,  с  перекошенным  лицом,  он  мстил  ей  за  свое
уродство, за то, что эта красивая, сильная девушка пренебрегла им. Он мечтал
о том, чтобы отец выгнал ее. Он без устали шпионил за  Мьеттой.  Недавно  он
узнал о ее свиданиях с Сильвером и ждал только случая, чтобы донести об этом
Ребюфа. В тот вечер, заметив, что Мьетта около восьми часов убежала из дома,
он уже не в силах был сдерживать свою  ненависть,  не  мог  больше  молчать.
Ребюфа, услышав его рассказ, пришел в ярость и заявил, что если  только  эта
девка посмеет вернуться, он выгонит ее пинками. Жюстен лег спать, предвкушая
чудесную сцену, которая разыграется наутро. Но  ему  не  терпелось  поскорее
насладиться местью. Он оделся и  вышел.  -  Может  быть,  удастся  встретить
Мьетту; и мальчишка решил, что будет  держать  себя  как  можно  наглее.  Он
присутствовал при вступлении в город повстанцев и прошел с  ними  до  мэрии,
предчувствуя, что встретит здесь влюбленных. И действительно, в конце концов
он увидел свою двоюродную сестру  на  скамейке,  где  она  сидела,  поджидая
Сильвера. Заметив, что на ней теплый плащ и что рядом стоит  красное  знамя,
прислоненное к столбу, он начал грубо издеваться над ней. Мьетта, пораженная
его появлением, не нашлась что ответить.  Девушка  расплакалась  под  градом
оскорблений. Она содрогалась от рыданий, опустив голову, закрыв лицо руками,
а Жюстен называл ее дочерью каторжника и кричал, что его отец Ребюфа  задаст
ей хорошую трепку, если только она посмеет вернуться  в  Жй-Мейфрен.  Добрых
четверть часа он осыпал оскорблениями дрожащую, перепуганную девушку. Вокруг
собрались зеваки и глупо  смеялись  над  этой  безобразной  сценой.  Наконец
несколько  повстанцев  заступились  за  Мьетту  и  пригрозили  как   следует
поколотить его, если  он  не  оставит  девушку  в  покое.  Жюстен  отступил,
заявляя, что никого не боится. В этот момент появился Сильвер. Увидев юношу,
молодой Ребюфа отскочил в сторону, собираясь удрать: он боялся Сильвера, так
как знал, что тот гораздо сильнее его. Но он не мог удержаться  от  соблазна
еще раз оскорбить Мьетту в присутствии ее возлюбленного.
     - Я так и знал, что каретник где-нибудь  поблизости.  Так,  значит,  ты
убежала от нас к этому сумасшедшему?  И  подумать,  только,  что  ей  нет  и
шестнадцати лет. Ну, когда же крестины?
     Он отступил на несколько шагов, заметив, что Сильвер сжал кулаки.
     - Но главное, - продолжал он с гнусным смешком, - не вздумай явиться  к
нам рожать, а то и бабка не понадобится. Отец так  двинет  тебя  ногой,  что
сразу разродишься.
     Тут он с громким воплем пустился наутек: лицо его было разбито. Сильвер
одним прыжком очутился около него и со всего размаха ударил его  кулаком  по
физиономии. Но он не стал преследовать Жюстена. Он подошел к Мьетте, которая
стояла, судорожно вытирая слезы ладонью. Сильвер  с  нежностью  поглядел  на
нее, стараясь ее утешить, но она ответила, сделав энергичный жест:
     - Нет, нет, видишь, я уже больше не плачу... ничего, так лучше.  Теперь
я больше не буду винить себя за то, что ушла... я свободна.
     Она взяла знамя и повела Сильвера к повстанцам.  Было  уже  около  двух
часов. Холод все  усиливался,  республиканцы  доедали  хлеб  стоя  и  топали
ногами, стараясь согреться. Наконец начальники подали  знак  к  выступлению.
Колонна построилась. Пленников поместили посередине; кроме г-на  Гарсонне  и
майора Сикардо, мятежники арестовали и уводили с собой сборщика г-на Пейрота
и нескольких других чиновников.
     В этот момент в толпе  появился  Аристид.  Он  переходил  от  группы  к
группе. При виде общего подъема ловкий журналист решил, что осторожнее будет
проявить некоторое сочувствие к республиканцам, но, с другой стороны, ему не
хотелось компрометировать себя, и он пришел попрощаться с  ними,  забинтовав
руку, горько сетуя на проклятую рану, которая, мешает ему взяться за оружие.
В  толпе  он  повстречал  своего  брата  Паскаля,  который   нес   сумку   с
инструментами и походную аптечку. Доктор спокойно сообщил ему, что уходит  с
повстанцами. Аристид шепотом назвал его младенцем и стушевался, боясь, чтобы
ему не поручили охрану города, считая этот пост крайне опасным.
     Повстанцы не рассчитывали удержать Плассан.  В  городе  слишком  сильна
была реакция, чтобы можно было организовать хотя бы демократический комитет,
как это делалось в других  местах.  Они  бы  мирно  ушли,  если  бы  Маккар,
раззадоренный своей ненавистью, не вызвался поддерживать порядок в Плассане,
если ему дадут двадцать человек побойчее.  Ему  дали  двадцать  человек,  он
встал во главе своего отряда и отправился занимать мэрию. Колонна спустилась
по  проспекту  Совер  и  вышла  через  Большие  ворота,  оставляя  за  собой
молчаливые, пустынные улицы, по которым она  пронеслась  как  ураган.  Вдали
расстилались дороги, залитые луной. Мьетта не  захотела  опереться  на  руку
Сильвера; она шла бодро, решительно, держа обеими руками красное  знамя,  не
жалуясь на холод, от которого у нее посинели пальцы.

V

     Вдали расстилались дороги, залитые луной.
     Отряд повстанцев продолжал свой героический поход в  холодном,  светлом
просторе полей. Эпопея, увлекшая за собой Сильвера и  Мьетту,  этих  больших
детей, жаждущих любви и свободы, священная, величавая, врывалась как вольный
ветер в низменные комедии Маккаров  и  Ругонов.  Громовый  голос  народа  по
временам гремел, заглушая болтовню желтого салона и разглагольствования дяди
Антуана. И фарс, пошлый, вульгарный фарс, превращался в великую историческую
драму.
     По выходе из Плассана повстанцы свернули на дорогу,  ведущую  в  Оршер.
Они рассчитывали прибыть в город часам к десяти утра. Дорога в Оршер  вьется
по течению Вьорны, вдоль высокого берега, огибая холмы, у  п