е  видел  никакой
опасности в том,  чтобы  оставить  Вюйе  почтмейстером;  это  даже  помогало
избавиться от него. Однако Фелисите передернуло от досады.
     Когда  совещание  окончилось,  муниципальные  власти  присоединились  к
группам гостей, наполнявших  гостиную.  Пора  было,  наконец,  удовлетворить
общее любопытство. Им пришлось во всех подробностях рассказать все  утренние
события. Ругон был великолепен. Он  дополнил,  приукрасил  и  драматизировал
все, что рассказывал утром жене. Раздача ружей и патронов  вызвала  всеобщий
трепет. Но окончательно сразил всех рассказ о походе по пустынным  улицам  и
взятии мэрии. При каждой новой подробности раздавались восклицания:
     - И вас было всего сорок один человек?  Поразительно!  -  Однако!  Ведь
было дьявольски темно!
     - Нет, признаюсь, я бы никогда не решился.
     - Значит, вы его так прямо и схватили за горло?
     - А бунтовщики? Они-то что говорили?
     Но эти отрывистые фразы только подзадоривали Ругона. Он  отвечал  всем,
он дополнял рассказ жестами, мимикой. Этот  толстяк,  упоенный  собственными
подвигами, пришел в азарт, как школьник; он припоминал, повторялся; со  всех
сторон сыпались  вопросы,  изумленные  восклицания,  то  и  дело  начиналось
обсуждение какой-нибудь подробности;  и  Ругон  превозносил  себя  в  порыве
эпического вдохновения. А Рудье и  Грану  подсказывали  ему  факты,  мелкие,
незаметные факты, которые он пропускал. Они сгорали желанием  вставить  свое
словечко, рассказать какой-нибудь эпизод  и  порой  перебивали  его.  Иногда
говорили все трое сразу. Но  когда  Ругон  захотел  рассказать  о  том,  что
произошло во дворе при взятии полицейского поста,  приберегая  для  развязки
потрясающий эпизод с зеркалом, Рудье заявил, что он искажает рассказ,  меняя
порядок событий. Они даже довольно резко поспорили. Но Рудье, улучив удобный
момент, быстро проговорил:
     - Ну, что же, пусть будет так. Ведь вас не было при  этом...  Дайте  же
мне сказать...
     И он пространно рассказал, как проснулись мятежники и как их взяли  под
прицел и обезоружили.  К  счастью,  дело  обошлось  без  кровопролития.  Эта
последняя фраза разочаровала аудиторию, которая  твердо  надеялась,  что  ей
будет преподнесен хоть один труп.
     - Но ведь вы, кажется, стреляли? - перебила Фелисите, видя,  что  драма
недостаточно эффектна.
     - Да, да, три раза, - продолжал бывший чулочник. - Колбасник  Дюбрюель,
господин Льевен и господин Массико с преступной поспешностью разрядили  свои
ружья.
     И в ответ на раздавшийся ропот он заявил:
     - Да, преступной, я настаиваю на этом слове.  Война  и  так  влечет  за
собой  много  печальных  последствий,  и  незачем  зря  проливать   кровь...
Посмотрел бы я на вас, будь вы на моем месте... Впрочем, они уверяют, что не
виноваты; что они  сами,  не  понимают,  почему  их  ружья  выстрелили...  А
все-таки их ружья выстрелили... И какая-то шальная пуля отскочила от стены и
подбила глаз одному из мятежников...
     Этот синяк, эта неожиданная рана удовлетворила публику. На  какой  щеке
синяк? Каким образом пуля, даже шальная, может попасть в щеку и  не  пробить
ее? Все это вызвало бесконечные комментарии.
     - А наверху, - продолжал Ругон, стараясь  говорить  как  можно  громче,
чтобы поддерживать всеобщее возбуждение, - наверху у нас было жарко.  Борьба
была жестокая...
     И он подробно описал арест брата и четырех других мятежников, говоря  о
Маккаре как о "главаре" и не называя  его  по  имени.  Слова  "кабинет  г-на
мэра", "кресло г-на мэра", "стол г-на мэра" поминутно возвращались к нему на
уста и придавали в глазах аудитории  особое  величие  этой  страшной  сцене.
Битва происходила уже не в швейцарской, а-в кабинете глазного администратора
города. Рудье совсем померк перед Ругоном. Наконец Пьер  дошел  до  эпизода,
который подготовлял с  самого  начала  и  который  должен  был  окончательно
превратить его в героя.
     - И вот, - сказал  он,  -  один  из  повстанцев  кидается  на  меня.  Я
отодвигаю кресло господина мэра, хватаю этого молодца за горло и душу его  -
вы себе представляете! Ружье мешало мне, но я не хотел выпускать его, оружие
никогда не следует выпускать из рук. Я держал его вот этак, подмышкой  левой
руки. Вдруг оно стреляет, и...
     Вся аудитория смотрела в рот Ругону. Грану  вытягивал  губы,  снедаемый
страстным желанием тоже что-нибудь рассказать, и, наконец, воскликнул:
     - Нет, нет, дело было совсем не так. Вы не могли видеть, мой  друг:  вы
сражались, как лев... А ведь я помогал связывать одного из пленников, я  все
видел... Этот человек  хотел  вас  убить.  Это  он  выстрелил  из  ружья.  Я
прекрасно видел, как его черные пальцы проскользнули вам под руку.
     - Вы думаете? - бледнея, спросил Ругон.
     Он и не подозревал, что подвергался такой  опасности;  рассказ  бывшего
торговца миндалем заставил его похолодеть от ужаса. Грану обычно не лгал, но
в день сражения позволительно видеть вещи в драматическом свете.
     - Я же вам говорю, что этот человек хотел  вас  убить,  -  повторил  он
убежденно.
     - Так  вот  почему,  -  глухо  сказал  Ругон,  -  я  слышал,  как  пуля
просвистела у моего уха.
     Тут все пришли в  волнение;  аудитория  была  преисполнена  почтения  к
герою. Он слышал, как пуля просвистела  у  его  уха.  Конечно,  ни  один  из
присутствующих буржуа не мог похвастаться  тем  же.  Фелисите  сочла  нужным
броситься в объятия мужа, чтобы еще больше  растрогать  собрание.  Но  Ругон
высвободился и закончил свой рассказ героической  фразой,  которая  навсегда
осталась в памяти обывателей Плассана:
     - Раздается выстрел, я слышу, как пуля проносится мимо уха и  -  паф!..
разбивает зеркало господина мэра!
     Все были потрясены.  Такое  чудесное  зеркало!  Невероятно!  Несчастье,
постигшее зеркало, несколько  отвлекло  внимание  этих  господ  от  подвигов
Ругона. Зеркало  превращалось  в  живое  существо,  о  нем  толковали  минут
пятнадцать с восклицаниями сожаления и  с  горячим  сочувствием,  точно  его
ранили в сердце. Это и была развязка, подготовленная  Пьером,  апофеоз  этой
великолепной одиссеи. Гул  голосов  наполнил  желтый  салон.  Присутствующие
повторяли  друг  другу  только  что  слышанный  рассказ,  время  от  времени
кто-нибудь отделялся от группы, чтобы узнать у одного из трех героев  точную
версию  спорного  эпизода.  Герои  восстанавливали  факты  с   поразительной
точностью: они чувствовали, что их слова станут достоянием истории.
     Между тем Ругон и оба его адъютанта  заявили,  что  их  ждут  в  мэрии.
Воцарилось  почтительное   молчание;   они   откланялись,   многозначительно
улыбаясь. Грану весь раздулся от важности. Ведь никто кроме него  не  видел,
как мятежник спустил курок и выстрелом разбил  зеркало:  это  придавало  ему
особое значение, он так и сиял от гордости.  Выходя  из  гостиной,  он  взял
Рудье под руку и произнес с видом великого полководца, разбитого усталостью:
     - Вот уже тридцать шесть часов, как я на ногах! Бог  знает,  когда  мне
удастся лечь.
     Перед уходом Ругон отвел Вюйе  в  сторону  и  сказал  ему,  что  партия
порядка рассчитывает на него и его "Вестник". Надо написать хорошую  статью,
чтобы успокоить население и отделать по заслугам шайку мерзавцев,  прошедших
через Плассан.
     - Будьте спокойны! - отвечал Вюйе. - Газета должна  была  выйти  завтра
утром, но я выпущу ее сегодня же вечером.
     Они вышли, а завсегдатаи желтого  салона  задержались  еще  на  минуту,
болтливые, как кумушки, которые толпятся на тротуаре и глазеют на  улетевшую
канарейку. Отставные купцы,  продавцы  масла,  шляпочники  целиком  отдались
феерической драме.  Никогда  еще  им  не  приходилось  переживать  подобного
потрясения. Они не могли опомниться оттого, что среди  них  оказались  такие
герои, как Ругон, Грану и Рудье. Наконец,  задыхаясь  в  душной  гостиной  и
устав повторять все тот же  рассказ,  они  почувствовали  страстное  желание
поскорее распространить великую весть по городу и исчезли  один  за  другим;
каждому хотелось первым рассказать  эти  животрепещущие  новости.  Фелисите,
оставшись одна, наблюдала из окна гостиной, как они неслись по  улице  Банн,
возбужденно размахивая руками, точно большие тощие птицы, разносящие тревогу
во все концы города.
     Было десять часов утра. Жители  Плассана  с  самого  утра  метались  по
улицам, взбудораженные слухами. Те,  кто  видел  отряд  или  слышал  о  нем,
рассказывали самые невероятные истории, противоречившие одна другой, строили
нелепые предположения.
     Но большинство даже не  знало,  в  чем  дело;  жители  окраин  слушали,
разинув рот, словно волшебную сказку, рассказ о  том,  как  несколько  тысяч
бандитов наводнили улицы и исчезли перед рассветом, будто  армия  призраков.
Скептически настроенные восклицали: "Да полноте!" Но  некоторые  подробности
все же оказались точными. Плассан в конце концов уверовал в то, что над  ним
во время сна пронеслась ужасная напасть, не коснувшись его.  Ночная  тьма  и
противоречивые  слухи  придавали  этой  таинственной   катастрофе   какой-то
смутный, непостижимый ужас, от которого содрогались даже самые  храбрые.  Но
кто же отвел удар? Кто совершил чудо? Рассказывали о неизвестных спасителях,
о  маленьком  отряде,  который  отсек  голову  гидре,  не  приводя,  однако,
подробностей, как о чем-то маловероятном, пока посетители желтого салона  не
разбрелись по городу, повторяя у каждых дверей один и тот же рассказ.
     Как огонь по пороховой нити, весть пронеслась из конца в конец по всему
городу. Имя Ругона переходило из уст в уста - с возгласами удивления в новом
городе, с криками восхищения - в старом квартале. Мысль о том,  что  Плассан
остался без супрефекта, без мэра, без почтмейстера,  без  сборщика  податей,
без всяких властей, сначала потрясла жителей. Им  казалось  чудовищным,  что
они,  как  обычно,  мирно  проснулись  и   вдруг   оказались   без   всякого
правительства. Когда прошло первое замешательство, они радостно бросились  в
объятия освободителей.
     Немногочисленные республиканцы пожимали плечами,  но  мелкие  торговцы,
мелкие рантье,  консерваторы  всех  сортов  благословляли  скромных  героев,
совершивших  свой  подвиг  во  мраке.  Когда  узнали,  что  Ругон  арестовал
собственного брата, восхищению не было границ:  вспомнили  Брута;  то,  чего
Пьер так опасался, неожиданно пошло ему на пользу. В этот час,  когда  страх
еще не рассеялся, все испытывали благодарность.  Ругона  приняли  единодушно
как избавителя.
     - Подумать только, - повторяли  трусы,  -  их  было  всего  сорок  один
человек!
     Эта цифра "сорок один" поразила город. И в Плассане возникла легенда  о
сорока одном  буржуа,  повергшем  в  прах  три  тысячи  мятежников.  И  лишь
несколько завистников из нового города - адвокаты  не  у  дел  да  отставные
военные, которым стыдно было, что они проспали такую ночь, - высказывали не-
которые сомнения. В сущности говоря, повстанцы могли уйти и  сами  по  себе.
Ведь не было никаких следов сражения - ни трупов, ни крови. Право  же,  этим
господам победа далась без особого труда.
     - А зеркало? Зеркало? - твердили фанатики.  -  Ведь  вы  же  не  можете
отрицать, что зеркало господина мэра разбито. Пойдите взгляните сами.
     И действительно, до самой ночи целые толпы людей под разными предлогами
входили в кабинет  мэра;  впрочем,  Ругон  предусмотрительно  оставил  двери
открытыми. Все, как вкопанные, останавливались  перед  зеркалом,  в  котором
пуля пробила круглую дыру, окруженную лучеобразными трещинами,  я  бормотали
одну и ту же фразу:
     - Чорт возьми, ну и пуля!
     И уходили убежденные.
     Фелисите, сидя у окна, упивалась этим шумом, этим гулом  славословий  и
благодарений, поднимавшимся над городом, Весь Плассан в этот час  был  занят
ее мужем: она чувствовала, как оба квартала там внизу дрожали от возбуждения
и сулили ей близкий триумф. Ах, как она будет тиранить этот  город,  который
так поздно попал под ее пяту! Она припоминала все  свои  обиды,  всю  горечь
прошлых лет, и ей хотелось поскорей насладиться торжеством.
     Она встала и медленно обошла гостиную. Здесь только что протягивалось к
ним столько рук. Они победили; буржуазия склонилась к их ногам. Желтый салон
был как бы освящен  этой  победой.  Искалеченная  мебель,  вытертый  бархат,
люстра, засиженная мухами, - вся эта рухлядь  превращалась  в  ее  глазах  в
славные останки на поле боя. Вид Аустерлицкой  равнины  не  мог  бы  сильнее
взволновать ее.
     Вернувшись к окну, она увидела  Аристида,  который  бродил  по  площади
Супрефектуры, задрав голову. Она сделала ему знак подняться. Он только  того
и ждал.
     - Входи же, - сказала мать, стоя на площадке лестницы и  видя,  что  он
колеблется. - Отца нет дома.
     У Аристида был смущенный  вид  блудного  сына.  Более  четырех  лет  не
переступал он порога желтого салона. Рука у него все еще была на перевязи.
     - У тебя еще болят рука? - насмешливо спросила Фелисите.
     Он покраснел и смущенно ответил:
     - Уже гораздо лучше, почти прошло.
     Он стоял посреди комнаты, не зная, что сказать. Фелисите пришла ему  на
помощь.
     - Ты слышал о подвиге отца? - спросила она.
     Он сказал, что весь город твердит об этом. К  нему  вернулся  весь  его
апломб, и он ответил матери насмешкой на насмешку. Взглянув ей прямо в лицо,
он сказал:
     - Я пришел узнать, не ранен ли папа?
     - Знаешь что, не валяй дурака! -  заявила  Фелисите  со  своей  обычной
резкостью. - Я бы на твоем месте действовала  попросту.  Признайся,  что  ты
совершил ошибку, присоединившись к этому республиканскому сброду.  А  сейчас
ты, конечно, не прочь развязаться с ними и перейти на нашу  сторону,  потому
что мы сильнее. Ну, что ж, наши двери тебе открыты.
     Но Аристид запротестовал. Республика - великая идея. И потом  повстанцы
еще могут победить.
     - Оставь, пожалуйста! - раздраженно воскликнула старуха.  -  Ты  просто
боишься, что отец тебя плохо примет... Ладно,  я  все  устрою...  Послушайся
меня: ступай в свою редакцию  и  состряпай  к  завтрашнему  дню  хорошенький
номерок. Пиши в пользу переворота, а завтра вечером,  после  выхода  газеты,
приходи к нам: тебя примут с распростертыми объятиями.
     Но Аристид молчал, и тогда, понизив голос, она сказала проникновенно:
     - Послушай, ведь в этом наше  счастье,  а  также  и  твое.  Не  вздумай
продолжать свои глупости. Ты уже достаточно скомпрометировал себя.
     Аристид ответил жестом, жестом Цезаря, переходящего Рубикон. Тем  самым
он уклонился от устного обязательства. Он уже собрался уходить,  когда  мать
добавила, взявшись за узел его повязки:
     - И прежде всего сними эту тряпку: знаешь, это уже становится смешно.
     Аристид не стал возражать. Сняв  платок,  он  аккуратно  сложил  его  и
спрятал в карман. Потом поцеловал мать и сказал:
     - До завтра.
     Тем временем Ругон официально принимал дела в мэрии.  Оставалось  всего
восемь муниципальных советников, остальные были  взяты  в  плен  повстанцами
вместе с мэром  и  его  двумя  помощниками.  Эти  господа,  в  храбрости  не
уступавшие Грану, покрылись холодной испариной,  когда  он  объяснил  им,  в
каком критическом положении находится город. Чтобы понять панику,  бросившую
их в объятия Ругона, надо  знать,  из  каких  олухов  состоят  муниципальные
советы многих маленьких  городков.  В  Плассане  мэра  окружали  невероятные
дураки,  пассивные  орудия  его  воли.   С   исчезновением   г-на   Гарсонне
муниципальный аппарат неизбежно должен был притти в расстройство и достаться
тому, кто сумеет овладеть его механизмом. Супрефект тоже выбыл из  строя,  и
таким  образом  Ругон,   естественно,   в   силу   обстоятельств,   оказался
единственным и абсолютным повелителем  города:  странное  стечение  событий,
передавших власть в руки человека с запятнанным именем, которому  еще  сутки
назад никто в городе не одолжил бы и ста франков.
     Пьер начал с того, что объявил о вступлении в силу временной  комиссии.
Затем он занялся реорганизацией национальной гвардии;  ему  удалось  собрать
триста человек. Им раздали сто девять ружей,  остававшихся  в  сарае;  таким
образом, число людей, вооруженных  реакцией,  достигло  полутораста.  Другая
половина гвардии состояла из добровольцев-буржуа и солдат Сикардо.  Командир
Рудье произвел смотр маленькой  армии  на  площади  Ратуши  и  с  огорчением
заметил, что торговцы овощами смеются над  ней  исподтишка.  Далеко  не  все
гвардейцы были в мундирах, некоторые имели весьма нелепый вид -  в  штатских
сюртуках, в черных шляпах, с ружьями в руках. Но в сущности намерения у всех
были добрые. В мэрии поставили стражу. Остальная армия отправилась повзводно
держать охрану всех городских ворот. Рудье  оставил  за  собой  командование
постом у Главных ворот, которым угрожала наибольшая опасность.
     Ругон, который уже почувствовал свою  силу,  сам  отправился  на  улицу
Канкуен и  попросил  жандармов  не  выходить  из  казарм  и  ни  во  что  не
вмешиваться. Он приказал,  впрочем,  отпереть  двери  жандармерии,  ключ  от
которых унесли повстанцы. Но он хотел торжествовать один; он вовсе не желал,
чтобы жандармы похитили у него часть лавров. Если они  ему  понадобятся,  он
пришлет  за  ними;  он  объяснил  им,  что  их  присутствие  может   вызвать
раздражение рабочих и ухудшить положение. Бригадир горячо  одобрил  подобную
предусмотрительность. Узнав, что в казармах имеется  раненый,  Ругон,  желая
приобрести популярность, решил посетить его. Он нашел Ренгада в  постели,  с
повязкой на глазу, из-под которой торчали  его  длинные  усы.  Пьер  пытался
подбодрить его, хваля за выполнение долга, но кривой пыхтел и проклинал свое
ранение, - теперь ему придется уйти со службы. Ругон обещал прислать врача.
     - Очень вам благодарен, сударь, - ответил Ренгад, - но мне  бы  помогло
лучше всякого лекарства, если бы я мог свернуть шею  тому  негодяю,  который
выбил мне глаз. Я его мигом узнаю,  -  невысокий  такой  парень,  худощавый,
бледный, совсем еще молодой...
     Пьер вспомнил кровь на руках Сильвера. Он  невольно  попятился,  словно
боясь, что Ренгад схватит его  за  горло  и  крикнет:  "Это  твой  племянник
изувечил меня... Постой, ты ответишь за него!" - И, мысленно проклиная  свою
недостойную семью, он торжественно заявил, что если  виновного  поймают,  он
будет наказан по всей строгости закона.
     - Нет, нет, чего там, не нужно, - повторял кривой, - я сам  сверну  ему
шею.
     Ругон поспешил вернуться в мэрию. Остаток  дня  он  посвятил  различным
неотложным  мероприятиям.  Воззвание,  расклеенное  на   стенах,   произвело
отличное впечатление. Оно заканчивалось  призывом  сохранять  спокойствие  и
уверением, что порядок будет всемерно поддерживаться.  И  действительно,  до
самых сумерек в городе царило бодрое настроение,  преисполненное  доверия  к
властям. На тротуарах люди, читавшие воззвание, говорили:
     - Ну, с этим покончено, скоро мы увидим отряды, посланные в  погоню  за
бунтовщиками.
     Все настолько уверовали в то, что войска уже  близко,  что  гуляющие  с
проспекта Совер отправились на дорогу в Ниццу, встречать военный оркестр.  К
ночи они вернулись усталые и разочарованные, никого не  встретив.  По  всему
городу снова пробежала глухая тревога.
     В мэрии на  заседании  временного  комитета  так  долго  переливали  из
пустого в  порожнее,  что  члены  его  сильно  проголодались  и,  напуганные
собственной болтовней, почувствовали, как их опять  одолевает  страх.  Ругон
отправил их обедать и предложил снова собраться в девять  часов  вечера.  Он
хотел уже уйти из кабинета, как вдруг проснулся Маккар и  принялся  отчаянно
колотить в дверь своей темницы.  Он  заявил,  что  голоден,  потом  спросил,
который час, и, узнав от брата, что уже пять часов, притворился удивленным и
с дьявольской злобой пробормотал, что