о забота волновала ее, и веки ее  чуть
вздрагивали. Антуан не устоял против соблазна полакомиться и  послал  ее  за
жареным цыпленком в трактир предместья. Усевшись за стол, он заявил:
     - Ну что, тебе, видно, не каждый день приходится есть  цыплят?  А?  Это
для тех, кто работает, кто умеет обделывать свои дела. А ты, ты всегда умела
только проматывать деньги... Держу пари, что ты отдала свои сбережения этому
притворщику Сильверу. А у него, у плута  этакого,  есть  любовница.  Смотри,
если у тебя припрятана кубышка, он в один прекрасный день доберется до нее.
     Он ухмылялся, он так и пылал хищной радостью. Деньги, звеневшие у  него
в  кармане,  затеваемое  предательство,  уверенность  в  том,  что   он   не
продешевил,  -  все  это  вызывало  в  нем  злорадное  удовлетворение;   как
отъявленный негодяй, он весело посмеивался, подстраивая пакость.  Тетя  Дида
ничего не слыхала, кроме имени Сильвера.
     - Ты видел его? - спросила она, разжав, наконец, губы.
     - Кого? Сильвера? - ответил Антуан. - Он расхаживал в стане  мятежников
под руку с высокой девушкой в красном. Если его пристрелят, - поделом ему!
     Старуха пристально посмотрела на него.
     - Почему? - спросила она серьезно.
     - Нельзя же быть таким дураком, - отвечал Антуан, слегка смутившись.  -
Разве можно рисковать своей шкурой ради  идеи?  Я,  например,  обделал  свои
делишки. Я не ребенок.
     Но тетя Дида больше не слушала. Она бормотала:
     - У него руки были в крови... Они убьют его, как того... дядья  пришлют
за ним жандармов.
     - Что это вы бормочете? - спросил Антуан, обгладывая косточки цыпленка.
- Вы знаете, я люблю, чтобы мне говорили правду в лицо. Если я  когда-нибудь
и рассуждал с мальчишкой о Республике, то лишь для того, чтобы  внушить  ему
более здравый образ мыслей. Он совсем свихнулся. Да, я люблю свободу, но она
не должна переходить в разнузданность... Что до Ругона, я  его  уважаю.  Это
человек с головой и к тому же храбрец.
     - У него было ружье? Да? - перебила тетя Дида; она, казалось,  мысленно
следовала за Сильвером по далеким дорогам.
     - Ружье? Ах, да, карабин Маккара, - сказал Антуан,  взглянув  на  место
над камином, где обычно висело ружье. - Кажется, я видел карабин  у  него  в
руках. Неплохое оружие, как раз подходящее, чтобы бегать по полям под руку с
девкой. Ну и болван!
     Он  счел  нужным  отпустить  несколько  сальностей.  Тетя  Дида   снова
принялась кружить по комнате. Она не  проронила  больше  ни  слова.  Вечером
Антуан надел блузу, надвинул на глаза фуражку, которую купила для него мать,
и ушел. Он вошел в город таким же способом, как  раньше  вышел  из  него,  а
именно, рассказав какую-то басню национальным гвардейцам, охранявшим Римские
ворота. Затем он направился в старый квартал и стал украдкой  переходить  от
двери к двери. Все ревностные республиканцы, все сочувствующие,  которые  не
ушли с армией, явились к девяти часам вечера в мрачный кабачок,  где  Маккар
назначил сбор. Когда их набралось  около  пятидесяти  человек,  он  произнес
речь, в которой упоминал  о  своей  личной  мести,  и  призывал  их  дружным
натиском свергнуть постыдное иго; в заключение он заверил их, что  в  десять
минут вернет им мэрию. Он  сам  только  что  оттуда,  там  пусто;  стоит  им
захотеть, и над ратушей в эту же ночь взовьется красный флаг. Рабочие  стали
совещаться: реакция при последнем издыхании, повстанцы у ворот;  как  славно
было бы захватить власть, не  дожидаясь  их;  они  встретят  повстанцев  как
братьев, широко распахнув ворота, украсят флагами улицы и площади. Никому  и
в голову не пришло усомниться в Маккаре:  его  ненависть  к  Ругонам,  жажда
личной  мести  доказывали  его  преданность.  Решено  было,  что  все,   кто
занимается охотой, у кого дома есть ружья, принесут их, и  в  полночь  отряд
соберется на  площади  перед  ратушей.  Одно  обстоятельство  чуть  было  не
остановило их: не было пуль. Но они решили  зарядить  ружья  мелкой  дробью;
впрочем,  в  этом  не  было  надобности:  ведь  они  не  встретят   никакого
сопротивления.
     И Плассан  снова  увидел,  как  по  безмолвным,  залитым  луной  улицам
крадутся вдоль домов вооруженные люди. Когдаотряд собрался у ратуши, Маккар,
все время державшийся настороже, смело  выступил  вперед.  Он  постучал,  и,
когда  швейцар,  хорошо  затвердивший  урок,  спросил,  что  им  нужно,   он
разразился такими свирепыми  угрозами,  что  тот  притворился  испуганным  и
поспешил скрыться. Двери медленно  распахнулись,  открывая  черный,  зияющий
вход. Маккар громко крикнул:
     - За мной, друзья!
     Это было сигналом. Сам он тут  же  отскочил  в  сторону.  Республиканцы
ринулись вперед, и в тот же миг из черноты двора с  грохотом  вырвался  сноп
огня, и целый град пуль  встретил  республиканцев.  Дверь  изрыгала  смерть.
Национальные гвардейцы,  раздраженные  ожиданием,  спеша  стряхнуть  кошмар,
давивший их на этом унылом дворе, дали  залп  с  лихорадочной  поспешностью.
Огонь вспыхнул так ярко, что Маккар отчетливо разглядел  Ругона,  который  в
кого-то целился. Антуану показалось, что дуло ружья направлено на  него;  он
вспомнил, как в тот раз покраснела Фелисите, и бросился бежать, бормоча:
     - Нечего дурака валять! Этот негодяй еще укокошит  меня!  Ведь  он  мне
должен восемьсот франков!
     Неистовый вопль раздался в ночи. Республиканцы,  застигнутые  врасплох,
крича, что их предали, в свою очередь открыли огонь.  Одного  гвардейца  они
уложили у подъезда.  Но  сами  потеряли  троих.  Они  пустились  в  бегство,
спотыкаясь  о  трупы,  обезумев  от  страха,  с  отчаянным  воплем:   "Наших
убивают!", не встречавшим отклика в пустынных улицах.  Защитники  порядка  в
это время успели зарядить ружья и, как бешеные, ринулись на пустую  площадь,
стреляя вдогонку, во все стороны, повсюду, где во мраке подворотни,  в  тени
фонаря, за выступом стены им мерещились повстанцы. Минут десять они стреляли
в пустоту.
     Ночной бой потряс уснувший город,  как  удар  молнии.  Жители  соседних
улиц, разбуженные дьявольской  перестрелкой,  садились  на  постели,  щелкая
зубами от страха. Ни за что на свете они не высунули бы носа наружу. И вот в
воздухе, разрываемом выстрелами, прокатился зычный голос соборного колокола:
били в набат; странный, нестройный звон напоминал удары молота о  наковальню
или гул чудовищного котла, по которому яростно колотит палкой мальчишка. Рев
колокола, который буржуа  не  сразу  узнали,  напугал  их  еще  больше,  чем
выстрелы; некоторым казалось  даже,  что  они  слышат,  как  по  мостовой  с
грохотом катится бесконечная вереница пушек. Они  снова  улеглись,  забились
под одеяло, как будто было опасно сидеть  в  алькове,  в  запертой  комнате;
укрывшись одеялом по самый подбородок,  прерывисто  дыша,  они  сжимались  в
комок, и сползавший на лицо фуляровый платок  закрывал  им  глаза,  -  а  их
супруги, лежа рядом, замирали от страха, зарываясь головой в подушки.
     Национальные гвардейцы, охранявшие укрепления, также услыхали выстрелы.
Они прибежали вразброд, по  пять-шесть  человек,  вообразив,  что  повстанцы
пробрались  в  город  каким-нибудь  подземным  ходом;  их  нестройный  топот
взбудоражил тишину улиц. Рудье примчался одним из первых. Но  Ругон  отослал
всех обратно на посты, строго указав, что они не вправе  покидать  городские
ворота. Смущенные его выговором (в панике они действительно оставили  ворота
без охраны), они помчались тем же  путем  назад,  с  еще  большим  грохотом.
Добрый  час  плассанцам  мерещилось,  что   какое-то   обезумевшее   полчище
проносится из конца в конец по  всему  городу.  Перестрелка,  набат,  марши,
контрмарши национальных гвардейцев, ружья, которые они  волочили  за  собой,
как  дубины,  их  ошалелые  возгласы  во  мраке,  -  все  это  сливалось   в
оглушительный  гул  и  гам;  казалось,  город  взят  штурмом  и   отдан   на
разграбление. Все это доконало несчастных жителей, которые были уверены, что
вернулись повстанцы; они ведь предчувствовали, что это последняя  ночь,  что
Плассан к утру провалится сквозь землю или взорвется. Лежа  в  постели,  они
ожидали катастрофу, потеряв рассудок от страха, чувствуя, что  стены  и  пол
ходят ходуном.
     Грану продолжал бить в набат. Когда в городе снова воцарилось молчание,
удары колокола зазвучали еще пронзительнее и жалобнее. Ругон,  сгоравший  от
лихорадочного возбуждения, почувствовал, что больше не в силах выносить  эти
глухие рыдания. Он побежал  к  собору  и  нашел  маленькую  дверь  отпертой.
Псаломщик стоял на пороге.
     - Довольно! - крикнул Пьер. - Это похоже  на  какие-то  дикие  вопли  и
действует на нервы!
     - Да ведь я  здесь  ни  при  чем,  господин  Ругон,  -  оправдывался  с
отчаянием в голосе псаломщик. - Это все господин  Грану.  Он  сам  залез  на
колокольню... Надо вам сказать, что я по приказу господина кюре снял язык  у
колокола, чтобы не били в набат. Но  господин  Грану  ничего  и  слышать  не
хотел. Он забрался все-таки наверх. Не  знаю,  чем  это  он  так  дьявольски
колотит в колокол.
     Ругон быстро поднялся по лестнице на верхушку колокольни, крича во  все
горло:
     - Довольно! Довольно! Перестаньте, ради бога!..
     Вбежав  на  площадку,  он  увидал  Грану;  освещенный   лунным   лучом,
пробивавшимся сквозь амбразуру в своде, тот стоял без шляпы и бешено колотил
по колоколу большим молотком. Он  бил  что  есть  мочи,  откидывался  назад,
замахивался, набрасывался на  звонкую  бронзу,  словно  хотел  расколоть  ее
вдребезги.  Его  грузная  фигура  подобралась;  он  яростно  обрушивался  на
огромный неподвижный колокол; а когда  содрогания  металла  отбрасывали  его
назад, накидывался с новым жаром.  Можно  было  подумать,  что  кузнец  кует
раскаленное железо, но этот кузнец был  в  сюртуке,  приземистый,  лысый,  с
неуклюжими, свирепыми движениями.
     Ругон в первый момент замер от удивления при виде  этого  взбесившегося
буржуа, который сражался с колоколом, блистающим в лунных лучах.  Теперь  он
понял, что означал гул, которым необычайный  звонарь  сотрясал  город.  Пьер
крикнул, чтобы Грану перестал, но тот словно оглох. Ругону пришлось  дернуть
его за сюртук. Только тогда Грану узнал его.
     - Ну что? - произнес он торжествующе. -  Слыхали?  Я  пробовал  сначала
стучать по колоколу кулаками, но  мне  стало  больно.  К  счастью,  я  нашел
молоток. Еще разок-другой, - ладно?
     Но Ругон увел его с собой. Грану сиял от восторга. Он вытирал  лоб;  он
взял слово с приятеля, что тот завтра же расскажет всем и каждому,  что  он,
Грану, наделал столько  шуму  простым  молотком.  Вот  это  подвиг!  Сколько
важности придаст ему теперь этот яростный звон!
     Под утро Ругон вспомнил, что следовало бы успокоить  Фелисите.  По  его
приказу национальные гвардейцы заперлись в ратуше;  он  не  позволил  убрать
трупы, говоря, что надо дать хороший урок населению старого квартала.  Когда
он, торопясь домой, пересекал площадь, уже не освещенную луной, то  наступил
на судорожно сжатую руку мертвеца у края тротуара.  Он  чуть  не  упал,  Эта
мягкая рука, подавшаяся под его каблуком, пробудила в нем неописуемый ужас и
отвращение. Он быстро зашагал по пустынным улицам,  все  время  чувствуя  за
спиной окровавленный кулак...
     - Убили четверых! - выпалил он, входя.
     Супруги  переглянулись,  сами  удивляясь,  своему  преступлению.  Лампа
придавала их бледным лицам желтый, восковой оттенок.
     - Ты их оставил на месте? - спросила Фелисите. -  Надо,  чтобы  их  там
нашли.
     - На кой чорт мне их подбирать! Они так и  валяются...  Я  наступил  на
что-то мягкое...
     Он взглянул на свой башмак.  Каблук  был  красный  от  крови.  Пока  он
переобувался, Фелисите продолжала:
     - Ну, что же, тем лучше! Теперь конец... Теперь уже не будут  говорить,
что ты стреляешь по зеркалам.
     Перестрелка, которую Ругоны  придумали  для  того,  чтобы  окончательно
утвердиться в роли спасителей Плассана, повергла  к  их  ногам  весь  город,
перепуганный и благодарный. Занимался зимний день, серый и унылый. Когда все
стихло, обыватели, устав дрожать  в  постели,  начали  выползать  из  домов.
Сперва появилось человек  десять-пятнадцать,  потом,  когда  распространился
слух, что повстанцы бежали, оставив убитых в канавах, плассанцы, осмелев,  в
полном составе явились на площадь Ратуши. Все утро зеваки  толпились  вокруг
четырех трупов. Они были ужасно изуродованы, особенно  один,  у  которого  в
голове засело три пули: в трещинах черепа виднелся мозг.  Но  страшнее  всех
был гвардеец, свалившийся у крыльца.  В  него  угодил  заряд  мелкой  дроби,
которой пользовались повстанцы за неимением пуль. Изрешеченное лицо сочилось
кровью. Толпа долго упивалась страшным зрелищем, всегда привлекающим трусов.
Гвардейца опознали: это был мясник Дюбрюель, тот самый, которого  Рудье  два
дня назад обвинил в неосторожной стрельбе. Из остальных трех покойников двое
оказались рабочими с шляпной фабрики,  третий  так  и  остался  неизвестным.
Созерцая красные  лужи  на  мостовой,  зеваки  вздрагивали  и  подозрительно
оглядывались; казалось, они боялись, что таинственное правосудие, которое  в
темноте восстановило порядок ружейными выстрелами, теперь  подстерегает  их,
ловит каждое слово и жест  и  готово  расстрелять  их,  если  они  не  будут
лобызать руки, спасшие их от власти черни.
     Свежее воспоминание о ночной панике усиливало ужас, вызванный  четырьмя
трупами. Правда о ночной перестрелке так  и  не  выплыла  наружу.  Выстрелы,
молоток  Грану,  топот  гвардейцев,  пробегавших  по  улице,  до  того  всех
оглушили, что большинство обывателей осталось при том убеждении,  что  ночью
происходил жестокий бой с  несметными  полчищами  врагов.  Когда  победители
стали хвастаться, заявляя, что на них обрушилось  по  крайней  мере  пятьсот
человек, все запротестовали; буржуа уверяли, что смотрели в окна  и  видели,
как добрый час перед ними проносился поток беглецов. И  все  без  исключения
слышали, как бандиты пробегали под  окнами.  Пятьсот  человек  не  могли  бы
разбудить целый город. Это была армия, настоящая, серьезная  армия,  которая
под натиском бравой плассанской гвардии провалилась сквозь землю.  Выражение
Ругона "провалилась сквозь землю" показалось очень метким,  тем  более,  что
часовые, которым поручена была охрана укреплений, клялись всем  святым,  что
ни одна душа не входила и не выходила из города.  Таким  образом,  к  боевым
подвигам  примешивалось  нечто  таинственное;  сбитым  с   толку   горожанам
рисовались  рогатые  дьяволы,  исчезающие   в   пламени.   Правда,   часовые
благоразумно  умолчали  о  том,  как  те   мчались   по   улицам.   Наиболее
рассудительные горожане пришли к заключению, что банда мятежников проникла в
город  через  какую-нибудь  брешь  в   городской   стене.   Позднее,   когда
распространился слух о предательстве, стали поговаривать  о  засаде.  Должно
быть, люди, которых Маккар повел на верную смерть, не могли  скрыть  ужасной
правды. Но страх был еще так силен, вид крови  привлек  на  сторону  реакции
столько  трусов,  что  все   эти   слухи   приписывали   злобе   побежденных
республиканцев. С другой стороны, утверждали, что Маккар в плену у Ругона  и
что будто тот бросил его в сырую  темницу  и  морит  голодом.  Эти  страшные
россказни привели к тому, что Ругонам при встрече стали кланяться чуть не до
земли.
     И вот этот шут, этот пузатый буржуа,  дряблый  и  вялый,  в  одну  ночь
превратился в грозную фигуру, и над ним теперь уже  никто  не  осмелился  бы
смеяться. Он ступал по крови. Население старого города застыло от ужаса  при
виде трупов. Но часов около десяти на площади появились порядочные  люди  из
нового  города   и   наполнили   ее   приглушенным   говором,   подавленными
восклицаниями. Вспоминали первую атаку, первый захват ратуши, когда  нанесли
рану только зеркалу; на этот раз никто не подшучивал над  Ругоном,  имя  его
произносилось с боязливым почтением, это был настоящий герой и освободитель.
Заглянув в открытые глаза трупов, все эти господа  -  адвокаты  и  рантье  -
вздрагивали и бормотали, что гражданская война действительно влечет за собой
весьма, весьма печальные последствия. Нотариус, глава  делегации,  явившейся
накануне в мэрию, переходил от группы к группе, напоминая слова: "Я  готов",
произнесенные накануне мужественным человеком, которому город  обязан  своим
спасением. Все склонились перед Ругоном. Те, кто особенно ядовито  издевался
над четырьмя десятками солдат, и в первую очередь те,  кто  величал  Ругонов
интриганами и трусами, стреляющими в воздух, заговорили об увенчании лаврами
"великого гражданина,  которым  вечно  будет  гордиться  Плассан".  Ведь  на
мостовой еще не высохли лужи крови, и раны убитых говорили о том,  до  какой
наглости дошла партия, несущая с собой беспорядок,  грабежи  и  убийства;  и
понадобилась железная рука, чтобы подавить восстание.
     Грану сновал в толпе, принимая  поздравления  и  рукопожатия.  Все  уже
знали историю с молотком. Но он уверял всех  и  скоро  сам  поверил  в  свою
невинную выдумку, что он якобы первый  увидел  повстанцев  и  начал  бить  в
колокол, чтобы поднять тревогу; не будь его, Грану,  национальные  гвардейцы
были бы все до одного перебиты. От  этого  его  значение  еще  возросло.  Он
совершил великий подвиг,  его  называли  не  иначе,  как  "господин  Исидор,
знаете, тот самый господин, что бил молотком в набат". Хотя фраза получилась
довольно длинная, Грану с восторгом присоединил бы эти слова к своему имени,
как дворянский титул. Отныне, когда при нем произносили слово "молоток",  он
принимал это за тонкую лесть.
     В  тот  момент,  когда  стали  убирать  трупы,  появился  Аристид.   Он
осматривал их со всех сторон, нюхал воздух, вглядывался в лица. Вид  у  него
был подтянутый, взгляд ясный. Рукой, которая еще вчера была забинтована,  он
приподнял блузу на одном из трупов, чтобы как следует разглядеть рану.  Этот
осмотр, видимо, убедил его, рассеял какое-то  сомнение.  Простояв  несколько
минут в молчании, закусив губу, он быстро ушел, - надо было ускорить  выпуск
"Независимого", для которого он написал большую статью.  Идя  по  улице,  он
вспоминал слова матери: "Завтра увидишь". Да, он увидел: получилось крепко и
действительно жутковато.
     Между тем Ругон стал ощущать некоторую неловкость от своей победы. Сидя
в  кабинете  мэра,  он  прислушивался  к  глухому  шуму  толпы  и  испытывал
непонятное чувство, мешавшее ему  выйти  на  балкон.  Кровь,  в  которую  он
ступил, леденила ему ноги. Он спрашивал себя, как скоротать время до вечера.
Ошеломленный ночными событиями, он напрягал свой тупой мозг, придумывая себе
какое-нибудь занятие, приказ или распоряжение, чтобы немного  отвлечься.  Но
он уже ничего не соображал. Куда его толкает Фелисите? Конец  ли  это,  или,
может быть, снова придется убивать  людей?  Ему  опять  стало  страшно,  его
одолевали ужасные сомнения, ему мерещились  крепостные  стены,  пробитые  со
всех сторон грозной, несущей возмездие армией республиканцев; как вдруг  под
самыми окнами ратуши раздался громкий  крик:  "Повстанцы!  повстанцы!"  Пьер
вскочил и, подняв штору, взглянул на толпу, в ужасе метавшуюся  по  площади.
Точно пораженный молнией, он  вдруг  увидел  себя  разоренным,  ограбленным,
убитым; он проклял жену, проклял весь город. Но в то время как  он  тревожно
оглядывался, отыскивая какую-нибудь лазейку, в толпе раздались рукоплескания
и радостные возгласы, стекла зазвенели от ликующих криков. Ругон  подошел  к
окну: женщины махали платками, мужчины обнимались; некоторые брались за руки
и пускались в пляс. Ошеломленный, он тупо стоял на месте, ничего не понимая,
чувствуя, что голова у него идет кругом. Огромное здание ратуши,  пустынное,
безмолвное, наводило на него страх.
     Признаваясь потом во всем Фелисите,  Ругон  никак  не  мог  установить,
сколько времени  длилас