как  будто  очутилась  в  незнакомом  месте.  Потом
спросила с внезапным беспокойством:
     - А где ружье?
     Доктор дал ей в руки  карабин.  Она  слабо  вскрикнула  от  радости  и,
пристально глядя на него, начала приговаривать тихим певучим  голоском,  как
маленькая девочка:
     - Это оно, да, да, я узнаю его... оно все в крови.  А  сегодня  на  нем
свежие пятна. Его руки были  в  крови,  они  оставили  на  прикладе  красные
отпечатки... Ах, бедная, бедная тетя Дида...
     Голова у нее кружилась. Она закрыла глаза и задумалась.
     - Жандарм был мертвый, - прошептала она, - и  все-таки  он  вернулся...
Неужто эти негодяи так и не умирают?
     В бешеном гневе она  вскочила  и,  потрясая  карабином,  направилась  к
сыновьям, которые прижались к стене и замерли от ужаса. Ее развязанные  юбки
волочились за ней, полуобнаженное, изглоданное старостью, искривленное  тело
вдруг выпрямилось.
     - Это вы стреляли? - крикнула она. - Я слышала звон золота... Горе мне!
Я народила волков... целую семью, целый выводок волков...  Был  только  один
несчастный ребенок, и они сожрали его... все накинулись на него; у них пасти
еще в крови!.. Ах, проклятые! Они грабят! Они убивают! И живут, как господа.
Проклятые! проклятые! проклятые!
     Она пела, смеялась,  кричала  и  все  повторяла  нараспев:  "Проклятые,
проклятые",  как  странный  музыкальный  припев,  ритм  которого   напоминал
раздирающие звуки ружейной перестрелки.
     Паскаль  со  слезами  на  глазах  перенес  ее  на   кровать.   Она   не
сопротивлялась, повинуясь ему, как ребенок.  Она  продолжала  петь,  ускоряя
темп, отбивая на одеяле ритм своими высохшими руками.
     - Вот  этого-то  я  и  боялся,  -  сказал  доктор.  -  Она  помешалась.
Потрясение оказалось слишком сильным для несчастного  существа,  страдающего
острым неврозом. Она умрет в сумасшедшем доме, как и ее отец.
     - Но что такое она могла увидать? - спросил Ругон, решившись,  наконец,
выйти из угла, куда он забился.
     - У меня явилось ужасное подозрение, - ответил Паскаль. -  Я  собирался
поговорить  с  вами  о  Сильвере,  когда  увидал  вас.  Он  арестован.  Надо
похлопотать у префекта, попытаться спасти его, если еще не поздно.
     Бывший торговец  маслом,  бледнея,  глядел  на  сына.  Потом  торопливо
сказал:
     - Послушай, присмотри за ней.  А  я  сегодня  очень  занят.  Завтра  мы
постараемся отправить ее в сумасшедший дом. в Тюлет.  А  вам,  Маккар,  надо
убраться сегодня же ночью... Вы обещаете? Я  пойду  повидаюсь  с  господином
Блерио.
     Он заикался, он сгорал от желания вырваться отсюда на  холодную  улицу.
Паскаль пристально смотрел на безумную, на отца и на  дядю;  в  нем  сильнее
всего говорил эгоизм ученого. Он изучал мать и  ее  сыновей  с  любопытством
натуралиста, наблюдающего за метаморфозой насекомого. Он думал  о  том,  как
разрастается семья, подобно стволу, дающему множество  разных  побегов,  как
терпкие соки разносят одни и те  же  зародыши  в  самые  отдаленные  стебли,
изогнутые на разный лад по прихоти солнца и тени. На  мгновение,  точно  при
вспышке молнии, перед  ним  предстало  будущее  Ругон-Маккаров,  этой  своры
выпущенных на волю вожделений, пожирающих добычу в сверкании золота и крови.
     Между тем, услыхав имя Сильвера, тетя Дида перестала петь. С минуту она
встревоженно прислушивалась. Потом опять стала  испускать  раздирающие  душу
вопли. Спустилась ночь, каморка казалась черной и мрачной;  крики  безумной,
которой уже не было видно, вырывались из темноты, словно из глубины  могилы.
Ругон выбежал на улицу,  потеряв  голову;  его  преследовал  дикий  рыдающий
хохот, звучащий еще страшнее во мраке. Когда он вышел из тупика  св.  Митра,
размышляя о том, не  опасно  ли  просить  префекта  о  Сильвере,  он  увидел
Аристида, бродившего по  пустырю,  заваленному  балками.  Тот,  узнав  отца,
подбежал с встревоженным видом и шепнул ему  на  ухо  несколько  слов.  Пьер
побледнел. Он бросил испуганный взгляд на темный  пустырь,  освещенный  лишь
красными отблесками цыганского костра. И  оба  свернули  на  Римскую  улицу,
ускоряя шаги, как будто совершили убийство; они  подняли  воротники  пальто,
чтобы их не узнали.
     - Что ж, это меня избавляет  от  хлопот,  -  прошептал  Ругон.  -  Идем
обедать, нас ждут.
     Когда они пришли, желтый салон сверкал огнями. Фелисите превзошла себя.
Все были в сборе: Сикардо, Грану, Рудье,  Вюйе,  торговцы  маслом,  торговцы
миндалем, - вся компания в  полном  составе.  И  только  маркиз  не  пришел,
сославшись  на  приступ  ревматизма;  к  тому  же  он  уезжал  в   небольшое
путешествие.  Ему  претили  эти  буржуа,  запачканные  кровью;   родственник
маркиза, граф де Валькейра,  видимо,  посоветовал  ему  переждать  в  имении
Корбьер, пока о нем забудут. Отказ маркиза де Карнаван  уязвил  Ругонов.  Но
Фелисите быстро утешилась, решив задать роскошный пир.  Она  взяла  напрокат
два канделябра, заказала еще два первых и два вторых блюда, чтобы изысканным
угощением заставить позабыть отсутствие маркиза. Для большей торжественности
стол накрыли в гостиной. Гостиница "Прованс"  доставила  серебро,  посуду  и
хрусталь. С пяти часов стол уже  был  накрыт,  чтобы  входящиз  гости  могли
насладиться его великолепным убранством. По  обоим  концам  стола  на  белой
скатерти  стояли  букеты  искусственных  роз  в  вазах  из   раззолоченного,
расписанного цветами фарфора.
     Когда обычная компания желтого салона оказалась в сборе, гости не могли
скрыть восхищения, вызванного этим зрелищем. Они улыбались  со  сконфуженным
видом и украдкой обменивались взглядами, говорившими без слов: "Ругоны сошли
с ума, они швыряют деньги  в  окно".  По  правде  сказать,  Фелисите,  лично
приглашая гостей, не смогла придержать язык. Все уже знали, что Пьер получит
орден и какое-то назначение; и  при  этом  известии  у  всех,  по  выражению
старухи, "вытянулись носы". Рудье зло говорил  про  нее:  "Эта  чернавка  уж
слишком много о  себе  возомнила".  Когда  наступил  день  воздаяния,  шайка
буржуа, доконавших раненую Республику, пришла в волнение, все  следили  друг
за другом; каждый хвастался, что  ему  удалось  лягнуть  сильнее  других,  и
находил несправедливым, что Ругоны одни получат все лавры победы, одержанной
ими  сообща.  Даже  те,  кто  надрывал  глотку,  чтобы  только  дать   выход
темпераменту, ничего  не  требуя  от  нарождающейся  Империи,  были  глубоко
уязвлены тем, что благодаря им самый бедный, самый запятнанный из всех вдруг
получает красную ленточку в  петлицу.  Другое  дело,  если  бы  это  отличие
получил весь желтый салон!
     - Не скажу, чтобы я уж так жаждал этого ордена, - говорил Рудье, отводя
Грану к окошку. - Я отказался от него  во  времена  Луи-Филиппа,  когда  был
поставщиком двора. Ах, Луи-Филипп! Вот это был король! Во Франции уж  больше
никогда не будет такого короля.
     Рудье  опять  становился  орлеанистом.  Потом  он  прибавил  с  лукавым
лицемерием бывшего лавочника с улицы Сент-Оноре:
     - А вы, мой дорогой Грану, неужели вы думаете, что ленточка не  подошла
бы и к вашей петлице? В конце концов, вы такой же спаситель  города,  как  и
Ругоны. Вчера в одном избранном, обществе никто не хотел  верить,  чтобы  вы
могли произвести такой шум простым молотком.
     Грану пробормотал несколько слов благодарности,  краснея,  как  девушка
при первом любовном признании, затем нагнулся к уху Рудье и прошептал:
     -  Пусть  это  останется  между  нами,  но  у   меня   есть   основания
предполагать, что Ругон выхлопочет ленточку и для меня. Он славный малый.
     Бывший  чулочник  сделался  вдруг  очень  серьезен  и  стал   проявлять
изысканную вежливость. Когда Вюйе заговорил с  ним  о  заслуженной  награде,
полученной их  другом,  он  ответил  очень  громко,  так,  чтобы  расслышала
Фелисите, сидевшая в нескольких шагах, - что такие люди, как Ругон,  "делают
честь Почетному Легиону". Книготорговец поддакивал: утром он получил твердое
обещание, что клиентура коллежа будет ему возвращена. Что касается  Сикардо,
то ему было немного досадно, что теперь в их компании не он один будет иметь
знак отличия. По его мнению, одни лишь  военные  имели  право  на  ленточку.
Мужество Пьера поразило его. Но так как в душе он был  добрый  малый,  то  в
конце концов пустился в рассуждения о том, что  сторонники  Наполеона  умеют
ценить людей с душой и энергией.
     Итак, Ругона и Аристида встретили восторженно: все руки протянулись  им
навстречу. Их заключали  в  объятия.  Анжела  сидела  на  диване,  рядом  со
свекровью, глядя на стол с радостным удивлением обжоры, которая еще ни  разу
не видала столько блюд сразу. Подошел  Аристид.  Сикардо  поздравил  зятя  с
прекрасной статьей в "Независимом". Он возвращал ему  свою  дружбу.  Молодой
человек ответил на его отеческие расспросы, что ему хотелось бы переехать  с
семьей в Париж, где брат Эжен, конечно, поможет ему выдвинуться, но  у  него
не хватает на это пятисот франков. Сикардо обещал дать ему эту сумму, он уже
мысленно видел свою дочь в Тюильри на приеме у Наполеона III.
     Между тем Фелисите незаметно кивнула мужу.  Пьер,  окруженный  гостями,
которые с участием расспрашивали его, почему он так бледен,  смог  вырваться
лишь на минутку. Он еле успел шепнуть  жене,  что  разыскал  Паскаля  и  что
Маккар уезжает ночью. Затем, еще тише, рассказал ей, что мать помешалась; он
приложил при этом палец  к  губам,  как  бы  говоря:  "Ни  слова,  чтобы  не
испортить обеда". Фелисите поджала губы. Они обменялись взглядом, и при этом
каждый подумал: "Теперь старуха уже не будет нам помехой, лачугу  браконьера
снесут, как некогда снесли усадьбу Фуков, и  мы  навсегда  завоюем  почет  и
уважение в Плассане".
     Но гости уже поглядывали на закуски. Фелисите пригласила всех за  стол.
Наступил блаженный момент.  Когда  все  взялись  за  ложки,  Сикардо  жестом
попросил внимания. Он встал и торжественно начал:
     - Господа, позвольте мне от имени  всего  общества  поздравить  хозяина
дома с высокой наградой, которую он  блестяще  заслужил  своей  доблестью  и
патриотизмом. Я утверждаю, что Ругон, оставшийся в Плассане,  действовал  не
иначе, как по вдохновению свыше, в то время как эти разбойники тащили нас за
собой  по  большим  дорогам.  И  я  от  всего  сердца  приветствую   решение
правительства...  Позвольте  мне  закончить.  Потом  вы  поздравите   нашего
друга... Знайте же, что наш друг получает орден Почетного Легиона  и,  кроме
того, назначается частным сборщиком!
     У всех вырвался крик удивления.  Никто  не  ожидал  такого  назначения.
Некоторые криво улыбались, но вид роскошных яств поднял у всех настроение, и
комплименты посыпались градом.
     Сикардо снова призвал общество к молчанию.
     - Погодите, господа, - сказал он, - я еще не  кончил...  Одно  слово...
Надо полагать, что  наш  друг  останется  с  нами  ввиду  кончины  господина
Пейрота.
     Послышались восклицания. У Фелисите вдруг сжалось сердце.  Сикардо  уже
говорил ей о смерти частного сборщика. Но от этого внезапного  упоминания  о
неожиданной и страшной смерти в самом начале торжественного обеда, ей словно
пахнуло в  лицо  холодом.  Она  вспомнила  свое  пожелание:  это  она  убила
сборщика. Гости выражали свое ликование звонкой музыкой серебра. В провинции
едят много и шумно. После первого же блюда все сразу заговорили, каждый, как
осел в басне, лягал  побежденных,  все  беззастенчиво  льстили  друг  другу,
прохаживались по поводу отсутствия маркиза:  разве  можно  дружить  с  этими
дворянами? Рудье даже намекнул, что маркиз не пришел потому, что у  него  от
страха перед повстанцами сделалась  желтуха.  После  второго  блюда  страсти
разгорелись. Торговцы маслом, торговцы миндалем спасали Францию.  Выпили  за
процветание дома Ругонов.  Грану  побагровел,  у  него  заплетался  язык,  а
мертвенно бледный Вюйе был окончательно пьян. Но Сикардо все подливал  вина,
а Анжела, которая уже успела объесться, стакан  за  стаканом  пила  сахарную
воду. Все радовались, что они спасены, что больше нечего  дрожать,  что  они
снова в желтом салоне, вокруг прекрасно сервированного стола, в ярком  свете
канделябров и люстры, которую они  впервые  видели  без  засиженного  мухами
чехла. Глупость этих господ расцветала пышным  цветом,  преисполняя  все  их
существо сытым животным довольством. В  теплом  воздухе  салона  раздавались
сочные голоса,  каждое  новое  блюдо  подбавляло  энтузиазма;  заплетающимся
языком  говорили  комплименты,  даже   заявляли   (это   удачное   выражение
принадлежало бывшему кожевнику), что этот  обед  -  "настоящий  лукулловский
пир".
     Пьер сиял, его жирное бледное лицо излучало  торжество.  Фелисите,  уже
освоившаяся с положением, говорила, что они, наверное,  на  некоторое  время
переедут в квартиру бедного г-на Пейрота, - пока не  подыщут  себе  домик  в
новом квартале. И  она  уже  мысленно  расставляла  свою  будущую  мебель  в
комнатах сборщика. Она вступала в свое Тюильри. Шум голосов  становился  все
оглушительнее,  но  вдруг  Фелисите,  словно  чтото   вспомнив,   встала   и
наклонилась к уху Аристида.
     - А Сильвер? - спросила она.
     Молодой человек, застигнутый врасплох, вздрогнул.
     - Он умер, - ответил он тихо. - Я видел,  как  жандарм  прострелил  ему
голову из пистолета.
     Фелисите содрогнулась. Она  открыла  было  рот,  чтобы  спросить  сына,
почему он не помешал убийству, почему не выручил мальчика, но она ничего  не
сказала, она стояла потрясенная. Аристид прочел вопрос на ее дрожащих  губах
и прошептал:
     - Понимаешь, я ничего не  сказал...  Тем  хуже  для  него...  Я  хорошо
поступил. По крайней мере отделались!
     Эта грубая откровенность не понравилась Фелисите. У Аристида, как  и  у
отца, как и у матери, был на совести мертвец. Конечно, он  не  признался  бы
так развязно, что разгуливал по предместью и допустил  убийство  двоюродного
брата, если бы вино из гостиницы "Прованс" и мечты о предстоящем переезде  в
Париж не заставили его отбросить обычную  скрытность.  Сказав  это,  Аристид
небрежно развалился на стуле. Пьер, издали следивший за беседой жены и сына,
обменялся с ними взглядом сообщника, призывая к молчанию. Это был  последний
трепет испуга, омрачивший Ругонов среди возгласов и бурного веселья обеда.
     Возвращаясь на свое место за столом, Фелисите увидела по другую сторону
улицы, за стеклами, зажженную свечу: она  горела  над  телом  г-на  Пейрота,
привезенным утром из Сен-Рура. Фелисите уселась,  чувствуя,  как  эта  свеча
жжет ей спину. Но смех становился все громче, и, когда подали десерт, желтый
салон огласился восторженными криками...
     В этот час предместье еще содрогалось от  драмы,  только  что  залившей
кровью пустырь св. Митра. Возвращение войск после избиения  на  равнине  Нор
сопровождалось жестокими  репрессиями.  Людей  убивали  -  одних  прикладами
где-нибудь  под  стеной,  других  жандармы  пристреливали  из  пистолетов  в
канавах. Чтобы ужас сковал всем рты, солдаты усеивали дорогу трупами.  Отряд
легко  было  найти  по  кровавому  следу,  который  он  оставлял  за  собой.
Происходила непрерывная бойня.  На  каждом  привале  приканчивали  несколько
человек повстанцев. В Сен-Руре убили двоих, в Оршере  -  троих,  в  Беаже  -
одного. Когда войско остановилось в Плассане, на дороге,  ведущей  в  Ниццу,
решено было расстрелять еще одного пленного  из  самых  опасных;  победители
сочли нужным оставить за собой еще один труп, дабы внушить городу почтение к
новорожденной Империи. Но солдаты уже устали  убивать:  никому  не  хотелось
браться за страшную работу. Пленники, валявшиеся на балках под навесом,  как
на походных кроватях, связанные по  двое  за  руки,  ждали  своей  участи  в
усталом оцепенении.
     В этот момент жандарм Ренгад  грубо  растолкал  толпу  зевак.  Едва  он
узнал, что отряд возвратился, ведя с собой несколько сот пленных, он вскочил
с постели, дрожа от лихорадки, рискуя жизнью в  суровый  декабрьский  холод.
Как только он вышел,  рана  его  открылась,  и  повязка,  скрывавшая  пустую
глазницу, оросилась кровью; красные струйки стекали по щеке и усам. Страшный
в своем немом гневе,  с  бледным  лицом,  повязанным  кровавой  тряпкой,  он
обходил ряды пленников, пристально вглядываясь каждому  в  лицо.  Он  рыскал
взад и вперед, то и дело наклоняясь, пугая  самых  стойких  своим  внезапным
появлением. Вдруг он закричал: - Ага, попался, разбойник!
     Он схватил Сильвера за плечо. Бледный, как  смерть,  Сильвер,  сидя  на
бревне,  с  кротким  и  бессмысленным  видом  пристально  смотрел  вдаль,  в
свинцовый сумрак. Этот пустой взгляд появился у него с уходом  из  Сен-Рура.
Дорогой, на  протяжении  долгих  лье,  когда  солдаты  прикладами  подгоняли
пленных, он проявлял детскую кротость.  Весь  в  пыли,  умирая  от  жажды  и
усталости,  он  брел  молча,  как  покорное  животное  в  стаде  под  кнутом
погонщика. Он думал о Мьетте. Он видел, как она лежит с устремленными в небо
глазами, на знамени, под деревьями. Последние три дня он ничего, кроме  нее,
не видел. И сейчас в сгущающемся сумраке он видел ее.
     Ренгад обратился к офицеру, который не мог найти среди солдат охотников
расстреливать.
     - Этот негодяй выбил мне глаз, - сказал он,  указывая  на  Сильвера.  -
Дайте мне его. Для вас же лучше.
     Офицер молча отошел с безучастным видом,  сделав  неопределенный  жест.
Жандарм понял, что человека отдали ему.
     - Ну, вставай! - сказал он, встряхивая юношу.
     У Сильвера, как и у остальных, был товарищ по плену. Он был привязан за
руку к крестьянину из  Пужоля,  по  имени  Мург,  человеку  лет  пятидесяти,
которого палящее солнце и суровый  труд  земледельца  превратили  в  рабочую
скотину. Сгорбленный, с заскорузлыми руками и плоским лицом, он часто моргал
и, казалось, совсем отупел; у него был упрямый, недоверчивый вид  животного,
привыкшего к побоям. Он пошел за другими, вооружившись  вилами,  потому  что
пошла вся его деревня; но он никак не сумел бы объяснить, что заставило  его
пуститься по большим дорогам. Когда его взяли в плен, он уже совсем перестал
что-либо понимать. Он смутно думал, что его ведут домой. Он удивился,  когда
его связали; теперь, видя, что на него глядит столько людей, он  совсем  был
ошеломлен и потерял голову. Он говорил только на местном наречии и не понял,
чего хочет от него жандарм. Он повернул к нему свое грубое  лицо,  с  трудом
соображая; наконец, решив, что у него спрашивают, откуда он  родом,  ответил
хриплым голосом:
     - Я из Пужоля.
     В толпе пробежал смех. Послышались голоса:
     - Отвяжите крестьянина!
     - Чего там! - возразил Ренгад. - Чем больше передавят этих  гадов,  тем
лучше. Раз они вместе, пусть вместе и идут.
     Раздался ропот.
     Жандарм взглянул на толпу, и при виде его ужасного, окровавленного лица
зеваки  расступились.  Какой-то  маленький,  чистенький  буржуа  ушел  было,
заявив, что если останется еще,  то  не  сможет  обедать.  Но  услыхав,  как
мальчишки, узнавшие Сильвера, заговорили  о  девушке  в  красном,  маленький
буржуа вернулся взглянуть на любовника  этой  мятежницы  со  знаменем,  этой
твари о которой писали в "Вестнике".
     Сильвер ничего не видел и не слышал. Ренгад схватил его за ворот. Тогда
он встал, вынуждая встать и Мурга.
     - Идем, - сказал жандарм, - мы живо покончим.
     И Сильвер узнал кривого. Он улыбнулся. Должно  быть,  он  понял.  Потом
отвернулся. Кривой, его усы, которые  свернувшаяся  кровь  покрыла  зловещим
инеем, вызвали в нем острую жалость. Ему хотелось умереть тихо и кротко.  Он
старался не встречаться взглядом с единственным глазом  Ренгада,  сверкавшим
на белом фоне повязки. И юноша сам направился в глубину пустыря св. Митра, в
узкий проход между грудами досок. Мург следовал за ним.
     Мрачный пустырь  раскинулся  под  желтым  небом.  Медно-красные  облака
отбрасывали тусклые отблески. Никогда еще