именно он спас бы Францию, будь власть в  его
руках, он подсаживался к Эжену и громогласно излагал ему  свои  изумительные
проекты. А Эжен тихо покачивал головой и, по-видимому, с восхищением  внимал
этим возвышенным  идеям.  Только  Вюйе  подозрительно  поглядывал  на  него.
Книготорговец, - помесь пономаря с журналистом, - был менее болтлив и  более
наблюдателен, чем остальные. Он заметил, что адвокат  шепчется  по  углам  с
майором Сикардо, и решил проследить за  ним;  но  ему  ни  разу  не  удалось
подслушать ни единого слова. При его приближении Эжен взглядом  останавливал
майора. С  этой  поры  Сикардо  начал  говорить  о  Наполеоне  с  загадочной
усмешкой.
     За два дня до отъезда в Париж Эжен встретил на проспекте  Созер  своего
брата Аристида, и  тот  уцепился  за  него  с  упорством  человека,  который
нуждается в совете. Аристид находился  в  большом  затруднении.  Как  только
провозгласили   Республику,   он   проявил   горячую   преданность    новому
правительству. Его ум,  отточенный  двухлетним  пребыванием  в  Париже,  был
проницательнее неповоротливых мозгов плассанцев. Аристид  угадывал  бессилие
легитимистов {Легитимисты (от  латинского  слова  legitimus  -  законный)  -
приверженцы свергнутой  династии  Бурбонов.}  и  орлеанистов  {Орлеанисты  -
партия  монархистов,  приверженцев  дома  Орлеанов,  стоявшая  у  власти   в
царствование Луи-Филиппа и защищавшая  интересы  преимущественно  финансовой
аристократии. Во время революции 1848 года в  борьбе  против  республиканцев
она   сблизилась   с   легитимистами,   представлявшими   интересы   крупных
землевладельцев.}, но еще не уяснил  себе,  кто  тот  третий  вор,  которому
суждено  ограбить  Республику.  На  всякий  случай  он  перешел  на  сторону
победителя. Он порвал связь с отцом и публично заявлял, что  Ругон  сошел  с
ума, что старого дурака провели дворяне.
     - Но ведь мать умная женщина, - добавлял он. - Никогда бы я не подумал,
что она толкнет мужа в партию, обреченную на  провал.  В  конце  концов  они
останутся нищими. Но разве женщины что-нибудь смыслят в политике!
     Сам  Аристид  намеревался  продать  себя  как  можно  дороже.   Главная
трудность состояла в том,  чтобы  уловить,  откуда  дует  ветер  и  во-время
перейти на сторону тех,  кто  щедро  вознаградит  его  в  час  торжества.  К
несчастью, он брел ощупью, затерянный в провинциальной глуши,  как  в  лесу,
без компаса, без руководящей нити. Выжидая, пока ход событий не выведет  его
на  правильный  путь,  Аристид  продолжал  изображать  из  себя   пламенного
республиканца, придерживаясь линии, взятой с первых же дней. Благодаря этому
он удержался в супрефектуре; ему даже  прибавили  жалованья.  Но  скоро  его
стало терзать желание играть роль;  он  уговорил  книготорговца,  конкурента
Вюйе, издавать демократическую газету и сделался одним из  самых  ревностных
ее редакторов. "Независимый", подстрекаемый Аристидом,  объявил  беспощадную
войну реакционерам. Мало-помалу течение  увлекло  Аристида  дальше,  чем  он
хотел; в конце концов он  стал  писать  такие  вызывающие  статьи,  что  сам
ужасался, перечитывая их. В Плассане произвела большое впечатление  газетная
кампания, которую повел сын  против  лиц,  ежедневно  посещавших  знаменитый
желтый салон отца. Благосостояние таких особ, как Рудье и  Грану,  приводило
Аристида в бешенство, и он терял всякую осторожность. Обуреваемый завистью и
озлоблением изголодавшегося  человека,  он  создал  себе  в  лице  буржуазии
непримиримого врага; но приезд Эжена и его  поведение  в  Плассане  поразили
Аристида. Он считал брата тонким  политиком.  По  его  мнению,  этот  сонный
толстяк спал только одним глазом, как кошка перед  мышиной  норкой.  И  вот,
оказывается, Эжен  проводит  все  вечера  в  желтом  салоне  и  благоговейно
выслушивает шутов, которых он, Аристид, так безжалостно высмеивает. Узнав из
городских пересудов, что Эжен жмет руку Грану и обменивается рукопожатиями с
маркизом, Аристид задал себе вопрос: чему же верить? Неужели  он  так  грубо
ошибается? Неужели у легитимистов или орлеанистов есть шансы на  успех?  Эти
мысли приводили его в ужас. Он потерял покой и, как это  часто  бывает,  еще
ожесточеннее  набросился  на  консерваторов,   чтобы   отомстить   за   свое
ослепление.
     За день до встречи с Эженом  на  проспекте  Совер  Аристид  поместил  в
"Независимом" громовую статью о происках  духовенства  в  ответ  на  заметку
Вюйе, обвинявшего республиканцев в том, что они собираются разрушить  храмы.
Вюйе был особенно ненавистен Аристиду. Не  проходило  и  недели,  чтобы  оба
журналиста не обменялись самыми грубыми оскорблениями. В провинции, где  еще
процветает витиеватый стиль,  полемизирующие  стороны  облекают  в  красивые
фразы самую базарную ругань. Аристид называл  своего  противника  "Иудой"  и
"слугой св. Антония", а  Вюйе  парировал,  говоря  о  республиканце,  как  о
"чудовище, упившемся кровью", которую ему "поставляет презренная гильотина".
     Желая выпытать что-нибудь у  брата,  но  не  решаясь  открыто  проявить
беспокойство, Аристид спросил Эжена:
     - Ты читал мою вчерашнюю статью? Что ты о ней скажешь?
     Эжен пожал плечами.
     - Ты болван, братец мой, - ответил он просто.
     - Так, значит, - воскликнул журналист, бледнея, - ты считаешь, что Вюйе
прав? Ты веришь в торжество Вюйе?
     - Я? Верю ли я в Вюйе?.. - Эжен явно  хотел  сказать:  "Вюйе  такой  же
болван, как и ты", но при виде искаженного лица брата  одумался  и  спокойно
добавил: - У Вюйе есть свои хорошие стороны.
     Аристид расстался с Эженом в еще большем  недоумении.  Брат,  очевидно,
посмеялся над ним; трудно было представить себе более гнусную личность,  чем
Вюйе. Аристид решил впредь быть осторожнее и ничем не связывать  себя,  дабы
сохранить свободу действий на тот случай, если придется помочь  какой-нибудь
партии придушить Республику.
     В день отъезда, за час до отхода дилижанса,  Эжен  заперся  с  отцом  в
спальной и имел с ним долгую беседу. Фелисите, оставшаяся в гостиной, тщетно
пыталась  подслушать.  Мужчины  говорили  шопотом,  словно  опасались,   что
кто-нибудь услышит хоть слово. Когда они вышли из спальни,  вид  у  них  был
возбужденный. Попрощавшись с отцом и с матерью, Эжен, обычно цедивший слова,
сказал неожиданно оживленным и взволнованным голосом:
     - Вы все поняли, отец? В этом залог нашего  успеха.  Работайте  в  этом
направлении не щадя сил. Доверьтесь мне.
     - Я все выполню точно, - ответил Ругон, - но и ты  не  забудь,  чего  я
прошу в награду за мои труды.
     - Если мы победим, все ваши желания будут  исполнены,  даю  вам  слово.
Впрочем, я буду вам писать, буду направлять вас согласно  ходу  событий.  Не
надо ни паники, ни чрезмерного пыла. Слепо слушайтесь меня.
     - Что вы затеяли? - с любопытством спросила Фелисите.
     - Дорогая мама, - ответил Эжен, улыбаясь, - вы так долго сомневались во
мне, что я не могу поделиться с вами моими надеждами,  да  они  пока  что  и
весьма туманны. Для того, чтобы понимать, надо верить. Впрочем, отец вам все
расскажет, когда придет время.
     И так как у Фелисите был явно обиженный вид, он еще раз поцеловал ее  и
шепнул ей на ухо:
     - Я ведь весь в тебя, хотя ты меня и не признаешь. Сейчас слишком умный
человек может повредить. Но когда наступит решительный момент,  ты  возьмешь
дело в свои руки.
     Эжен вышел, потом приоткрыл дверь и сказал повелительным тоном:
     -  Главное,  остерегайтесь  Аристида:  это  вздорный  человек,  он  все
испортит. Я хорошо изучил его и уверен, что он  всегда  сумеет  вывернуться.
Жалеть его нечего. Если мы разбогатеем, он сумеет выманить у нас свою долю.
     Когда Эжен уехал, Фелисите попыталась выведать тайну,  которую  от  нее
скрывали. Она слишком хорошо знала мужа, чтобы прямо  спросить  его:  он  бы
сердито ответил, что это ее не касается. Но  несмотря  на  все  свои  тонкие
подходы, она ничего не добилась. В это тревожное  время,  когда  требовалась
сугубая  осторожность,  Эжен  выбрал  себе  превосходного  сообщника.  Пьер,
польщенный доверием сына, напустил на себя  еще  большую  непроницаемость  и
непоколебимость, превращавшие его в какую-то  тяжелую,  внушительную  глыбу.
Фелисите поняла, что ничего от него не добьется, и перестала кружить  вокруг
него. Ее мучил только один вопрос, самый острый из всех. Муж и сын  говорили
о какой-то награде,  которую  потребовал  Пьер.  Что  это  за  награда?  Для
Фелисите, совершенно равнодушной к политике, весь интерес сводился именно  к
этому. Она знала, что муж себя дешево не продаст, но ей не терпелось узнать,
за какую цену его купили. Как-то вечером, лежа в кровати и видя, что Пьер  в
хорошем настроении, она завела разговор о дрязгах, неразлучных с бедностью.
     - Пора бы уже покончить с этим, - сказала она. - С тех пор  как  к  нам
ходят все эти господа, мы прямо разоряемся на отопление и освещение.  А  кто
нам заплатит? Никто.
     Пьер  поддался  на  эту  удочку.  Он  самодовольно   и   снисходительно
улыбнулся.
     - Потерпи немного, - сказал он и с хитрым  видом  добавил,  глядя  жене
прямо в глаза: - Хочешь быть женой частного сборщика?
     Фелисите  вспыхнула  от  радости.  Она  села  на  постели  и  по-детски
всплеснула сухими старушечьими ладошками. -  Правда?  -  прошептала  она.  -
Здесь в Плассане?
     Пьер утвердительно кивнул  головой.  Он  наслаждался  удивлением  своей
подруги. А она задыхалась от волнения.
     - Но ведь требуется огромный  залог,  -  сказала  она  наконец.  -  Мне
говорили, что нашему соседу, господину  Пейроту,  пришлось  внести  в  казну
восемьдесят тысяч франков.
     - Ну что ж, - ответил бывший торговец, - меня это не касается. Эжен все
берет на себя. Он достанет мне залог  у  какого-нибудь  парижского  банкира.
Сама понимаешь, я выбрал место повыгоднее. Эжен сначала было не  соглашался;
стал говорить, что для такой должности  надо  иметь  состояние,  что  обычно
выбирают людей с положением. Но я стоял на своем, и он уступил. От  сборщика
не требуется учености. Я, как  господин  Пейрот,  найму  помощника,  который
будет вести дела.
     Фелисите слушала с восхищением.
     - Да, да, надо остаться, - подхватила она. - Здесь мы страдали, здесь и
будем торжествовать. Уж я им покажу, всем этим франтихам на  Майле,  которые
смотрят свысока на мои шерстяные платья... Мне и в голову не приходило место
сборщика, я думала, ты хочешь стать мэром...
     - Мэром, что ты! Ведь это должность без оклада! Эжен тоже говорил мне о
мэрии. Но я ему прямо  сказал:  "Я  согласен,  если  ты  мне  дашь  впридачу
пятнадцать тысяч дохода".
     В их беседе  крупные  цифры  так  и  взлетали,  словно  ракеты,  и  это
приводило Фелисите в восторг. В нетерпении она вертелась, испытывая какой-то
внутренний зуд. Наконец она успокоилась, овладела собой и сказала:
     - Давай-ка подсчитаем, сколько ты будешь получать.
     - Твердый оклад, если не ошибаюсь, три тысячи франков, - ответил Пьер.
     - Три тысячи франков, - повторила Фелисите.
     - Потом проценты со сборов. В Плассане это может дать тысяч двенадцать.
     - Значит, всего пятнадцать тысяч.
     - Да, около пятнадцати тысяч. Пейрот столько и зарабатывает. Но это  не
все. Он занимается еще банковскими операциями. Это разрешается. Может  быть,
если нам повезет, рискну и я.
     - Ну, скажем, всего двадцать тысяч... Двадцать тысяч франков дохода,  -
повторила Фелисите, ошеломленная этой цифрой.
     - Придется вернуть аванс, - заметил Пьер.
     - Ничего, - ответила Фелисите, - все равно мы будем  богаче  всех  этих
господ. Ну, а маркиз и все остальные? Тебе, пожалуй, придется  поделиться  с
ними нашим пирогом?
     - Нет, нет, это все нам одним.
     Фелисите продолжала  расспрашивать,  но  Пьер,  решив,  что  она  хочет
выпытать у него тайну, нахмурился.
     - Ну, будет, - резко сказал он. - Уже поздно. Пора  спать.  Нечего  нам
считать заранее, а то еще сглазим. Ведь я еще не получил места. И,  главное,
помалкивай.
     Они потушили лампу, но Фелисите  не  могла  уснуть.  Лежа  с  открытыми
глазами, она строила воздушные замки. Двадцать тысяч франков кружились перед
ней в темноте в какой-то дьявольской пляске. Она  жила  в  новом  городе,  в
прекрасной квартире, обставленной с такой же роскошью, как у  г-на  Пейрота,
она давала званые вечера, она ослепляла  своим  богатством  весь  город.  Но
особенно льстило ее самолюбию прекрасное положение, ожидающее  ее  мужа.  Он
будет выплачивать ренту Грану и Рудье, всем буржуа, которые сейчас заходят к
ней, как в кафе, поболтать и  узнать  последние  новости.  Фелисите  отлично
видела, как развязно эти люди держатся в ее гостиной,  и  ненавидела  их  за
это. Даже маркиз со своей иронической вежливостью нравился ей теперь гораздо
меньше. Оказаться единственными победителями, забрать себе все, весь  пирог,
по ее выражению, - вот месть, которую она лелеяла. Когда  все  эти  грубияны
начнут заискивать  перед  господином  сборщиком  Ругоном,  придет  ее  черед
третировать  их.  Всю  ночь  Фелисите  перебирала  эти  мысли.  Наутро   она
раздвинула шторы и прежде всего инстинктивно поглядела на окна г-на Пейрота;
она улыбнулась при виде широких штофных занавесей за стеклами.
     Надежды Фелисите, изменив свое течение, стали еще упорнее. Как  и  всем
женщинам, ей нравилась некоторая таинственность: неведомая цель,  к  которой
стремился ее муж, привлекала ее гораздо больше, чем  легитимистские  интриги
маркиза де Карнаван. Она легко отказалась от расчетов, основанных на  успехе
маркиза, теперь, когда Пьер намеревался извлечь все выгоды для одного  себя.
Надо признать, что она проявила замечательную выдержку и осторожность.
     Но ее продолжало терзать любопытство: она изучала малейшие жесты Пьера,
стремясь проникнуть в их тайный смысл. Что если он на ложном пути? Что  если
Эжен увлекает его на погибель и их ожидает голод и черная нужда. Все же  она
начинала верить. Эжен рассуждал так авторитетно,  что  она  в  конце  концов
уверовала в него. Здесь опять-таки действовало обаяние неизвестности. Пьер с
таинственным  видом  говорил  о  высоких  особах,  с  которыми  старший  сын
встречается в Париже. Но если Фелисите  не  знала,  чем  занимается  Эжен  в
Париже, то она не могла закрывать  глаза  на  безумные  выходки  Аристида  в
Плассане. Журналиста-демократа сурово порицали в ее собственной гостиной, не
стесняясь ее присутствием. Грану сквозь  зубы  называл  его  разбойником,  а
Рудье два-три раза в неделю повторял Фелисите:
     - Ваш сын пишет невозможные  вещи.  Не  далее  как  вчера  он  с  самым
возмутительным цинизмом нападал на нашего друга Вюйе.
     И весь салон вторил ему. Майор Сикардо угрожал дать зятю пощечину. Пьер
решительно отрекался от сына. Несчастная мать опускала голову, глотая слезы.
Иногда ее охватывало возмущение, ей хотелось крикнуть  Рудье  в  лицо,  что,
несмотря ни на что, ее дорогой мальчик во  сто  раз  лучше  их  всех  вместе
взятых. Но она  была  связана  по  рукам  и  ногам,  она  боялась  пошатнуть
положение, завоеванное с таким трудом. Видя, что весь город против Аристида,
она с отчаянием думала, что бедняжка губит себя.  Раза  два-три  она  тайком
говорила с сыном, заклинала его вернуться к ним, не  восстанавливать  против
себя желтый салон. Аристид отвечал, что она ничего не смыслит в этих делах и
совершила величайшую ошибку, сделав мужа орудием маркиза. Фелисите  пришлось
отступиться, но она твердо  решила,  что  в  случае  успеха  заставит  Эжена
поделиться с бедным мальчиком, который попрежнему оставался ее любимцем.
     После отъезда старшего  сына  Пьер  Ругон  продолжал  стоять  в  центре
реакции. Казалось, ничто не изменилось  в  убеждениях  пресловутого  желтого
салона; каждый вечер те же лица все так же превозносили монархию,  и  хозяин
дома одобрял их и поддерживал  с  прежним  пылом.  Эжен  уехал  из  Плассана
первого мая.  Через  несколько  дней  желтый  салон  был  охвачен  радостным
волнением. Обсуждалось письмо  президента  Республики  к  генералу  Удино  о
римском походе {Римский поход (или  Римская  экспедиция)  -  так  называлась
франко-австрийская  интервенция  в  Италии.  Когда  в  Риме,  в   результате
восстания против светской власти папы, была провозглашена Римская республика
(февраль 1849 г.), Луи-Наполеон в союзе с Австрией послал  в  Италию  войска
для свержения республиканцев-карбонариев и  восстановления  папской  власти.
Удино, Никола-Шарль-Виктор -  французский  генерал,  взявший  Рим  во  время
"Римской экспедиции" 1849 года.}. Это письмо сочли доказательством блестящей
победы,   которую   удалось   одержать   благодаря   непреклонности   партии
реакционеров. С  1848  года  Палаты  обсуждали  римский  вопрос:  нужен  был
Бонапарт, чтобы задушить нарождающуюся Республику  при  помощи  интервенции,
которую никогда не  допустила  бы  свободная  Франция.  Маркиз  заявил,  что
невозможно  лучше  работать   в   пользу   легитимистов.   Вюйе   разразился
великолепной статьей. Общий восторг достиг апогея месяц спустя, когда  майор
Сикардо, придя вечером к Ругонам, объявил, что французская армия сражается у
стен Рима. Среди радостных восклицаний он многозначительно пожал руку Пьеру.
Потом, усевшись, начал восхвалять президента Республики,  который  один,  по
его словам, может спасти Францию от анархии.
     - Так пусть спасает скорее, - перебил  его  маркиз,  -  и  пусть  он  в
дальнейшем также выполнит свой долг и вернет власть законному монарху.
     Пьер, по-видимому, искренне одобрил этот прекрасный ответ. Доказав свою
глубокую преданность роялизму, он осмелился заметить, что  в  данном  случае
все его симпатии на  стороне  принца  Луи-Бонапарта.  Между  ним  и  майором
произошел  короткий  разговор,  причем  оба  восхваляли   добрые   намерения
президента; создавалось впечатление, что эти фразы  приготовлены  и  выучены
заранее. Впервые в желтый салон открыто проник  бонапартизм.  Правда,  после
декабрьских выборов о принце говорили уже  более  мягко.  Он  был,  конечно,
гораздо более приемлем,  чем  Кавеньяк  {Кавеньяк,  Луи-Эжен  -  французский
генерал, губернатор Алжира, глава исполнительной власти в 1848 году; подавил
со зверской жестокостью восстание парижского  пролетариата  в  июньские  дни
1848 года. Выставил свою кандидатуру в президенты республики,  конкурируя  с
Луи-Наполеоном, но успеха не имел.}, и вся реакционная клика  голосовала  за
него. Все же на принца смотрели скорее как на сообщника,  чем  на  друга;  и
этому сообщнику не доверяли, его обвиняли в том, что он загребает жар чужими
руками. Но в тот  вечер  благодаря  римскому  походу  собрание  одобрительно
отнеслось к похвалам майора и Пьера.
     Группа Грану и Рудье начинала уже требовать, чтобы президент расстрелял
всех  этих  негодяев  -  республиканцев.  Маркиз,   прислонясь   к   камину,
внимательно рассматривал вытертый узор  ковра.  Когда  он,  наконец,  поднял
голову, Пьер, украдкой следивший за действием своих  слов,  вдруг  замолчал.
Маркиз де Карнаван улыбнулся и многозначительно взглянул  на  Фелисите.  Эта
быстрая игра ускользнула от присутствующих буржуа. И  только  Вюйе  довольно
едко сказал:
     - Я предпочел бы, чтобы ваш Бонапарт был не в Париже, а в Лондоне. Наше
дело выиграло бы от этого.
     Бывший торговец маслом слегка побледнел, опасаясь, что выдал себя.
     - Я вовсе не отстаиваю "моего" Бонапарта, - сказал он довольно  твердо.
- Вы знаете, куда бы я его упрятал, будь моя власть. Я  просто  считаю,  что
римская экспедиция - хорошее дело.
     Фелисите следила за этой сценой с удивлением  и  любопытством.  Но  она
ничего  не  сказала  потом  мужу;  и  этот  случай  дал  толчок  ее  тайному
предчувствию. Улыбка маркиза, значение которой ускользало от нее,  заставила
ее призадуматься.
     С этого дня Ругон время от времени, когда  представлялась  возможность,
вставлял словечко в пользу  президента  Республ