Мьетта и Сильвер выбрались на дорогу.
     Несмотря на сделанный ими обход, они пришли одновременно с плассанцами.
Сильвер пожимал приятелям руки.  Вероятно,  они  решили,  что  он  узнал  об
изменении маршрута и вышел  их  встретить.  На  Мьетту,  лицо  которой  было
полузакрыто капюшоном, поглядывали с любопытством.
     - Да ведь это Шантегрейль, - сказал кто-то  из  жителей  предместья,  -
племянница Ребюфа, кожевника из Жа-Мейфрена.
     - Ты чего тут шляешься? - крикнул другой.
     Сильвер в волнении не подумал о том, в какое неловкое  положение  может
попасть Мьетта, если над ней начнут подшучивать рабочие. Девушка  растерянно
смотрела на него, как бы ища помощи и поддержки. Но не  успел  он  ответить,
как в толпе раздался чей-то грубый голос:
     - Ее отец на каторге. Нам не нужна дочь вора и убийцы.
     Мьетта побледнела.
     - Неправда! - сказала она. - Мой отец убил, но не воровал.
     И видя, что Сильвер,  побледнев  от  гнева,  сжимает  кулаки  и  дрожит
сильнее, чем она, Мьетта добавила:
     - Оставь, это  касается  только  меня.  И,  обратясь  к  толпе,  громко
крикнула:
     - Вы лжете, лжете!.. Он не украл ни единого су. Вы это знаете. Зачем же
вы его оскорбляете, ведь он не может себя защитить!
     Она выпрямилась во весь рост  в  великолепном  порыве  негодования.  Ее
страстная, мятежная натура довольно спокойно принимала обвинение в убийстве,
но то, что отца обвиняли в воровстве, приводило ее в ярость. Все это  знали,
и потому люди с бессмысленной жестокостью  чаще  всего  бросали  ей  в  лицо
именно такое обвинение.
     Человек, назвавший ее отца вором, повторил сейчас  то,  что  говорилось
уже много лет. Гнев Мьетты вызвал смех. Сильвер стоял, сжимая  кулаки.  Дело
могло плохо кончиться, не вступись за девушку охотник из  Сейльи,  присевший
отдохнуть на кучу камней.
     - Она правильно говорит, - сказал он, - Шантегрейль был из наших. Я его
знаю. Дело это запутанное. Я, например, верю тому, что он сказал на суде. Он
застрелил жандарма на охоте, но жандарм-то сам целился в него  из  карабина.
Всякий на месте Шантегрейля стал бы защищаться.  Но  Шантегрейль  -  честный
человек, Шантегрейль не воровал.
     Как всегда в таких случаях, достаточно было  вступиться  одному,  чтобы
нашлись и  другие  защитники.  Оказалось,  что  многие  рабочие  тоже  знали
Шантегрейля.
     - Да, да, это правда, - подхватили они.  -  Он  не  вор.  А  сколько  в
Плассане мерзавцев, которых стоило бы  послать  на  каторгу  вместо  него...
Шантегрейль наш брат. Успокойся, девочка, успокойся.
     Никогда еще Мьетта не слышала доброго слова о своем  отце.  Обычно  его
называли при ней бродягой, негодяем, а тут  вдруг  люди  находили  для  него
слова оправдания, утверждали, что он честный человек.  Мьетта  расплакалась,
ее охватило то же волнение, от которого у нее  сжималось  горло  при  звуках
марсельезы.  Ей  захотелось  отблагодарить  этих   людей,   которые   жалеют
обездоленных. Сначала у нее мелькнула мысль по-мужски пожать  руку  каждому,
но сердце подсказало лучше. Рядом с ней стоял  повстанец,  державший  знамя.
Она дотронулась до древка и вместо благодарности сказала умоляющим голосом:
     - Дайте мне знамя. Я понесу его.
     Рабочие,  люди  простые  сердцем,  поняли  наивное  благородство  этого
порыва.
     - Верно! - закричали они. - Пусть дочка Шантегрейля несет знамя.
     Кто-то из лесорубов заметил было, что она  скоро  устанет  и  долго  не
пройдет.
     - Нет, я крепкая, - гордо заявила Мьетта и,  засучив  рукава,  показала
свои округлые руки, сильные, как у взрослой женщины.
     Ей подали знамя. - Подождите! - крикнула она.
     Сбросив плащ, она вывернула его наизнанку и накинула на  плечи  красной
подкладкой кверху. Освещенная белым светом луны,  она  стояла  перед  толпой
словно в широкой пурпурной мантии, спадавшей до земли. Капюшон зацепился  за
прическу, и казалось - на  голову  надет  фригийский  колпак.  Мьетта  взяла
знамя, выпрямилась и прижала древко к груди. Складки кроваво-красного  стяга
развевались у нее  за  спиной,  ее  детское,  вдохновенное  лицо,  в  ореоле
кудрявых волос, с большими влажными глазами и улыбающимся полуоткрытым  ртом
было гордо и решительно  поднято  к  небу.  В  это  мгновение  она  казалась
олицетворением девственной Свободы.
     Толпа  повстанцев  рукоплескала.  Южане  с  пылким  воображением   были
захвачены, потрясены внезапным появлением высокой девушки в  красном  плаще,
страстно прижимающей к груди их знамя в отряде послышались возгласы:
     - Браво, Шантегрейль! Да  здравствует  Шантегрейль!  Пусть  остается  с
нами! Она принесет нам счастье!
     Они еще долго кричали бы, но раздался  приказ  о  выступлении.  Колонна
тронулась, и Мьетта, сжав руку Сильвера, стоявшего рядом с ней, шепнула  ему
на ухо:
     - Ты слышишь? Я остаюсь с тобой. Хочешь?
     Сильвер молча ответил на ее пожатие.  Он  соглашался.  Он  был  глубоко
потрясен, всеобщее воодушевление захватило его, Мьетта  казалась  ему  такой
прекрасной, такой великой, такой святой! И, поднимаясь  по  склону,  он,  не
отрываясь, смотрел на нее, сияющую, озаренную  славой.  Она  была  для  него
образом другой его возлюбленной - образом обожаемой Республики. Ему хотелось
поскорее дойти до города, скорее вскинуть на плечо ружье, но  повстанцы  шли
медленно.  Был  дан  приказ  производить  как  можно  меньше  шума.  Колонна
двигалась по аллее вязов, извиваясь, как огромная змея. Морозная декабрьская
ночь стала опять безмолвной. И только Вьорна, казалось, рокотала еще громче.
     Когда поравнялись с  первыми  домами  предместья,  Сильвер  побежал  за
ружьем на площадь св. Митра.  Она  все  так  же  дремала  в  лунном  сиянии.
Повстанцев он догнал уже у Римских ворот. Мьетта нагнулась к нему и  сказала
с детской улыбкой:
     - Мне кажется, что это крестный ход и я несу хоругвь.

II

     Плассан - супрефектура, насчитывающая около десяти тысяч жителей. Город
построен на плоскогорье над Вьорной; на севере  он  упирается  в  Гарригские
холмы - последние отроги Альп, - и лежит словно в тупике. В  1851  году  его
соединяли с внешним миром  всего  лишь  две  шоссейные  дороги  -  одна,  на
востоке, спускалась по склону горы к Ницце, другая, на  западе,  поднималась
на Лион, продолжая первую почти по прямой линии. Позднее в  Плассан  провели
железную дорогу: полотно ее проходит с южной  стороны,  у  подножья  крутого
холма, круто обрывающегося от старинного крепостного вала к реке. При выходе
с вокзала можно,  подняв  голову,  увидеть  первые  дома  Плассана  и  сады,
нависающие террасами. Но чтобы дойти до этих домов, надо подниматься  добрых
пятнадцать минут.
     Лет двадцать тому назад, вероятно из-за отсутствия путей  сообщения,  в
Плассане еще царил ханжески-аристократический дух, присущий  старым  городам
Прованса. В нем был, да, впрочем, сохранился еще и до сих пор, целый квартал
больших особняков, построенных при Людовике XIV и  Людовике  XV,  с  десяток
церквей,  несколько  домов  иезуитов  и   капуцинов,   изрядное   количество
монастырей.  В  Плассане  классовые  различия  долгое   время   определялись
кварталами города. Этих  кварталов  три,  и  каждый  образует  обособленный,
самостоятельный городок со своими церквами,  своими  местами  для  прогулок,
своими нравами и своими интересами.
     Дворянский квартал, называемый по одному из  своих  приходов  кварталом
св. Марка, - это маленький Версаль, с прямыми улицами, поросшими травой, и с
большими квадратными  домами,  за  которыми  скрываются  обширные  сады.  Он
расположен на южной стороне плоскогорья;  некоторые  особняки  выстроены  на
самом краю склонов; у них двойной ряд террас, откуда открывается вид на  всю
долину  Вьорны  -  великолепный  пейзаж,  прославленный  во  всем  крае.  На
северо-западе, в старом квартале, - прежнем городе, -  поднимаются  уступами
узкие, извилистые улицы с ветхими домами; тут мэрия, городской  суд,  рынок,
жандармерия;  в  этой  части  Плассана,  самой  населенной,  живут  рабочие,
торговцы, всякий мелкий люд, трудовой и нищий. И, наконец, на северо-востоке
длинным прямоугольником расположен новый город; тут живет  буржуазия  -  все
те, кто по грошам сколотил состояние, а также люди свободных профессий; дома
их выстроены в ряд и окрашены в светло-желтый цвет. Этот квартал, украшением
которого служит супрефектура - безобразное, оштукатуренное здание с  лепными
розетками, насчитывал в 1851 году всего пять-шесть улиц. Он возник  недавно,
и только он один склонен разрастаться,  особенно  после  постройки  железной
дороги.
     В наши дни Плассан разделяется на три независимые, четко разграниченные
части еще и потому, что каждый квартал отделен от остальных широкой  улицей.
Проспект Совер, который переходит в узкую Римскую улицу, идет  с  запада  на
восток, от Больших ворот до Римских ворот, разрезая город надвое, и отделяет
дворянский квартал от двух остальных; а те, в свою очередь, разделены улицей
Банн, самой красивой в Плассане; улица Банн начинается от проспекта Совер  и
поднимается к северу; слева  от  нее  темными  грудами  разбросаны  особняки
старого квартала, а справа тянутся желтые здания  нового  города.  Почти  на
середине  улицы,  на  маленькой  площади,  обсаженной   чахлыми   деревьями,
возвышается супрефектура - гордость плассанских буржуа.
     Словно чтобы отгородиться от всего света, покрепче замкнуться  в  своих
стенах, Плассан  окружен  старинным  крепостным  валом,  от  которого  город
кажется еще более  мрачным  и  тесным.  Достаточно  ружейного  залпа,  чтобы
разрушить его нелепые укрепления не выше  и  не  толще  монастырской  стены,
покрытые плющом, поросшие диким левкоем. В крепостном валу  имеются  выходы,
главные из них - Римские ворота и Большие ворота. Римские ворота выводят  на
дорогу в Ниццу, а Большие - в другом конце города - на Лионскую  дорогу.  До
1853 года еще были целы эти огромные, закругленные сверху деревянные ворота,
окованные железом. Летом в одиннадцать, а зимой в  десять  часов  вечера  их
запирали на двойные запоры.
     И город, запершись, словно пугливая  девица,  засыпал  спокойным  сном.
Сторож, живший в маленькой будке у ворот, обязан был отпирать их запоздавшим
горожанам. Но каждый раз велись долгие переговоры. Сторож никого не впускал,
не осветив прибывшего фонарем и не рассмотрев  внимательно  через  окошечко:
кто ему не нравился, мог ночевать за воротами. Дух города, вся его трусость,
эгоизм, косность, ненависть ко всему, проникающему извне,  его  ханжество  и
стремление к замкнутой жизни выразились в этом  ежедневном  замыкании  ворот
двойным поворотом ключа.
     Плассан,  запершись  крепко-накрепко,  говорил:  "Я   у   себя"   -   с
удовлетворением набожного буржуа, который отправляется на  покой  и,  прочтя
молитвы, с наслаждением заваливается Б постель, не опасаясь за свой  сундук,
уверенный, что ничто не потревожит его сон. Мне кажется, нет другого города,
который так долго и так упорно запирался бы на ночь, точно монастырь.
     Население Плассана делится на три группы:  сколько  кварталов,  столько
отдельных мирков. Чиновников считать  нечего:  супрефект,  сборщик  податей,
хранитель закладных, почтмейстер - все это люди пришлые;  их  не  любят,  им
завидуют, и они живут как им вздумается. Что же касается  коренных  жителей,
тех, кто вырос здесь и здесь же намерен умереть, то  они  так  глубоко  чтут
унаследованные обычаи и установленные разграничения, что спешат примкнуть  к
тому или иному общественному кругу.
     Дворяне отделились от всех неприступной стеной. После падения  Карла  X
{Карл X - французский король; был свергнут Июльской революцией  1830  года.}
они редко выходят  из  дому,  спешат  вернуться  в  своя  мрачные  особняки,
проходят украдкой, как во вражеской стране. Они ни у кого не бывают и никого
не принимают даже людей своей среды. Только священники  частые  гости  в  их
салонах. Лето дворяне проводят в своих усадьбах, зимой сидят у  камина.  Это
живые мертвецы, которым надоело жить. В их кварталах  царит  гнетущий  покой
кладбища. Двери и окна домов тщательно  заперты,  можно  подумать,  что  это
монастыри, отрешенные от мирской суеты; изредка по улице проходит аббат; его
крадущаяся походка как будто подчеркивает  тишину,  нависшую  над  запертыми
домами; двери приотворяются, и он исчезает, как тень.
     Буржуазия - отошедшие от дел  коммерсанты,  адвокаты,  нотариусы,  весь
тщеславный, зажиточный мирок нового  города  -  пытается  внести  в  Плассан
некоторое оживление. Они ходят на вечера к господину  супрефекту  и  мечтают
сами давать такие же балы. Они ищут популярности, говорят рабочим "дружище",
толкуют  с  крестьянами  об  урожае,  читают  газеты   и   по   воскресеньям
отправляются с супругами на прогулки. Это местные передовые умы; только  они
одни  осмеливаются  подтрунивать  и  ад  городским  валом   и   неоднократно
требовали, чтобы плассанские власти снесли крепостные стены, "эти  пережитки
прошлого". Но даже самые заядлые  скептики  испытывают  сильное  и  приятное
волнение, когда какой-нибудь маркиз или граф удостоит  их  легким  поклоном.
Мечта каждого буржуа нового города - быть допущенным в салоны  квартала  св.
Марка. Они прекрасно понимают, что мечта эта  неосуществима,  и  поэтому  во
всеуслышание именуют себя "свободомыслящими"  людьми;  однако  на  деле  эти
вольнодумцы весьма почитают власть  и  готовы  кинуться  в  объятия  первого
попавшегося спасителя при малейшем ропоте народа.
     Население, которое  трудится  и  прозябает  в  старом  квартале,  менее
характерно. Там преобладает простой люд, рабочие, но есть и  купцы,  и  даже
несколько крупных коммерсантов. Плассан отнюдь не  коммерческий  центр;  вся
его торговля сводится к сбыту местных продуктов:  прованского  масла,  вина,
миндаля. Промышленность же представлена тремя-четырьмя кожевенными заводами,
распространяющими зловоние на одной из улиц старого квартала, да несколькими
фабриками фетровых шляп и мыловаренным  заводом  в  предместье.  Торговцы  и
фабриканты хоть и общаются по большим праздникам с буржуа нового города,  но
почти вся жизнь их проходит среди рабочих старого квартала. Мелкие торговцы,
рабочие тесно связаны общностью интересов. Только  по  воскресеньям  хозяева
наряжаются по-праздничному и держатся особняком. Впрочем, рабочие составляют
всего лишь пятую часть населения и теряются среди досужих людей.
     Летом, жители всех трех кварталов Плассана  встречаются  раз  в  неделю
лицом к лицу. По воскресеньям после обедни весь город  выходит  погулять  на
проспект Совер, даже дворяне. Но и на проспекте, представляющем собой  нечто
вроде  бульвара  с  двумя  платановыми  аллеями,  образуются  три  отдельных
течения.
     Буржуа нового города появляются только  мимоходом:  они  выходят  через
Большие ворота, сворачивают вправо на проспект Мейль и  расхаживают  там  до
наступления темноты, а дворяне и простой народ гуляют  по  проспекту  Совер.
Больше ста лет назад  дворяне  избрали  аллею,  которая  проходит  по  южной
стороне бульвара, вдоль ряда особняков, откуда раньше уходит солнце. Простой
народ довольствуется северной аллеей - той  стороной,  где  находятся  кафе,
рестораны,  табачные  киоски.  Целый  день   простонародье   и   аристократы
разгуливают взад и вперед, вверх и вниз по проспекту, и  никогда  ни  одному
рабочему, ни одному  дворянину  не  приходит  в  голову  перейти  на  другую
сторону. Их разделяют шесть или восемь метров, но между ними тысячи  лье,  и
они строго придерживаются параллельных линий, которым не суждено соединиться
в этом мире. Даже во времена революций они не  переходили  на  чужую  аллею.
Традиционные воскресные  прогулки,  ежедневный  поворот  ключа  в  городских
воротах - явления одного порядка, по которым можно судить о  десяти  тысячах
жителей города.
     В згой своеобразной  среде  до  1848  года  прозябала  малоизвестная  и
малоуважаемая семья, главе которой, Пьеру Ругону,  суждено  было  в  будущем
благодаря исключительным обстоятельствам сыграть весьма важную роль.
     Пьер Ругон был сыном крестьянина. Его родным со стороны матери,  Фукам,
как их называли, в конце прошлого столетия принадлежала  большая  усадьба  в
предместье,  за  старым  кладбищем  св.  Митра.  Впоследствии  этот  участок
присоединили к Жа-Мейфрену. Фуки были самыми богатыми огородниками  во  всей
округе: они поставляли овощи  целому  кварталу  Плассана.  Их  род  угас  за
несколько лет до  революции.  Осталась  в  живых  единственная  дочь  Фуков,
Аделаида, родившаяся в 1768 году. К восемнадцати голам она оказалась круглой
сиротой - ее отец умер в сумасшедшем  доме.  Девушка  была  высокой,  худой,
бледной, с растерянным выражением лица и странными манерами.  В  детстве  ее
считали просто дичком. Но с годами  ее  странности  усилились,  а  некоторые
поступки были так нелепы, что им не могли найти  разумного  объяснения  даже
люди, слывшие в предместье мудрецами. Скоро начали  поговаривать,  что  она,
как и ее отец, не в  своем  уме.  Через  полгода  после  того  как  Аделаида
осталась одна на свете, унаследовав состояние, делавшее ее богатой невестой,
разнесся  слух,  что  она  вышла  замуж  за  огородника  по  фамилии  Ругон,
неотесанного мужика, родом из Нижних Альп. Последний из Фуков нанял  его  на
лето; Ругон остался работать у дочери  умершего,  и  вот  батрак  неожиданно
занял завидное положение мужа хозяйки. Замужество  Аделаиды  было  событием,
поразившим общественное мнение; никто не  мог  понять,  почему  она  избрала
грубого,  неуклюжего,  нескладного  бедняка,  который   с   трудом   говорил
по-французски, а не кого-нибудь из сынков  зажиточных  землевладельцев,  уже
давно увивавшихся вокруг нее. В провинции  ничто  не  может  оставаться  без
объяснения, и все решили, что здесь скрывается  какая-то  тайна,  утверждали
даже,  что  свадьба  была  вызвана  неотложной  необходимостью.   Но   факты
опровергли клевету. Аделаида родила сына через год  после  свадьбы.  Кумушки
были недовольны: они не хотели сознаться, что ошиблись, и решили во  что  бы
то ни стало раскрыть пресловутую тайну. Начали следить за Ругонами  и  скоро
получили обильную пищу для пересудов. Через год и три месяца после  женитьбы
Ругон скоропостижно скончался от  солнечного  удара,  полученного  в  жаркий
полдень, когда он полол морковь на огороде.
     Не прошло и года,  как  поведение  молодой  вдовы  вызвало  неслыханную
шумиху в предместье. Стало известно, что Аделаида завела любовника; да  она,
видимо, и не скрывала этого. Многие слышали, как она открыто  говорила  "ты"
преемнику несчастного Ругона. Как не пробыть вдовой даже года и уже  завести
себе любовника! Такое пренебрежение  всеми  приличиями  казалось  чудовищным
безрассудством, бесстыдством. Но возмутительнее  всего  был  странный  выбор
Аделаиды. В те времена в конце тупика св. Митра, в лачуге, которая  выходила
задней стеной на участок Фуков, жил человек, пользовавшийся  дурной  славой,
известный по прозвищу  "Маккар-бродяга".  Маккар  исчезал  иногда  на  целые
недели и в один прекрасный день снова появлялся как ни в чем не бывало, шел,
засунув руки в карманы,  насвистывал,  как  будто  возвращался  с  прогулки.
Женщины,  сидя  у  дверей,  оглядывали  его,  когда  он  проходил  мимо,   и
перешептывались: "Смотри-ка! Маккар-бродяга  объявился.  Наверно,  припрятал
ружье и мешок где-нибудь в яме на Вьорне". Все знали, что  Маккар,  не  имея
никаких доходов, ел, пил и пребывал в блаженной праздности  во  время  своих
недолгих побывок в городе. Пил  он  с  каким-то  остервенением;  все  вечера
проводил в кабаке, сидя в одиночестве за столиком, тупо уставившись  глазами
в стакан, ничего не видя и не слыша кругом. Когда трактирщик запирал  двери,
Маккар уходил твердым шагом, смело подняв голову, как будто  хмель  придавал
ему бодрость. "Маккар что-то уж  чересчур  прямо  идет,  должно  быть,  пья