одножия  которых
протекает река. Слева долина расширяется, стелется огромным зеленым  ковром,
кое-где усеянным серыми пятнами деревень. Справа громоздятся мрачные вершины
Гарригского кряжа, каменные поля, ржавые, словно  опаленные  солнцем  утесы.
Широкая  грунтовая  дорога,  местами  переходящая  в  шоссе,  тянется  среди
огромных скал, между которыми на каждом  шагу  открывается  вид  на  долину.
Трудно представить себе нечто более дикое, более причудливо грандиозное, чем
эта дорога, высеченная в склоне горы. Эти места внушают  какой-то  священный
ужас, особенно ночью. В бледном свете луны повстанцы, казалось, проходили по
широкой улице  разрушенного  города,  среди  руин  гигантских  храмов;  луна
преображала утесы то в обломки колонн, то в упавшую капитель, то в  стену  с
таинственными портиками. В вышине дремали Гарригские горы, огромный  массив,
чуть тронутый  молочной  белизной,  подобный  городу  гигантов,  с  башнями,
обелисками, домами и террасами, закрывающими  полнеба;  а  внизу,  там,  где
лежала равнина, ширился океан рассеянного  света,  необъятный  простор,  где
стлался пеленою светящийся туман.  Повстанцам  чудилось,  что  они  идут  по
бесконечному  шоссе,  по   круговой   дороге,   проложенной   вдоль   берега
фосфоресцирующего моря и опоясывающей пределы неведомой страны.
     В ту ночь Вьорна глухо  ворчала  под  придорожными  скалами,  и  сквозь
неумолчный  рев  потока  повстанцы  различали  пронзительные  вопли  набата.
Деревни, разбросанные по равнине, по другую сторону реки,  поднимались  одна
за  другой,  били  тревогу,  зажигали  костры.  До  самого  утра  неустанный
погребальный звон колоколов сопровождал колонну, идущую сквозь ночь, и видно
было, как восстание пробегает по долине, словно  огонь  по  пороховой  нити.
Кровавые  огни  костров  пронизывали  тьму,  отдаленное   пение   доносилось
приглушенными раскатами, беспредельное пространство  утопало  в  серебристой
лунной мгле, смутно колыхалось, содрогаясь, как от внезапных порывов  гнева.
На всем пути картина оставалась неизменной.
     Люди  шли,  охваченные  лихорадочным  возбуждением;  парижские  события
зажгли сердца  республиканцев,  их  вдохновлял  вид  широкого  пространства,
объятого мятежом. Опьяненные мечтой о всеобщем восстании,  они  верили,  что
вся Франция следует за ними; там, за Вьорной, в безбрежном море  рассеянного
света, им мерещились несметные  полчища,  подобно  им  спешившие  на  защиту
Республики. Эти малоразвитые, наивные и легковерные люди  не  сомневались  в
быстрой, несомненной победе. Они схватили бы и расстреляли  всякого,  кто  в
этот торжественный час осмелился бы сказать, что только они одни мужественно
выполняют свой долг, а весь край, парализованный страхом, без  сопротивления
дал себя связать по рукам и ногам.
     К тому же их подбадривал  прием,  какой  они  встречали  в  придорожных
деревнях, ютившихся по склонам Гарригских гор. При появлении  отряда  жители
вскакивали с постелей, женщины выбегали из домов и желали повстанцам  скорой
победы, мужчины, не  успев  одеться,  хватали  первое  попавшееся  оружие  и
присоединялись к отряду. В каждой деревне колонну  встречали  приветствиями,
радостными возгласами и провожали бесчисленными напутствиями.
     Под утро луна скрылась за вершинами Гарригских гор; повстанцы все  шли,
быстрым шагом, в густой тьме зимней ночи; они уже не различали ни холмов, ни
равнины, они слышали только монотонную жалобу колоколов, которые звучали  во
мраке, как бой незримых, неведомо где  скрытых  барабанов,  и  их  отчаянный
призыв неустанно подгонял повстанцев.
     Толпа увлекла Мьетту и Сильвера. К утру  девушка  стала  изнемогать  от
усталости. Она с трудом переступала быстрыми, мелкими шажками,  не  поспевая
за огромными шагами окружавших  ее  здоровых  молодцов.  Она  изо  всех  сил
старалась удержаться от жалоб: ей тяжело было  признаться,  что  она  слабее
мужчин. Еще в начале похода Сильвер взял ее  под  руку;  теперь,  видя,  что
знамя понемногу выскальзывает из ее окоченевших рук, он хотел  понести  его,
чтобы ей было легче,  но  Мьетта  рассердилась;  она  только  позволила  ему
поддерживать знамя одной рукой, а сама продолжала  нести  его  на  плече.  С
ребяческим упрямством она не хотела расставаться со своей героической  ролью
и отвечала улыбкой на взгляды Сильвера, светившиеся заботливой нежностью. Но
когда луна зашла, Мьетта, в потемках, совсем ослабела.  Сильвер  чувствовал,
как она все тяжелее виснет у него на руке. Он взял у нее знамя  и  обнял  за
талию, чтобы не дать ей упасть. Но она ни разу не пожаловалась на усталость.
     - Ты совсем замучилась, бедная моя Мьетта, - сказал Сильвер.
     - Да, я немножко устала, - откликнулась она сдавленным голосом.
     - Давай отдохнем?
     Она не ответила, но Сильвер  почувствовал,  что  она  еле  держится  на
ногах. Тогда он передал  знамя  одному  из  повстанцев  и  вышел  из  рядов,
поддерживая Мьетту. Она пыталась сопротивляться, ей было стыдно, что  с  ней
обращаются, как с ребенком;  но  Сильвер  успокоил  ее,  сказав,  что  знает
тропинку, которая вдвое короче дороги.  Можно  будет  отдохнуть  с  часок  и
притти в Оршер одновременно с колонной.
     Было около шести часов утра. Легкий туман поднимался над Вьорной. Ночь,
казалось, стала еще чернее. Сильвер и Мьетта ощупью взобрались по  склону  и
уселись на скале. Они были затеряны в зияющей бездне мрака, словно на утесе,
выступающем из океана. Когда отзвучали  шаги  удаляющегося  отряда,  в  этой
пучине слышны были только два колокола: один, звонкий,  доносился  откуда-то
снизу, из какой-нибудь придорожной деревни, а второй, далекий, приглушенный,
отвечал на его страстную жалобу глухим рыданием. Казалось, колокола где-то в
бездне небытия рассказывают друг другу о трагической гибели вселенной...
     Мьетта и Сильвер, разгоряченные быстрой ходьбой, сперва не  чувствовали
холода. Они  молчали,  с  невыразимой  печалью  слушая  набат,  от  которого
содрогалась ночь. Ничего не было видно. Мьетте стало страшно. Она нашла руку
Сильвера   и   сжала   ее.   Лихорадочное   возбуждение   последних   часов,
подстегивавшее их, стремительно уносившее их вперед, заставившее забыть  обо
всем, внезапно улеглось; они сидели  теперь  на  этом  неожиданном  привале,
прижавшись друг к другу,  растерянные,  разбитые,  как  будто  очнувшись  от
тревожного сна. Им казалось,  что  море  выплеснуло  их  на  край  дороги  и
отхлынуло  назад.  Непреодолимая  усталость   погружала   их   в   бездумное
оцепенение; их пыл угас; они забыли об отряде, который должны были  догнать;
и грустно, и сладко им было сидеть  вот  так,  вдвоем,  держась  за  руки  в
неприветливой мгле.
     - Ты не сердишься, правда? - спросила, наконец, Мьетта. - Я  бы  шла  с
тобой всю ночь напролет, но они так быстро бежали, что я совсем запыхалась.
     - На что же мне сердиться? - сказал Сильвер.
     - Не знаю. Я боюсь, что ты меня  разлюбишь.  Я  бы  рада  делать  такие
большие шаги, как ты, и все итти и итти,  не  останавливаясь.  А  теперь  ты
будешь думать, что я еще маленькая.
     Сильвер улыбнулся в темноте, - Мьетта догадалась, что он улыбается. Она
продолжала решительным тоном:
     - Ты все относишься ко мне, как к сестре. А я хочу быть твоей женой.
     И она притянула Сильвера к себе на грудь, крепко обняла его и шепнула:
     - Какой холод! Давай согреемся, вот так.
     Наступило молчание. До сих пор, до этого волнующего  мгновения,  любовь
их носила оттенок братской  нежности.  В  своем  неведении,  они  продолжали
считать дружбой влечение, которое побуждало их постоянно обниматься, держать
друг друга в объятиях дольше, чем брат и сестра. Но,  при  всей  чистоте  их
любви, пылкая кровь с каждым днем все больше  волновалась.  С  возрастом,  с
познанием эта идиллия должна была перейти в горячую страсть,  полную  южного
огня. Если девушка бросается на шею юноше, это значит,  что  она  уже  стала
женщиной, и дремлющая в ней женская природа  готова  проснуться  при  первой
ласке. Когда влюбленные целуют друг друга в щеку, это значит, что они,  сами
о том не догадываясь, уже ищут губы. Поцелуй  порождает  любовников.  В  эту
черную, холодную декабрьскую ночь под пронзительный  плач  набата  Мьетта  и
Сильвер обменялись поцелуем, от которого  вся  кровь  хлынула  от  сердца  к
устам.
     Они молчали, тесно прижавшись друг к другу.  Мьетта  сказала  Сильверу:
"Давай согреемся", и они простодушно ждали,  что  им  станет  теплее.  Скоро
горячие волны стали проникать сквозь одежду. Они почувствовали, что  объятие
жжет, услышали, как их грудь вздымается единым вздохом. Их охватила истома и
навеяла на них какую-то тревожную дремоту. Им стало жарко;  зажмурив  глаза,
они видели вспышки  света,  в  голове  шумело.  Это  состояние  мучительного
блаженства длилось всего несколько минут, но им оно показалось  бесконечным.
Незаметно, как во сне, их губы  слились.  Поцелуй  был  долгий,  жадный.  Им
казалось,  что  они  еще  никогда  не  целовались.  Им  стало  больно,   они
отодвинулись.  Ночной  холод  остудил  их  жар;  смущенные,  они  сидели  на
некотором  расстоянии  друг   от   друга.   Колокола   по-прежнему   жалобно
перекликались в зияющей кругом черной бездне. Дрожащая, испуганная Мьетта не
решалась прижаться к Сильверу. Она не знала даже, тут ли  он;  его  не  было
слышно. Все их существо было переполнено  острым  ощущением  поцелуя,  слова
подступали к устам, им хотелось поблагодарить друг друга,  поцеловаться  еще
раз, но они стыдились своего жгучего счастья и скорее согласились бы никогда
больше не испытать его, чем заговорить о  нем  вслух.  Если  бы  не  быстрая
ходьба, разгорячившая кровь, да не сообщница - темная ночь,  они  продолжали
бы целовать друг друга в  щеку,  как  добрые  друзья.  В  Мьетте  заговорила
девическая стыдливость. После страстного поцелуя  Сильвера  в  благосклонном
мраке, где расцветало ее сердце, она вспомнила вдруг  оскорбления,  которыми
ее осыпал Жюстен. Всего несколько часов назад она без краски стыда  слушала,
как он ругал ее девкой, спрашивал, когда крестины, кричал, что отец  поможет
ей  разродиться  пинком  ноги,  если  только  она  осмелится   вернуться   в
Жа-Мейфрен. Мьетта плакала, хотя и не  понимала  его,  плакала,  потому  что
угадывала в его словах что-то грязное. Но сейчас, становясь  женщиной,  она,
по своей наивности, опасалась, что поцелуй, еще горевший на ее лице, покроет
ее позором, тем позором, которым клеймил ее Жюстен. Ей стало страшно, и  она
разрыдалась.
     - Что с тобой? О чем ты плачешь? - встревожился Сильвер.
     - Ничего, оставь! - лепетала она. - Я сама не знаю. - И непроизвольно у
нее вырвалось среди рыданий: - Какая я несчастная! Мне и десяти лет не было,
как в меня уже швыряли камнями. А теперь со мной обращаются как с  последней
тварью. Жюстен был прав, что осрамил меня перед всеми. То, что  мы  с  тобой
делаем, Сильвер, это грешно.
     Сильвер был потрясен, он обнял ее, пытался успокоить.
     - Ведь я же тебя люблю, -  шептал  он,  -  я  твой  брат.  Что  же  тут
грешного? Мы поцеловались, потому что нам было  холодно.  Мы  же  целовались
каждый вечер, когда прощались.
     - Совсем не так, как сейчас, - тихо-тихо ответила Мьетта. - Знаешь что,
не нужно больше так делать. Наверно, это грех, потому что мне  стало  как-то
совсем не по себе. Теперь мужчины будут смеяться надо мной, а  я  не  посмею
ничего сказать, потому что они ведь правы...
     Сильвер  молчал,  не  зная,  какими  словами  успокоить  растревоженное
воображение  этой  тринадцатилетней  девочки,  дрожащей,  испуганной  первым
любовным поцелуем.
     Он нежно прижал ее к себе, чувствуя, что она утешится, если вернется  к
теплой неге объятия. Но Мьетта оттолкнула его.
     - Знаешь что, давай уйдем, совсем уйдем отсюда! Я не могу  вернуться  в
Плассан; дядя изобьет меня, все будут на меня пальцами показывать...
     Вдруг ее охватило отчаяние.
     - Нет, нет, на мне проклятие, я не хочу, чтобы ты ушел со мной и бросил
тетю Диду! Оставь меня, брось меня где-нибудь на дороге!
     - Мьетта, Мьетта! - взмолился Сильвер. - Что ты говоришь!
     - Нет, нет, я освобожу тебя! Подумай сам, меня выгнали, как потаскушку.
Если мы вернемся вместе, тебе придется каждый день драться из-за меня.  Нет,
я не хочу!
     Сильвер поцеловал ее в губы, шепнув:
     - Ты будешь моей женой. Никто не посмеет тебя обидеть.
     Она слабо вскрикнула:
     - Нет, нет, не целуй меня так, мне больно!
     И, помолчав немного, добавила:
     - Ты сам знаешь, что я не  могу  стать  твоей  женой.  Мы  еще  слишком
молоды. Придется ждать,  а  я  тем  временем  умру  со  стыда.  Напрасно  ты
возмущаешься, все равно тебе придется бросить меня где-нибудь.
     Тут Сильвер не  выдержал  и  разрыдался  тем  сухим  мужским  рыданием,
которое надрывает душу. Мьетта испугалась; бедный мальчик весь трясся  в  ее
объятиях, и она целовала его в лицо, позабыв о  том,  что  поцелуи  обжигают
губы. Она сама виновата. Она - дурочка - не смогла вынести сладкой боли  его
ласки. С чего это на нее напали грустные мысли, когда Сильвер  поцеловал  ее
так, как еще не целовал никогда? И она прижимала его к своей груди,  умоляла
простить ее за то, что она его огорчила. Они плакали,  обхватив  друг  друга
дрожащими руками, и от их слез темная декабрьская ночь казалась еще мрачнее.
А вдали неумолчно, задыхаясь, рыдали колокола...
     - Нет, лучше  умереть,  -  повторял  Сильвер  среди  рыданий,  -  лучше
умереть!
     - Не плачь, прости меня, - лепетала Мьетта. - Ведь  я  сильная,  я  все
сделаю, что ты захочешь.
     Сильвер вытер слезы и сказал:
     - Ты права, нам нельзя возвращаться  в  Плассан.  Но  сейчас  не  время
падать духом. Если  мы  победим,  я  захвачу  тетю  Диду,  и  мы  все  уедем
далеко-далеко. А если не победим...
     Он остановился.
     - А если не победим?.. - тихо повторила Мьетта.
     - Тогда, что бог даст,  -  еще  тише  сказал  Сильзер.  -  Тогда  меня,
наверно, уже не будет в живых, и тебе придется утешать  несчастную  старуху.
Так будет лучше.
     - Правда, - прошептала Мьетта. - Лучше уж умереть. Этот призыв к смерти
заставил их еще теснее прижаться друг к другу. Мьетта твердо решила  умереть
вместе с Сильвером. Он говорил только о себе, но она чувствовала, что  он  с
радостью уведет ее с собой в  могилу;  там  они  смогут  любить  друг  друга
свободнее, чем при солнечном свете. Тетя Дида  тоже  умрет  и  соединится  с
ними. Эта жажда неземных наслаждений была у Мьетты как бы  предчувствием,  и
скорбные голоса колоколов, казалось, обещали ей, что небо скоро исполнит  ее
желание. "Умереть! умереть!" - колокола повторяли это  слово  все  громче  и
громче,  и  влюбленным  чудилось,  что  они  погружаются  в  последний  сон,
непробудную  дремоту,  убаюканные  теплом  объятия,  горячей  лаской   снова
слившихся уст.
     Мьетта уже не отстранялась от Сильвера. Она сама прижалась губами к его
губам; а он, молча, страстно упивался лаской,  острой  боли  которой  Мьетта
сначала не могла перенести.
     Мысль о близкой смерти взволновала ее;  не  стыдясь,  она  прильнула  к
своему возлюбленному; казалось, ей хотелось перед тем, как сойти  в  могилу,
испить до дна все те радости, которых  она  едва  успела  коснуться  устами;
казалось, она сердится, что не  может  сразу  познать  всю  их  мучительную,
неведомую сладость. Мьетта угадывала, что за поцелуем скрывается еще что-то,
и это неизвестное пугало и в  то  же  время  притягивало  ее  пробуждающиеся
чувства.
     Вся во власти Сильвера,  она  сама  готова  была  просить  его  сорвать
последний покров, с наивным бесстыдством невинности. А он,  обезумев  от  ее
ласки, упиваясь счастьем, обессилев, не хотел  ничего  большего,  как  будто
даже не верил, что могут быть еще другие наслаждения.
     Когда у Мьетты захватило дыхание, когда она почувствовала,  что  жгучая
радость первого объятия понемногу слабеет, она шепнула Сильверу:
     - Нет, я не хочу умирать, пока ты меня  не  полюбишь  по-настоящему.  Я
хочу, чтобы ты любил меня еще сильнее...
     Она не находила слов, и не потому,  чтобы  ей  мешала  стыдливость,  но
потому, что сама не сознавала, чего хочет, Она  вся  дрожала  от  страстного
волнения, от беспредельной жажды счастья.
     В своей наивности она готова была  топать  ногами  от  нетерпения,  как
ребенок, которому не дают игрушку.
     - Люблю тебя! люблю тебя! - шептал, изнемогая, Сильвер.
     Но Мьетта качала головой: неправда, он что-то скрывает от  нее.  Тайный
инстинкт здоровой натуры говорил ей о царящем в природе  законе  продолжения
жизни, и она отказывалась умереть, не познав  его  власти.  И  этот  протест
крови и нервов против смерти наивно проявлялся  в  трепете  горячих  рук,  в
бессвязном лепете и мольбе.
     Наконец она затихла,  уронила  голову  на  плечо  Сильвера  и  замерла.
Склонившись к ней, он целовал ее долгими поцелуями. А она наслаждалась  ими,
пытаясь вникнуть в их смысл, постичь их тайную сладость. Она прислушивалась,
старалась проследить, как трепет пробегает по жилам, спрашивая себя,  такова
ли любовь, такова ли страсть. Ее охватила истома, и она задремала, но  и  во
сне чувствовала ласки Сильвера. Он закутал ее в большой красный плащ  и  сам
прикрылся его полой. Им не было  холодно.  Скоро  он  догадался  по  ровному
дыханию Мьетты, что она заснула, и обрадовался при мысли, что  после  отдыха
они смогут бодро продолжать путь. Он решил дать ей поспать часок.  Небо  все
еще было темное, и только на востоке чуть заметная бледная полоска возвещала
приближение дня. Где-то позади них был, по-видимому, сосновый лес, и Сильвер
прислушивался к музыке его  пробуждения  в  первом  дыхании  зари.  Колокола
продолжали плакать в дремотном  утреннем  воздухе,  и  плач  их  баюкал  сон
Мьетты, подобно тому как раньше вторил ее любовному смятению.
     До этой тревожной ночи Сильвер и Мьетта любили друг друга  той  нежной,
идиллической  любовью,  какая  рождается  порой  у  обездоленных,  у  чистых
сердцем,  в  рабочей  среде,  где  еще   встречается   простодушная   любовь
древнегреческих мифов.

     Мьетте было всего девять лет, когда  ее  отца  сослали  на  каторгу  за
убийство жандарма. Процесс Шантегрейля прогремел по всему краю. Браконьер не
скрывал, что убил жандарма, но клялся, что жандарм сам целился  в  него.  "Я
просто успел выстрелить раньше, чем он, - уверял Шантегрейль, - я защищался;
это  не  убийство,  а  дуэль".  Разубедить  его  было   невозможно.   Тщетно
председатель суда втолковывал  ему,  что  жандарм  имеет  право  стрелять  в
браконьера, браконьер же не смеет стрелять в жандарма.  Шантегрейль  избежал
гильотины только благодаря своей искренней убежденности  и  прежней  хорошей
репутации. Когда к нему, перед отправкой в Тулон, привели дочь,  он  плакал,
как ребенок. Девочка, еще в колыбели  лишившаяся  матери,  осталась  жить  с
дедом в деревне Шаваноз, в ущельи  Сейльи.  Когда  браконьера  сослали,  они
стали питаться подаянием. Охотники,  жители  Шаваноза,  помогали  несчастной
семье каторжника, но старик скоро умер от  горя,  Мьетта  осталась  одна  и,
вероятно, пошла бы просить милостыню, если бы соседки не  вспомнили,  что  у
девочки есть тетка в Плассане. Какая-то добрая душа взялась отвезти Мьетту к
тетке, которая встретила племянницу не слишком радушно.
     Евлалия, жена кожевника Ребюфа, урожденная  Шантегрейль,  была  крупная
черноволосая властная  женщина,  заправлявшая  всем  в  доме.  В  предместье
говорили, что она вертит мужем, как хочет. И действительно, Ребюфа,  скупой,
жадный до работы и до денег, питал какое-то особое почтение к  этой  высокой
сварливой  бабе,  на  редкость  выносливой,  бережливой   и   неприхотливой.
Благодаря ей семья процветала.  Когда  муж  вечером,  вернувшись  с  работы,
застал дома Мьетту, он начал было ворчать, но жена живо  заткнула  ему  рот,
сказав своим грубым