ов в год. Я не мечтаю о невозможном, как иные прочие.
     Она пропустила намек мимо ушей. Вопрос о распечатанных  письмах  больше
не затрагивался. Они пришли к соглашению: Вюйе обязывался не  распространять
никаких известий и не лезть вперед, с тем условием, что  Ругоны  вернут  ему
клиентуру коллежа. На прощание Фелисите посоветовала ему не компрометировать
себя.  Впрочем,  письма  следует  задержать  и  раздать   не   раньше,   чем
послезавтра.
     - Вот мерзавец! - пробормотала она, выходя на улицу, забыв о  том,  что
сама только что наложила арест на почту.
     Она возвращалась медленно, в глубоком раздумье. Она даже сделала крюк и
прошла по проспекту Совер, чтобы как следует все обдумать по  дороге  домой.
Под деревьями бульвара она встретила маркиза  де  Карнаван;  он  пользовался
ночью,  чтобы  пошнырять  по  городу,  не  компрометируя  себя.  Плассанское
духовенство, избегавшее открытых выступлений, после  известия  о  перевороте
сохраняло полный нейтралитет.  Считая,  что  Империя  победила,  духовенство
выжидало, намереваясь в нужный момент  возобновить  свои  извечные  интриги,
правда, в новом направлении.  Маркизу,  агентура  которого  была  больше  не
нужна, хотелось только узнать, чем кончится вся эта суматоха и каким образом
Ругоны доиграют свою роль до конца.
     - Это ты, детка? - сказал он, узнав Фелисите. - А я направлялся к тебе.
Ну, как дела? Сильно запутались?
     - Нет, нет, все хорошо, - ответила она озабоченно.
     - Тем лучше. Ты все мне расскажешь, да? Уж признаюсь тебе, вчера  ночью
на террасе я отчаянно напугал твоего мужа и его коллег. Если бы  ты  видела,
какой у них был дурацкий вид, когда я показывал им шайки мятежников в каждой
роще долины... Ты не сердишься?
     - Я вам благодарна за это,  -  живо  ответила  Фелисите,  -  вы  хорошо
сделали, что напугали их до  смерти.  Муж  слишком  много  хитрит.  Заходите
как-нибудь утром, когда я буду одна.
     Она попрощалась и пошла  дальше  быстрым  шагом;  казалось,  встреча  с
маркизом заставила ее на что-то решиться. Вся ее маленькая фигурка  выражала
непреклонную волю. Наконец-то она отомстит Пьеру за  его  скрытность,  будет
держать  его  под  каблуком,  станет  полновластной  хозяйкой  в  доме.  Она
придумала целую инсценировку, хитрую комедию,  и  заранее  предвкушала  свое
торжество,  обдумывая  план  действий  со  всей  изощренностью  оскорбленной
женщины.
     Когда она вернулась, Пьер спал тяжелым сном. Она на мгновение  поднесла
к мужу свечу и чуть не с  жалостью  поглядела  на  его  обрюзгшее  лицо,  по
которому то и дело пробегала легкая судорога. Затем она уселась у  изголовья
постели, сняла чепец, растрепала волосы  и,  приняв  вид  полного  отчаяния,
начала громко всхлипывать.
     -  А?  Что?  Что  с  тобой?  Чего  ты  плачешь?  -  спросил,   внезапно
проснувшись, Пьер.
     Она не отвечала, продолжая горько рыдать.
     - Ради бога, отвечай! - продолжал муж, напуганный ее немым отчаянием. -
Где ты была? Ты видела повстанцев?
     Она покачала головой. Потом слабым голосом отвечала:
     - Я была в усадьбе Валькейра. Я хотела посоветоваться с  господином  де
Карнаван. Ах, мой бедный друг, все погибло...
     Пьер, весь побелев, присел на кровати. Его бычья  шея,  выступавшая  из
расстегнутого ворота рубашки, все его дряблое тело напряглось от  ужаса.  Он
грузно поник  на  измятой  постели,  как  китайский  болванчик,  бледный,  с
плаксивой миной.
     - Маркиз  думает,  что  принц  Луи  потерпел  поражение,  -  продолжала
Фелисите. - Мы разорены, мы навсегда останемся нищими.
     Тут Пьер, как это часто случается с трусливыми людьми, вышел  из  себя.
Во всем виноват маркиз, виновата жена, виновата вся семья. Разве  он  раньше
помышлял о политике? Ведь это маркиз де Карнаван и Фелиеите втравили  его  в
безумную авантюру.
     - Я умываю руки! - кричал он. - Это вы вдвоем наделали глупостей! Разве
не лучше было спокойно жить на наши доходы? Но ты всегда хотела властвовать.
Видишь, до чего ты нас довела!
     Он потерял голову, он уже позабыл, что в жадности не уступал  жене.  Он
испытывал одно неудержимое желание: сорвать злобу, обвиняя  других  в  своем
поражении.
     - И потом, - продолжал он,  -  разве  можно  добиться  толку  с  такими
детьми, как наши? Эжен покидает нас в решительный момент,  Аристид  обливает
нас грязью, и  даже  этот  невинный  младенец  Паскаль  компрометирует  нас,
занимаясь  филантропией  среди  повстанцев...  И  подумать,  что  мы  отдали
последние гроши, чтобы дать им образование!
     В пафосе  отчаяния  он  употреблял  слова,  какими  раньше  никогда  не
пользовался. Фелисите, видя, что он переводит дух, кротко заметила:
     - Ты забываешь Маккара.
     - И впрямь, я забыл! - подхватил Пьер с еще большим гневом. -  Вот  еще
человек, одна мысль о котором приводит меня в бешенство. Но это еще не  все.
Знаешь, в тот вечер я застал у матери мальчишку Сильвера! У  него  все  руки
были в крови, он выбил глаз жандарму. Я ничего не сказал, чтобы не  испугать
тебя. Нет, ты представь себе - мой племянник перед  судом  присяжных!  Ну  и
семейка!.. А Маккар так мне насолил, что я вчера готов  был  размозжить  ему
башку ружейным прикладом. Да, у меня явилось такое желание...
     Фелисите дала пронестись грозе. Она принимала упреки мужа с  ангельской
кротостью, опустив голову, как виноватая, но  втихомолку  наслаждалась  этой
сценой. Своим смирением она еще больше подзадоривала Пьера и доводила его до
безумия. Когда  у  бедняги  прервался  голос,  она  стала  тяжело  вздыхать,
притворно раскаиваться, а потом принялась отчаянно причитать:
     - Что нам делать? Боже мой, что делать?.. Мы по уши в долгах!..
     - Это все ты  виновата!  -  закричал  Ругон,  вкладывая  в  этот  вопль
последнюю энергию.
     Ругоны, действительно, были кругом в долгу. Надежда  на  близкий  успех
лишила их всякой осторожности. С начала 1851 года они позволяли себе  каждый
вечер угощать гостей желтого салона сиропами, пуншем, пирожными,  устраивали
настоящие пирушки, на которых пили за гибель Республики.  Кроме  того,  Пьер
предоставил четвертую часть своего капитала в  распоряжение  реакции,  желая
принять участие в закупке ружей и патронов.
     - У кондитера счет не меньше,  чем  на  тысячу  франков,  -  продолжала
Фелисите сладким голоском, - у  виноторговца,  пожалуй,  вдвое  больше...  А
потом еще мясник, булочник, зеленщик...
     Пьер был вне себя. Фелисите доконала его:
     - Я уже не говорю о десяти тысячах франков, которые ты дал на оружие.
     - Я... я... я... - заикался он. - Меня обманули,  меня  обобрали!  Этот
дурак Сикардо подвел меня. Он клялся, что Наполеон победит. Я думал, что даю
в долг. Но я заставлю этого старого болвана вернуть мне деньги.
     - Ни гроша тебе не вернут,  -  заявила  жена,  пожимая  плечами.  -  Мы
пострадали от войны - вот и все. Но когда мы со всеми расплатимся, у нас  не
останется даже на хлеб. Хорошенькое дело, нечего сказать! Вот увидишь, нам с
тобой еще не миновать перебраться в какую-нибудь лачугу в старом квартале.
     Последняя  фраза  прозвучала  зловеще,  как  погребальный  звон.   Пьер
представил себе лачугу в старом квартале,  о  которой  говорила  жена.  Так,
значит, ему суждено умереть на жалком одре, ему, который всю жизнь стремился
к легкому, приятному  существованию.  Напрасно  ограбил  он  мать,  напрасно
участвовал в самых грязных интригах, Напрасно лгал в течение  стольких  лет.
Империя не даст ему расплатиться с долгами, та самая Империя,  которая  одна
могла спасти его от разорения. Он выпрыгнул из постели  в  одной  рубашке  и
закричал:
     - Нет, лучше возьмусь за ружье! Пусть мятежники убьют меня!
     - Ну что ж, - спокойно ответила Фелисите, - это ты можешь легко сделать
завтра или послезавтра, - ведь республиканцы  совсем  близко.  Конечно,  это
неплохой выход из положения.
     Пьер так и обмер. Ему показалось, что его окатили ведром ледяной  воды.
Он грузно улегся и, очутившись под теплым одеялом, разрыдался. Этот  толстяк
часто плакал тихими, обильными слезами, которые непроизвольно текли  у  него
из глаз. Началась неизбежная реакция: приступ гнева  завершился  усталостью,
детскими жалобами. Фелисите, ожидавшая кризиса, радовалась, глядя, какой  он
вялый, опустошенный, приниженный. Она продолжала хранить  упорное  молчание,
разыгрывая  безнадежность  и  покорность  судьбе.  Оба  долго  молчали;   ее
безмолвие, ее глубоко подавленный вид привели Пьера в полное отчаяние.
     - Скажи хоть что-нибудь! -  умолял  он.  -  Придумаем  вместе.  Неужели
так-таки нет никакого выхода?
     - Никакого, ты же знаешь, - ответила она. - Ты сам только что обрисовал
наше положение. Нам неоткуда ждать помощи, даже дети - и те нас покинули.
     - Ну, так бежим... Хочешь, уйдем из Плассана ночью, хоть сейчас...
     - Бежать! Мой бедный друг, но в таком случае  мы  завтра  же  сделаемся
притчей во языцех всего города. Ты, должно быть,  забыл,  что  сам  приказал
запереть ворота.
     Пьер  напрягал  последние  силы.  Он   долго   ломал   голову,   потом,
окончательно побежденный, прошептал умоляюще:
     - Прошу тебя, придумай что-нибудь; ведь ты еще ничего не сказала.
     Фелисите подняла голову, притворяясь удивленной, и проговорила с жестом
полного бессилия:
     - Да ведь я круглая дура в этих делах. Ты сам тысячу раз  мне  твердил,
что я ничего не смыслю в политике.
     Муж молчал в замешательстве, опустив глаза.  Она  продолжала  без  тени
упрека в голосе:
     - Ты ведь не находил нужным посвящать меня в своя  дела.  Я  ничего  не
знаю, я даже ничего не могу тебе посоветовать...  Впрочем,  ты,  пожалуй,  и
прав... женщины - народ болтливый; куда лучше, когда мужчины сами обделывают
свои дела.
     Она говорила с такой тонкой иронией, что муж даже не почувствовал в  ее
словах жестокой  насмешки.  Он  стал  горько  раскаиваться.  И  внезапно  он
признался ей во всем. Он рассказал о  письмах  Эжена,  изложил  свои  планы,
объяснил  все  свое  поведение,  многословно,   как   человек,   проверяющий
собственную совесть, умоляющий о спасении.  Он  то  и  дело  прерывал  себя,
спрашивая: "А как бы ты поступила на моем месте" или: "Ведь я был прав? Я не
мог поступить иначе!" Фелисите не удостаивала его даже кивка. Она слушала  с
суровым  бесстрастием  судьи.  Но  в  глубине  души  она  была  в  восторге:
наконец-то этот толстый хитрец попался в ее сети! Она играла им,  как  кошка
комком бумаги, а он сам протягивал руки, чтобы она надела на них кандалы.
     - Постой, - сказал он, быстро спрыгивая с кровати, -  я  сейчас  прочту
тебе письма Эжена. Тогда ты лучше поймешь положение дел.
     Она напрасно старалась удержать его за рубашку. Он разложил  письма  на
ночном столике, лег в постель  и  начал  читать  ей  вслух  целые  страницы,
заставляя и ее пробегать глазами иные  письма.  Она  сдерживала  улыбку,  ей
становилось его жаль...
     - Ну, что? - робко спросил он, окончив чтение. - Теперь ты все  знаешь;
ты не видишь никакого выхода из положения?
     Она продолжала молчать. Казалось, она погрузилась в глубокое раздумье.
     - Ты умная женщина, - сказал Пьер, чтобы польстить  ей.  -  Напрасно  я
скрывал все это от тебя, признаю свою ошибку...
     - Не будем об этом говорить, - отвечала она. - По-моему, если бы у тебя
хватило смелости...
     И видя, что он жадно на  нее  смотрит,  она  остановилась  и  добавила,
улыбаясь:
     - А ты обещаешь, что больше не будешь ничего от меня  скрывать?  Ничего
не станешь делать, не посоветовавшись со мной?
     Он дал клятву, он соглашался на самые суровые условия.  Тогда  Фелисите
тоже улеглась в постель; она продрогла и легла рядом с ним, чтобы согреться.
Потом шепотом, как будто их могли подслушать, она подробно изложила ему план
кампании. По ее  мнению,  необходимо,  чтобы  паника  окончательно  овладела
городом, а Пьер должен сохранять геройский вид среди потрясенных обывателей.
У нее тайное предчувствие, что повстанцы еще далеко.  Все  равно,  рано  или
поздно, партия порядка восторжествует, и Ругоны будут  вознаграждены.  После
роли спасителя недурно будет выступить в  роли  жертвы.  Фелисите  мастерски
играла роль, говорила так убедительно, что муж, сперва удивленный  простотой
ее замысла, основанного на риске, в конце концов уверовал  в  ее  гениальную
тактику, обещал следовать ей и проявить все мужество, ему доступное.
     - И не забывай, что это я тебя спасаю, - вкрадчиво шептала  старуха.  -
Смотри, и ты будь со мной поласковей.
     Они поцеловались, пожелали  друг  другу  спокойной  ночи.  Казалось,  в
сердцах стариков, опьяненных мечтами, пробудилась весна. Но  им  не  удалось
заснуть; прошло четверть часа;  Пьер,  который  лежал,  устремив  взгляд  на
круглое световое пятно, отбрасываемое  на  потолок  ночником,  повернулся  и
шепотом поделился с женой- мыслью, только что пришедшей ему в голову.
     - Ах, нет, нет! - прошептала Фелисите, вздрогнув. - Это было бы слишком
жестоко!
     - Черт возьми! - воскликнул он. - Ты  же  сама  хотела  поразить  наших
горожан...  Если  выйдет  то,  о  чем  я  говорю,  отношение  ко  мне  сразу
переменится...
     Потом, развивая свой план, он прибавил:
     - Можно использовать Маккара. Кстати, это удобный способ избавиться  от
него.
     Фелисите  захватила  эта  мысль.  Некоторое   время   она   обдумывала,
колебалась в нерешительности, потом прошептала взволнованно:
     - Пожалуй, ты и прав. Посмотрим... Было бы глупо деликатничать: для нас
это вопрос жизни и смерти... Предоставь это мне, я  завтра  же  повидаюсь  с
Маккаром и попробую с ним сговориться. А то ты завяжешь с ним  ссору  и  все
испортишь... Спокойной ночи, спи, бедненький мой... Ничего,  наши  страдания
скоро придут к концу.
     Они еще  раз  поцеловались  и  заснули.  А  круглое  пятно  на  потолке
светилось, как испуганный глаз, широко раскрытый,  пристально  взирающий  на
этих бледных спящих буржуа, которые вынашивали преступление  под  одеялом  и
видели во сне, что в комнате идет кровавый дождь и крупные капли,  падая  на
пол, превращаются в золотые монеты...
     На рассвете Фелисите, получив наставления от Пьера, отправилась в мэрию
повидаться с Маккаром. Она захватила  с  собой  мужнин  мундир  национальной
гвардии, завернутый в салфетку.  На  посту  было  всего  несколько  человек,
спавших крепким сном. Швейцар, которому  поручено  было  приносить  пленнику
еду, отпер туалетную комнату, превращенную в  тюремную  камеру,  и  спокойно
удалился.
     Маккар просидел здесь двое суток. У него было  достаточно  времени  для
размышлений. Выспавшись, он стал бушевать от гнева и бессильной  ярости.  Он
готов был вышибить дверь,  представляя  себе  брата,  важно  восседающего  в
соседней комнате. Он поклялся  придушить  Ругона  собственными  руками,  как
только повстанцы его освободят. Но к вечеру, в  сумерках,  он  успокоился  и
перестал метаться по тесной комнатке. Он вдыхал запах духов, и постепенно им
овладевало  довольство,   нервы   успокаивались.   Г-н   Гарсонне,   человек
состоятельный, утонченных вкусов, заботившийся  о  своей  внешности,  изящно
обставил этот уголок: диван был мягкий и теплый,  на  мраморном  умывальнике
стояли духи, помада, мыло. Вечерний свет, тихо угасая, падал с потолка мягко
и нежно, как свет  лампы  в  алькове.  Маккар  заснул,  убаюканный  пряными,
приторными ароматами туалетной комнаты, с мыслью о том, что  этим  проклятым
богачам "чертовски хорошо живется". Он укрылся одеялом, которое ему дали,  и
провалялся до утра, зарываясь головой, плечами и руками в подушки. Когда  он
открыл глаза, луч солнца светил в окно. Он продолжал лежать, ему было  тепло
и уютно, он размышлял, поглядывая по сторонам, и говорил себе, что никогда в
жизни у него не будет такого уголка для умывания. Особенно заинтересовал его
умывальник.
     "Не велика хитрость, - думал он, - ходить в чистоте, если у тебя  такая
уйма всяких баночек и скляночек". Тут Маккар горько призадумался  над  своей
пропащей жизнью. Ему пришла мысль, что, быть может, он  избрал  неправильный
путь. Что толку от общения с проходимцами? Напрасно он так ломался, -  лучше
бы ему было поладить с Ругонами. Но через минуту он отказался от этой мысли.
Нет, Ругоны - негодяи, они обобрали его. Однако теплота и  мягкая  упругость
дивана смягчали его настроение, вызывали смутные сожаления.  Ведь  повстанцы
покинули его, их побили,  как  дураков.  Антуан  в  конце  концов  пришел  к
заключению, что Республика - сущий обман. Везет же этим Ругонам! Он вспомнил
все свои дурацкие злобные выходки, всю свою глухую вражду; никто в семье  не
поддержал его: ни Аристид, ни брат Сильвера, ни сам Сильвер, этот простачок,
который в телячьем восторге от республиканцев и никогда ничего не добьется в
жизни. Теперь и жена умерла, и  дети  его  бросили,  он  подохнет  с  голоду
где-нибудь под забором, как собака. Нет, ему решительно  надо  было  продать
себя  реакционерам.  Размышляя  об  этом,  Антуан  искоса   посматривал   на
умывальник, испытывая сильное желание вымыть руки особым  мыльным  порошком,
белевшим в хрустальной баночке.
     Маккар, как все бездельники, живущие на содержании у жены или у  детей,
обладал вкусами  парикмахера.  Он  ходил  в  заплатанных  брюках,  но  любил
опрыскивать себя духами. Он проводил целые часы у цырюльника, где  толковали
о политике и причесывали в промежутках между спорами.  Соблазн  был  слишком
силен: Маккар подошел  к  умывальнику.  Он  вымыл  руки,  лицо,  причесался,
надушился, совершил полный туалет. Он  испробовал  все  флаконы,  все  куски
мыла, все порошки и пудру. Но  приятнее  всего  было  вытираться  полотенцем
мэра. Оно было мягкое и пушистое. Маккар  погрузил  в  него  мокрое  лицо  и
блаженно вдохнул аромат богатства. Потом, напомадившись, надушившись  с  ног
до  головы,  он  снова  растянулся  на  диване,  помолодевший  и  миролюбиво
настроенный. Его презрение к Республике еще усилилось  после  того,  как  он
сунул нос в склянки Гарсонне. У него явилась мысль, что, быть может, еще  не
поздно примириться с братом, и он начал обдумывать, сколько можно  запросить
за предательство. Правда, злоба на Ругонов все еще  душила  его,  но  Антуан
переживал один из тех моментов, когда человек, лежа в  постели,  высказывает
сам себе горькие истины, упрекает себя за то, что  во-время  не  пожертвовал
своей заветной ненавистью и не приобрел такой ценой укромный  уголок,  чтобы
тешить на досуге свои душевные и плотские пороки.  К  вечеру  Антуан  принял
решение завтра же вступить в переговоры с братом. Но когда на следующее утро
к нему вошла Фелисите, он понял, что в нем нуждаются, и сразу насторожился.
     Переговоры были долгие, исполненные коварства, и  велись  с  изысканной
дипломатией. Сперва оба обменялись туманными жалобами. Фелисите,  удивленная
тем, что Антуан почти вежлив с ней, после грубой сцены, которая произошла  у
нее в доме в  воскресенье  вечером,  повела  разговор  в  тоне  добродушного
упрека. Она скорбела о раздорах, раздиравших семью. Но ведь Антуан  клеветал
на брата и преследовал его с таким упорством,  что  бедный  Ругон,  наконец,
потерял терпение.
     - Чорт возьми! Пьер никогда не поступал со мной  по-братски,  -  заявил
Маккар со сдержанной злобой. - Разве он пришел ко мне на помощь? Ему было бы
все равно, если бы я подох... Когда он по-человечески поступил  со  мной,  -
помните, когда он дал мне двести  франков,  -  меня,  кажется,  нельзя  было
упрекнуть, что я о нем дурно говорю. Я твердил направо и налево,  что  он  -
великодушный человек.
     Все это значило:
     "Если бы вы продолжали снабжать меня деньгами, я был бы любезен с вами,
помогал бы вам, вместо того чтобы бороться с вами. Сами виноваты. Почему  вы
меня не купили?"
     Фелисите отлично поняла его и ответила:
     - Я знаю, вы обвиняете нас в жестокости, потому что все считают, что мы
хорошо живем. Но люди ошибаются,