н
мертвецки", - говорили прохожие, глядя, как он возвращается домой. В трезвом
виде  он  шел  согнувшись  и  с  какой-то  угрюмой  застенчивостью   избегал
любопытных взглядов.
     После  смерти  отца,  рабочего  с  кожевенного  завода,  оставившего  в
наследство сыну только домишко в тупике св. Митра, у Маккара не оказалось ни
друзей, ни родных. Близость  границы  и  Сейльских  лесов  превратила  этого
ленивого, чудаковатого парня в контрабандиста и браконьера - в одну  из  тех
подозрительных личностей,  о  которых  прохожие  говорят:  "Не  хотел  бы  я
встретить такую  рожу  ночью  в  лесу".  Женщинам  предместья  этот  высокий
бородатый человек с испитым лицом казался страшилищем; они  утверждали,  что
он живьем пожирает младенцев. В тридцать лет ему можно было дать  пятьдесят.
На лице его, заросшем бородой, из-под длинных волос, кудлатых, как шерсть  у
пуделя,  блестели  карие  бегающие  глаза,  печальные  глаза   прирожденного
бродяги, ожесточенного пьянством и жизнью  отверженного.  Никто  не  мог  бы
сказать, в чем же его преступление, но стоило случиться краже или  убийству,
как первое подозрение тотчас же падало на него. И  этот  людоед,  разбойник,
бродяга Маккар оказался избранником Аделаиды! За год и восемь месяцев у  них
родилось двое детей - сын и дочь. Вопрос о женитьбе даже  и  не  поднимался.
Никогда  еще  предместье  не  видывало  такого  наглого  бесстыдства.  Общее
удивление было так велико, а сама мысль о том,  что  Маккару  удалось  найти
себе молодую, богатую любовницу, до того перевернула представления  кумушек,
что они почти жалели Аделаиду. "Бедняжка, она совсем рехнулась,  -  говорили
они. - Будь у нее родственники, они уже давно свезли  бы  ее  в  сумасшедший
дом". Никто не знал истории этой странной связи, поэтому опять-таки обвинили
"негодяя Маккара": ясно, что он воспользовался  слабоумием  Аделаиды,  чтобы
завладеть ее деньгами.
     Законный сын Аделаиды, Пьер Ругон, рос вместе с ее внебрачными  детьми.
Мать оставила у себя обоих "волчат", как  называли  в  предместье  Урсулу  и
Антуана, и относилась к ним не лучше и не хуже, чем  к  ребенку  от  первого
брака. По-видимому, она не  совсем  ясно  представляла  себе,  какая  участь
ожидает этих двух несчастных детей. Она не  делала  различия  между  ними  и
своим первенцем. Иногда она появлялась, ведя за одну руку Пьера,  за  другую
Антуана, не замечая, что уже сейчас к малышам относятся далеко не одинаково.
     Это был странный дом. В продолжение двадцати лет каждый жил в  нем  как
ему вздумается. Дети росли на полной  свободе.  В  замужестве  Аделаида  как
будто осталась все той же высокой странной девушкой,  которая  в  пятнадцать
лет уже слыла чудачкой. Она не была сумасшедшей, как считали  в  предместье,
но какое-то отсутствие уравновешенности,  какое-то  расстройство  умственной
деятельности и сердца заставляли ее жить не обычной жизнью, не так, как все.
Она была непосредственна и по-своему вполне  последовательна,  но  в  глазах
соседей эта последовательность была чистейшим безумием.  Казалось,  Аделаида
нарочно подает повод к сплетням, нарочно старается, чтобы у нее все шло  как
можно  хуже,  тогда  как  она  лишь  бесхитростно,   простодушно   следовала
требованиям своего темперамента.
     После первых родов у нее начались нервные припадки, ее сводили страшные
судороги.  Припадки  повторялись   периодически   каждые   два-три   месяца.
Обращались к докторам, те отвечали, что ничем помочь нельзя,  что  с  годами
припадки пройдут, и прописали ей непрожаренное мясо и  хинную  настойку.  От
постоянных припадков Аделаида окончательно помешалась.
     Она жила день за днем, как ребенок,  как  ласковое,  смирное  животное,
покорное своим инстинктам. Когда Маккар исчезал  из  города,  она  проводила
целые дни в праздности, в мечтах, обращая внимание на детей только для того,
чтобы приласкать их, поиграть с ними. Но лишь только  любовник  возвращался,
она покидала их.
     За домиком Маккара был небольшой двор,  отделенный  стеной  от  участка
Фуков. Как-то утром, к великому удивлению соседей, в  этой  стене  оказалась
калитка, которой не было еще накануне вечером. В течение часа все предместье
успело осмотреть ее. Любовники, очевидно, трудились всю ночь, чтобы  сделать
пробоину и навесить калитку. Теперь они свободно могли ходить друг к  другу.
Это был новый вызов. На этот раз к Аделаиде отнеслись менее  снисходительно.
Поистине  она  стала  позорищем  предместья.  Эта  калитка,  это   спокойное
бесстыдное признание любовной связи  вызвало  больше  возмущения,  чем  двое
внебрачных  детей.  "Хоть  бы   видимость   соблюли",   -   говорили   самые
снисходительные из женщин. Но Аделаида не понимала,  что  значит  "соблюдать
видимость". Она была очень довольна, очень гордилась калиткой; она  помогала
Маккару вынимать камни из стены и даже замешивала известку, чтобы работа шла
поскорее. Наутро она с детской радостью пришла полюбоваться  на  дело  своих
рук, и две-три кумушки, видевшие, как она  рассматривала  еще  не  просохшую
кладку, сочли это пределом бесстыдства. С тех пор,  каждый  раз  как  Маккар
появлялся в предместье, считалось, что молодая вдова, которая  в  такие  дни
нигде не показывалась, перебирается к нему в лачугу в тупике св. Митра.
     Контрабандист возвращался  через  разные  промежутки  времени  и  почти
всегда неожиданно. Никто не знал, как  жили  любовники  в  те  два-три  дня,
которые Маккар иногда проводил в городе. Дверь была на запоре,  и  домик  их
казался необитаемым.  Жители  предместья,  решившие,  что  Маккар  соблазнил
Аделаиду единственно для того, чтобы ее обобрать, удивлялись, что годы идут,
а Маккар, все такой же оборванный, по-прежнему скитается по горам  и  лесам.
Может быть, чем  реже  они  встречались,  тем  сильнее  любила  его  молодая
женщина, а может быть, он не поддавался  ее  просьбам,  чувствуя  неодолимую
тягу к жизни, полной приключений. Ходили  разные  слухи,  но  никто  не  мог
сколько-нибудь разумно объяснить эту связь, возникшую и  продолжавшуюся  так
странно. Жилище в тупике св. Митра всегда было  наглухо  заперто  и  хранило
свою тайну. Догадывались, что Маккар бьет Аделаиду, хотя никогда  из  домика
не  доносилось  ни  малейшего  шума.  Не  раз  она  появлялась  с  синяками,
растерзанная,  с  растрепанными  волосами,  но  никогда  у   нее   не   было
страдальческого или хотя бы печального вида. Она и не пыталась скрыть  следы
побоев, она  улыбалась  и  казалась  счастливой.  Очевидно,  она  безропотно
подчинялась любовнику, и так они жили более пятнадцати лет.
     Аделаида, возвращаясь домой, находила там полный  разгром,  но  это  ее
ничуть не трогало. У нее совершенно отсутствовал всякий практический  смысл.
Она не знала цены вещам, не понимала необходимости порядка.
     Дети ее росли, как растут дикие сливы при  дороге,  по  воле  солнца  и
дождя. И дички, нетронутые ножом садовника,  не  подрезанные,  не  привитые,
принесли свои естественные плоды. Никогда природные наклонности не встречали
меньше стеснения, никогда маленькие, зловредные создания не  вырастали,  так
свободно  следуя  своим  инстинктам.  Они  катались  по  грядам  с  овощами,
проводили время на улице в играх и драках. Они воровали съестные  припасы  в
доме, ломали фруктовые деревья в саду, как хищные и крикливые злые духи, они
завладели всем домом, где царило безумие. Когда мать исчезала на целые  дни,
дети поднимали такой гам,  придумывали  такие  дьявольские  проделки,  чтобы
досадить окружающим, что соседи унимали их, грозя розгами. Аделаиду же  дети
ничуть не боялись, и если становились  менее  невыносимыми  для  окружающих,
когда мать бывала дома, то только потому, что они избирали ее своей жертвой.
Они пропускали уроки в школе пять-шесть раз в неделю  и  как  будто  нарочно
старались навлечь на себя наказание, чтобы поднять  рев  на  всю  улицу.  Но
Аделаида их никогда не била, даже  никогда  не  сердилась  на  них;  она  не
замечала ни шума, ни криков, вялая,  безразличная,  отсутствующая.  В  конце
концов, отчаянный гам трех озорников стал для нее потребностью, он  заполнял
ее пустую голову. Когда при ней говорили: "Скоро  дети  начнут  ее  бить,  и
поделом", - она кротко улыбалась. Что бы ни случилось, ее  равнодушный  вид,
казалось, говорил: "Не все ли равно!" О делах она заботилась еще меньше, чем
о детях. Участок Фуков за долгие годы этой безалаберной жизни превратился бы
в пустырь, но, к счастью, Аделаида поручила дело опытному огороднику. По до-
говору он участвовал в доходах и безбожно обкрадывал ее, о нем  Аделаида  не
догадывалась. Но тут была и своя хорошая сторона:  чтобы  побольше  украсть,
огородник старался извлечь больше прибыли из  участка  и  почти  удвоил  его
доходность. Законный сын, Пьер, с самых ранних лет главенствовал над  братом
и сестрой, - потому ли, что им руководил смутный инстинкт,  или  же  потому,
что он заметил, как относятся к ним посторонние.  В  ссорах  он  по-хозяйски
колотил Антуана, хотя и был слабее его. Урсуле же,  хилой,  жалкой,  бледной
девочке,   одинаково    доставалось    от    обоих.    Впрочем,    лет    до
пятнадцати-шестнадцати все трое тузили друг  друга  по-братски,  не  отдавая
себе отчета в глухой взаимной ненависти, не  понимая,  насколько  они  чужды
друг другу. И только достигнув  юношеского  возраста,  они  столкнулись  как
сознательные, сложившиеся личности.
     В шестнадцать лет Антуан вытянулся и стал долговязым малым,  в  котором
воплотились все недостатки Аделаиды и Маккара, как бы слитые воедино; все же
преобладали задатки Маккара, его страсть  к  бродяжничеству,  наклонность  к
пьянству, вспышки скотской злобы; но под влиянием  нервной  натуры  Аделаиды
пороки, проявлявшиеся у отца с какой-то полнокровной откровенностью, у  сына
превратились в трусливую и лицемерную скрытность.
     От матери он унаследовал полное отсутствие  достоинства  и  силы  воли,
эгоистичность чувственной женщины, не брезгающей самым гнусным  ложем,  лишь
бы понежиться вволю, лишь бы поспать в тепле. Об  Антуане  говорили:  "Какой
мерзавец! У  отца  хоть  храбрость  была,  а  этот  и  убьет-то  исподтишка,
иголкой". Физически Антуан унаследовал от матери  только  чувственные  губы;
остальные  черты  были  отцовские,  но  смягченные,  более  расплывчатые   и
подвижные.
     В Урсуле, наоборот,  преобладало  физическое  и  моральное  сходство  с
матерью. Правда, и здесь было глубокое смешение обоих начал,  но  несчастная
девочка родилась в те дни, когда Аделаида  по-прежнему  любила  страстно,  а
Маккар уже  пресытился  ею,  и  дочери  передалось  вместе  с  полом  клеймо
материнского темперамента. В ней натуры родителей не  сливались  воедино,  а
скорее противопоставлялись  в  тесном  сближении.  Урсула  была  своевольна,
неуравновешенна,  порой  всех  дичилась,  порой  впадала  в  уныние  или  же
возмущение парии; но чаще всего  она  смеялась  нервным  смехом  или  только
мечтала как женщина с сумасбродным сердцем, с сумасбродной  головой.  Взгляд
ее иногда блуждал растерянно, как у  Аделаиды,  глаза  были  прозрачны,  как
хрусталь; такие глаза бывают у молодых кошек, умирающих от сухотки.
     Рядом с обоими незаконнорожденными детьми Пьер всякому, кто не проник в
сущность его натуры, мог бы показаться чужим, глубоко  отличным  от  них.  А
между тем мальчик представлял собою точное среднее породивших  его  людей  -
мужика Ругона и нервозной девицы Аделаиды. В нем черты отца были отшлифованы
чертами матери.  Скрытое  столкновение  темпераментов,  которым  с  течением
времени определяется улучшение или упадок  породы,  принесло  в  Пьере  свои
первые плоды. Он был крестьянином, но не  таким  толстокожим,  как  отец,  с
менее топорным лицом, с умом более широким и гибким. В Пьере начала  отца  и
матери усовершенствовали друг друга. Натура Аделаиды, утонченная  постоянным
нервным возбуждением, противодействовала полнокровной тяжеловесности  Ругона
и отчасти смягчала  ее,  а  грузная  сила  отца  давала  отпор  сумасбродным
причудам матери и не позволяла им отразиться на ребенке. У Пьера не было  ни
вспышек гнева "маккаровских волчат", ни их болезненной задумчивости; он  был
плохо воспитан, распущен, как все дети, не знающие узды, но все же некоторое
благоразумие удерживало его от бессмысленных поступков. Его пороки -  любовь
к праздности, жажда наслаждений - были не так явны и бурны, как  у  Антуана.
Пьер  лелеял  их,  рассчитывая  в  будущем  удовлетворять  их   открыто,   с
достоинством. Во всей его толстой, приземистой фигуре, в длинной  бесцветной
физиономии, в которой черты отца  смягчались  тонкостью  линий  материнского
лица,  сквозило  расчетливое,  затаенное   честолюбие,   жадное   стремление
удовлетворить  его,  черствость  и  завистливая  злоба  мужицкого  сына,  из
которого богатство и нервозность матери сделали буржуа.
     В семнадцать лет, когда Пьер  узнал  и  понял  распущенность  Аделаиды,
двусмысленное положение Антуана и Урсулы, он не огорчился и не возмутился, а
только встревожился, не зная, какой линии держаться,  чтобы  лучше  оградить
свои интересы. Не в пример брату и  сестре  он  более  или  менее  аккуратно
посещал школу.  Крестьянин,  сознав  необходимость  образования,  становится
свирепо расчетлив. В  школе  товарищи  своими  насмешками  и  оскорбительной
манерой обращения с Антуаном внушили Пьеру первые  подозрения.  Позднее  ему
стали понятны многие взгляды, многие намеки. Наконец он увидел, что  в  доме
царит полный разгром. С тех пор он стал смотреть на Антуана и Урсулу как  на
бессовестных дармоедов, на приживалов, пожирающих  его  достояние.  Аделаиду
он, как и все жители предместья, считал сумасшедшей, которую давно следовало
бы посадить под замок и которая растратит все  его  состояние,  если  он  не
примет мер. Но  окончательно  потрясло  его  воровство  огородника.  Озорной
мальчишка  сразу  превратился   в   расчетливого   эгоиста.   Та   странная,
бесхозяйственная жизнь, которой он уже не мог  видеть  без  боли  в  сердце,
преждевременно развила в  нем  инстинкты  собственника.  Овощи,  приносившие
огороднику большие барыши, принадлежали  ему,  Пьеру;  ему  же  принадлежало
вино, выпитое незаконнорожденными детьми его матери,  хлеб,  съеденный  ими.
Весь дом, все имущество принадлежали ему. По  его  крестьянской  логике  все
должен был наследовать он, законный сын. А дела шли все хуже,  каждый  жадно
отрывал куски от его будущего состояния, и Пьер  стал  искать  способа,  как
вышвырнуть за дверь и мать,  и  сестру,  и  брата,  чтобы  одному  завладеть
наследством.
     Борьба была жестокой. Пьер понял, что первый удар надо нанести  матери.
Он терпеливо, упорно, шаг за шагом выполнял план, который заранее обдумал до
мельчайших подробностей. Его тактика заключалась в том, чтобы  стоять  перед
Аделаидой живым укором. Он  не  выходил  из  себя,  не  осыпал  ее  горькими
словами, не упрекал в дурном поведении, - нет, он только пристально  смотрел
на нее, не произнося ни слова, и это приводило ее  в  ужас.  Когда  Аделаида
возвращалась  от  Маккара,  она  с  трепетом  поднимала  глаза  на  сына   и
чувствовала на себе его  взгляд,  холодный,  острый,  как  стальное  лезвие,
которое медленно, безжалостно вонзалось ей в сердце. Суровое молчание Пьера,
сына человека, так скоро ею забытого, смущало ее  бедный  больной  мозг.  Ей
казалось, что Ругон воскрес для  того,  чтобы  покарать  ее  за  распутство.
Теперь с нею каждую неделю делались  нервные  припадки,  после  которых  она
чувствовала себя совершенно обессиленной. Никто не обращал на нее  внимания,
когда она билась в судорогах. Придя в себя, она оправляла  платье,  вставала
обессиленная, еле волоча ноги. Она часто плакала  по  ночам,  сжимая  голову
руками, принимая обиды Пьера, как удары карающего  божества.  Но  порой  она
отрекалась от  сына;  она  не  узнавала  своей  крови  в  этом  бессердечном
человеке, невозмутимость которого мучительно охлаждала ее возбуждение. Зачем
он смотрел на нее своим упорным взглядом, уж лучше бы  бил  ее.  Беспощадный
взгляд сына преследовал ее повсюду и так истерзал, что она не раз  принимала
решение расстаться с любовником. Но стоило появиться Маккару,  она  забывала
все свои  клятвы  и  бежала  к  нему.  А  когда  возвращалась  домой,  снова
начиналась  борьба,  еще  более  молчаливая,  еще  более  страшная.   Прошло
несколько месяцев, и Аделаида подпала под власть  сына.  Она  дрожала  перед
ним, как маленькая девочка, неуверенная в себе и боящаяся розги. Ловкий Пьер
связал ее по рукам и ногам, превратил в покорную рабу; он достиг  этого,  не
раскрывая рта, не пускаясь в сложные и неприятные объяснения.
     Когда молодой Ругон почувствовал, что мать в  его  власти,  что  с  нею
можно обращаться, как с рабыней, он сумел извлечь выгоду из ее  слабоумия  и
безграничного ужаса, который ей внушал один  его  взгляд.  Став  хозяином  в
доме, он тотчас же прогнал огородника и заменил  его  верным  человеком.  Он
взял на  себя  управление  всеми  делами,  покупал,  продавал,  забирал  всю
выручку. Впрочем, он не пытался ни обуздать Аделаиду, ни  бороться  с  ленью
Антуана и Урсулы. Какое все это могло  иметь  значение,  раз  он  решил  при
первой же возможности отделаться от  них.  Он  ограничился  тем,  что  начал
учитывать и хлеб и воду. Потом, захватив в свои руки все состояние, он  стал
выжидать случая, который позволил бы ему распорядиться  деньгами  по  своему
усмотрению. События ему благоприятствовали. Как старший  сын  вдовы,  он  не
подлежал призыву. Два года спустя Антуан  вытянул  жребий.  Неудача  его  не
огорчилаIII

     В Плассане, этом обособленном городке, где в 1848 году были  так  резко
выражены  сословные  разграничения,  политические  события  находили  слабый
отклик. Даже в наши дни  голос  народа  здесь  мало  слышен:  его  подавляет
буржуазия  своей   расчетливостью,   дворянство   своим   немым   отчаянием,
духовенство  своими  тонкими  интригами.  Пусть  рушатся  троны,   возникают
республики - город сохраняет спокойствие. Когда в Париже дерутся, в Плассане
спят. Но если на поверхности все тихо  и  невозмутимо,  то  в  глубине  идет
глухая работа, весьма любопытная для наблюдений. Правда, на улицах не слышно
стрельбы, зато салоны нового города и квартала св. Марка кишат интригами. До
1830 года  с  народом  вовсе  не  считались.  Да  и  сейчас  его  продолжают
игнорировать.  Все  дела  вершат  духовенство,   дворянство   и   буржуазия.
Священники, которых в городе очень много, задают тон в местной  политике:  в
большом ходу всяческие  подкопы,  удары  из-за  угла,  ловкая  и  осторожная
тактика, допускающая раз в десять лет  шаг  вперед  или  шаг  назад.  Тайные
происки людей, которые больше всего боятся огласки, требуют особой  ловкости
приемов,  мелочного  склада  ума,  выдержки  и  бесстрастия.  Провинциальная
медлительность, над которой  подсмеиваются  в  Париже,  таит  предательства,
коварные убийства, тайные победы и тайные поражения. Затроньте их  интересы,
и эти мирные люди, не выходя из дому, убьют вас щелчками так же  верно,  как
убивают из пушек на площадях.
     Политическая история Плассана, как и других  мелких  городов  Прованса,
представляет любопытную особенность. До 1830 года плассанцы были ревностными
католиками и ярыми роялистами: даже народ то и дело  поминал  бога  и  своих
законных королей.
     Но мало-помалу взгляды  странным  образом  переменились:  вера  угасла,
рабочие  и  буржуа  отреклись  от  легитимистов  и  примкнули   к   могучему
демократическому движению нашей  эпохи.  Когда  разразилась  революция  1848
года, одни лишь дворяне и священники встали на сторону Генриха V {Генрих V -
имя, данное графу Шамбору (1820-1883), внуку Карла X,  изгнанному  вместе  с
ним из Франции в 1830 году во время Июльской революции. Легитимисты, главным
образом дворянство  и  духовенство,  безуспешно  выдвигали  его  в  качестве
претендента на