е
сундуки   со   ржавыми   железными   наугольниками  поверх  зеленого  сукна,
изъеденного  молью.  Пожелтевшая штукатурка стен проступала только узенькими
полосками между рядами картин, многие из которых не имели рам.
     Здесь  были  собраны  сотни полотен; все они были скверными и, вместе с
тем,  любопытными.  Заказанные  для  увековечения родовой славы и написанные
старыми   испанскими  и  итальянскими  мастерами,  побывавшими  проездом  на
Майорке,  эти полотна как бы излучали притягательную силу семейных преданий.
Это  была  история  Средиземноморья,  изображенная  кистью,  то неумелой, то
искусной:  столкновения  галер,  штурмы крепостей, большие морские сражения,
окутанные  облаками  дыма,  а над ними -- вымпела кораблей и высокие кормовые
башни,  на  которых развевались флаги с мальтийским крестом или полумесяцем.
Люди  сражались  на  палубах кораблей или на небольших судах, плывших тут же
рядом;  море,  окрашенное кровью или пламенем горевших кораблей, было усеяно
сотнями  голов  утопающих,  которые,  в  свой  черед,  сражались  на волнах.
Множество  воинов в касках и шлемах билось на двух сцепившихся друг с другом
кораблях  с  толпой  людей в белых и красных тюрбанах, а над ними вздымались
мечи  и  пики,  кривые  сабли  и абордажные топоры. Выстрелы пушек и пищалей
прорезали  красными  я  пиками  дым  сражения;  на других полотнах, не менее
потемневших,  виднелись замки, изрыгающие пламя из бойниц, а у подножия стен
-  воины  с восьмиконечным белым крестом на латах, ростом почти что с башню,
приставляли штурмовые лестницы к крепостной ограде.
     На  картинах сбоку было белое поле с теми же извилистыми линиями герба,
на  котором кривыми прописными буквами излагалась суть события: победоносные
схватки   с   галерами  Великого  Турка  или  с  пизанскими,  генуэзскими  и
бискайскими  пиратами,  войны в Сардинии, штурмы Бухии и Теделиса. И во всех
этих  доблестных  сражениях  участвовал  один из Фебреров, который, командуя
солдатами,  подавал  им  пример героизма; особенно же выделялся командор дон
     С воинственными сценами чередовались семейные портреты. На самом верху,
примыкая  к  старинным  изображениям  евангелистов  и  мучеников, тянувшимся
фризом  вдоль  потолка, виднелись древнейшие Фебреры, почтенные майоркинские
купцы,  написанные  через  несколько  веков  после  смерти, степенные мужи с
иудейскими  носами  и  проницательным  взором, с драгоценными украшениями на
груди  и  высокими,  восточного  типа  шапками.  Далее  шли воины, мореходы,
опоясанные  мечом,  коротко остриженные, похожие на хищных птиц, все в латах
из  вороненой  стали  и  многие  вдобавок  с  белым  мальтийским крестом. От
портрета к портрету лица становились тоньше, не утрачивая, однако, выпуклого
семейного  лба  и  властно  очерченного  носа.  Широкие  отложные  воротники
груботканых   рубашек   становились   все   выше   и  выше  и  переходили  в
накрахмаленное и гофрированное кружевное жабо, латы превращались в бархатные
или  шелковые колеты, широкие и жесткие бороды, остриженные по императорской
моде,  сменялись  эспаньолками и закрученными усами, лица начинали обрамлять
мягкие локоны.
     Среди  суровых воинов и изящных рыцарей выделялись своей черной одеждой
служители церкви с усами и бородками, носившие высокие шляпы с кистями. Одни
из  них,  судя  по белому нагрудному знаку, были видными священнослужителями
Мальтийского братства, другие - почетными инквизиторами Майорки, если верить
надписи,  прославлявшей  их рвение в делах веры. За этими черными сеньорами,
отличавшимися  внушительным  видом  и  суровым взглядом, начиналась вереница
белых париков, галерея лиц, которым бритые щеки и подбородки придавали почти
детское   выражение,  множество  ярких  шелковых  и  позолоченных  кафтанов,
украшенных  лентами  и  орденами.  Это  были  постоянные  правители  Пальмы:
маркизы,  утратившие  свое  высокое  достоинство  из-за  неравных  браков  и
присоединившие   свой   титул   к   титулам   континентального   дворянства;
губернаторы,    капитан-генералы   {военные   губернаторы}   и   вице-короли
американских  стран,  имена  которых вызывали представления о фантастических
богатствах;  восторженные  "красавчики",  приверженцы Филиппа V, вынужденные
бежать  с  Майорки,  этого  последнего  оплота Австрийского дома, и чванливо
носившие,  как некий высший дворянский титул, прозвище бутифарры {бутифарр -
буквально   значит   -  "сосиска".  На  Майорке  это  слово  стало  титулом,
свидетельствующим   о   принадлежности  к  местной  знати},  присвоенное  им
враждебной чернью.
     Почти  над  самой  мебелью, словно замыкая славное шествие, выстроились
последние  Фебреры начала XIX века, морские офицеры с короткими бакенбардами
и  спущенными  на  лоб  курчавыми  прядями,  в высоких воротниках с золотыми
якорями  и  черными  галстуками  -  участники  сражений  при Трафальгаре {21
октября  1805  г.  при мысе Трафальгар произошло сражение между объединенным
франко-испанским  и  английским  флотами}  и  мысе  Сент-Винсент  {Близ мыса
Сент-Винсент  английский  флот дважды наносил поражение испанской эскадре (в
1780  и  1797  гг.)},  за ними шел портрет прадеда Хайме, старика с жесткими
глазами  и  презрительно  сжатым  ртом.  Когда  Фердинанд  VII  вернулся  из
французского  плена  {Фердинанд  VII  с  1808  г., момента оккупации Испании
наполеоновскими  войсками,  и  до  1814  г.,  когда  Наполеон  был низложен,
находился  в плену во Франции}, он вместе с другими важными сеньорами отплыл
в  Валенсию, чтобы, припав к стопам короля, просить о восстановлении древних
обычаев  и  об искоренении зарождающейся язвы либерализма. Он был плодовитым
патриархом  и  расточал  свою  кровь  в  самых  различных  уголках  острова,
преследуя  главным  образом  крестьянок. При всем том он нимало не утрачивал
присущей  ему  важности  и,  подставляя  руку  для  поцелуя  своим  законным
сыновьям,  жившим  у  него  в  доме  и  носившими  его фамилию, торжественно
говорил: "Дай бог, чтобы из тебя вышел славный инквизитор!"
     Среди  портретов  знаменитых Фебреров было несколько женских. Сеньоры в
пышных  платьях  с  фижмами  заполняли  целые  полотна  и  походили  на дам,
написанных  кистью  Веласкеса.  Одна  из  них,  в  широкой бархатной тканной
цветами,  юбке  колоколом,  выделялась своей хрупкой фигурой, острым бледным
лицом   и  выцветшей  лентой  в  коротких  вьющихся  волосах.  В  семье  она
прославилась  знанием греческой словесности, за что была прозвана Гречанкой.
Ее  учителем был родной дядя - монах Эспиридион Фебрер, настоятель монастыря
Санто   Доминго,   великое   светило   своего   времени,  и  Гречанка  могла
переписываться  по-гречески  с  восточными  клиентами,  еще  поддерживавшими
замирающую торговлю с Майоркой.
     Хайме  пропустил  несколько  полотен,  -  это  соответствовало примерно
столетию,  - и взглянул на еще один женский портрет, знаменитый в семье. Это
была девочка в белом паричке, одетая, как взрослая, в плиссированную юбку на
обручах,  какие  носили  дамы в XVIII веке. Она стояла у стола, возле вазы с
цветами, глядя с полотна глазками фарфоровой куколки; в ее бескровной правой
руке  была  роза,  больше  походившая  на  помидор.  Ее называли Латинянкой.
Надпись на картине повествовала в напыщенном стиле той эпохи о ее скромности
и  учености,  оплакивая  под  конец  ее смерть в одиннадцатилетнем возрасте.
Женщины были как бы сухими ветвями на мощном стволе древа Фебреров - воинов,
полных  жизненных сил. Ученость быстро угасала в этом роду моряков и солдат,
как погибает растение, выросшее в неблагоприятном для него климате.
     Погруженный   в   размышления,   которым   от  предавался  накануне,  и
озабоченный  предстоящим  путешествием  в  Вальдемосу,  Хайме  задержался  в
приемной,  разглядывая  портреты  своих  предков. Сколько славы... и сколько
пыли!..  Уже  лет двадцать, наверно, сострадательная тряпка не прикасалась к
славному семейству, чтобы придать ему более приличный вид. Отдаленные предки
и  громкие  баталии  покрылись  паутиной.  И подумать только - ростовщики не
желали  приобретать этой славной музейной коллекции, считая картины плохими!
Никак  не  удавалось  продать эти памятные реликвии богачам, желающим добыть
себе знатное происхождение!..
     Пройдя  приемную, Хайме вошел в комнаты противоположного крыла. Потолок
здесь  был  ниже;  над  ним  шел  второй этаж, занимаемый в свое время дедом
Фебрера;  комнаты  эти  со  старой  мебелью  в  стиле  ампир  казались более
современными.  На  стенах  висели  раскрашенные  гравюры  эпохи  романтизма,
изображавшие  злоключения  Атала {героиня повести Франсуа-Рене де Шатобриана
"Атала"},  историю  любви Матильды {героиня новеллы Э.-Т.-А. Гофмана "Турнир
певцов"}  и  подвиги  Эрнандо  Кортеса  {1485-1547, - испанский конкистадор,
завоеватель Мексики}. На пузатых комодах, среди запыленных матерчатых цветов
под  стеклянными колпаками, стояли разноцветные фигурки святых и распятия из
слоновой кости.
     Коллекция  луков,  стрел  и  ножей  напоминала  об  одном  из Фебреров,
командире  королевского фрегата, совершившем в конце XVIII века кругосветное
путешествие.   Пурпурные  морские  ракушки  и  огромные  жемчужные  раковины
украшали столы.
     Продолжая  свой путь по коридору, Хайме направился в кухню, пройдя мимо
часовни,  не  отпиравшейся  годами,  и архива - обширной комнаты, выходившей
окнами  в  сад,  в  которой  он,  вернувшись  из  путешествий, провел немало
вечеров,  перебирая  связки  рукописей,  хранившиеся  в  старинных шкафах за
проволочными решетками.
     Он  заглянул  в  огромную  кухню,  где  в  свое  время  Фебреры, всегда
окруженные приживальщиками и особенно щедрые на угощение друзей, приезжавших
на остров, готовились к своим знаменитым пирам. Мадо Антония казалась совсем
маленькой  в  этом  просторном  помещении,  возле большого очага, вмещавшего
целую  гору дров, на котором можно было одновременно зажарить несколько туш.
Духовок  здесь  хватило  бы  на  целую общину. Холодная опрятность помещения
свидетельствовала  о  том,  что  им  давно  не пользовались. Пустые крюки на
стенах  выдавали  отсутствие  медных  котлов,  бывших в свое время предметам
гордости  этой  монастырской  кухни.  Старая  служанка стряпала на маленьком
очажке возле квашни, в которой обычно ставила хлеб.
     Хайме  окликнул  мадо  Антонию,  чтобы дать ей о себе знать, и прошел в
смежное  помещение, небольшую столовую, - ею пользовались последние Фебреры.
Обеднев, они бежали из большого зала, где в старину задавались пиры.
     И   здесь   были   заметны   следы   нищеты.   Большой  стол  покрывала
потрескавшаяся   клеенка   сомнительной   чистоты.  Буфеты  зияли  пустотой.
Старинный  фарфор разбивался, и его постепенно заменяли блюда и миски грубой
работы.  В  глубине комнаты было два окна, распахнутых настежь; в них, как и
рамках,  виднелось  море  беспокойно  синего  цвета,  трепещущее  под жгучим
солнцем.  В  квадратных  просветах  тихо покачивались ветви пальм. Далее, на
горизонте,  выделялись  белые  крылья  парусника,  медленно,  как утомленная
чайка, подходившего к Пальме.
     Вошла  мадо Антония и поставила на стол большую чашку дымящегося кофе с
молоком  и  ломоть  хлеба с маслом. Хайме с жадностью набросился на завтрак,
но,  едва начав жевать хлеб, нахмурился. Мадо сочувственно кивнула головой и
затараторила на своем майоркинском наречии:
     - Черствый, не правда ли?..
     Конечно,  этот  хлеб  не  может  идти  в сравнение с булочками, которые
сеньор  кушает  в  клубе,  но  она  в  этом  не  виновата. Вчера вечером она
собиралась  поставить тесто, но не было муки, и она все еще ждет крестьянина
из  Сон Фебрера, который должен уплатить свою подать. Уж такие неблагодарные
и забывчивые люди!..
     Старая  служанка  подчеркнуто  выражала  свое  презрение  к арендатору,
обрабатывавшему  Сон  Фебрер - ферму, составлявшую последнее достояние рода.
Этот крестьянин многим обязан милостям Фебреров, а теперь, в трудную минуту,
он забывает о своих господах.
     Продолжая  жевать,  Хайме раздумывал о Сон Фебрере. Эта земля также уже
не  принадлежала ему, хотя он и считался ее владельцем. Ферма, расположенная
в центре острова - лучшая усадьба, унаследованная от родителей, носившая имя
Фебреров,  была  заложена,  и  он  мог  потерять ее в любой момент. Арендная
плата,  скудная  по  традиции,  позволяла  оплачивать  лишь  небольшую часть
процентов  по  закладной,  а  неуплаченная  доля увеличивала сумму долга. На
жизнь  оставались  только платежи натурой, которые по древним обычаям обязан
был  вносить  крестьянин;  на  них-то  и  кормились  они  с  мадо  Антонией,
затерянные  в  огромном  доме,  под покровом которого могло приютиться целое
племя.  На рождество и "а пасху он получал пару овец и дюжину домашних птиц,
осенью  - пару откормленных на убой свиней и каждый месяц -• муку и яйца, не
считая  фруктов.  На  эти  приношения,  часть  которых  съедалась,  а  часть
продавалась  через  служанку, существовали Хайме и мадо Антония в уединенном
особняке, вдали от нескромных взоров толпы, подобно жертвам кораблекрушения,
затерявшимся  на  небольшом островке. Поставки натурой каждый раз все больше
запаздывали.  Арендатор,  с  присущим  ему  крестьянским  эгоизмом, не желая
встречаться  с  тем,  кто  попал  в  беду, явно ленился и всячески затягивал
выполнение  своих  обязательств.  Он  знал,  что  наследник  майората не был
настоящим  хозяином  Сон  Фебрера, и часто, приезжая в город со своей данью,
сворачивал  с  дороги  и  развозил  ее  по  домам кредиторов, людей для него
опасных, с которыми ему хотелось поддерживать хорошие отношения.
     Хайме  с  грустью  смотрел  на  служанку, молча стоявшую перед ним. Эта
старая  крестьянка  все  еще носила деревенский наряд - темную кофту с двумя
рядами пуговиц на рукавах, светлую полосатую юбку, а на голове - нечто вроде
покрывал"  -  перехваченную  у  подбородка и •на груди белую косынку, из-под
которой   виднелась  очень  толстая  и  черная  привязная  коса  с  широкими
бархатными лентами на конце.
     -  Нищета,  мадо  Антония!  -  отвечал  хозяин на том же наречии. - Все
сторонятся  бедняков,  и  если  в  один  прекрасный  день этот бездельник не
привезет  положенного,  нам придется съесть друг друга, на манер потерпевших
кораблекрушение.
     Старуха  улыбнулась:  сеньор  вечно  шутит.  Он живой портрет деда дона
Орасио:  тот  тоже  был всегда серьезным, и все боялись его взгляда, а какие
шутки он отпускал!..
     -  Пора  с  этим  покончить,  - продолжал Хайме, не обращая внимания на
улыбку  служанки.  - Все это кончится сегодня же, я решил... Узнай же, мадо,
пока об этом не пошли толки, - я женюсь.
     Служанка  в  изумлении  набожно сложила руки и подняла глаза к потолку.
Святая кровь Иисусова! Давно пора... пораньше бы это сделать, и дом бы иначе
выглядел.   И  пей  пробудилось  любопытство,  и  она  спросила  с  подлинно
крестьянской жадностью:
     - Она богата?..
     Утвердительный  жест  хозяина  не  поразил ее. Конечно, она должна быть
богатой.  Только  женщина  с  крупным  состоянием  может надеяться на брак с
последним  из  Фебреров,  которые  всегда  были  самыми  именитыми людьми на
острове да, пожалуй, и на всем свете.
     Бедная  мадо  подумала  о  своей  кухне,  мгновенно  населив ее в своем
воображении  медной  посудой,  блестящей  как золото, увидела ее с пылающими
очагами, полную девушек с засученными рукавами, со сбитыми назад косынками и
развевающимися   косами.  А  сама  она  сидит  посредине  в  кресле,  отдает
приказания и вдыхает сладкий аромат кастрюль.
     -  Молодая,  должно  быть!  -  полуутвердительно сказала старуха, чтобы
выпытать у хозяина побольше.
     - Да, молодая, гораздо моложе меня, даже слишком молодая - ей не больше
двадцати двух лет. Будь мне чуть-чуть побольше, и я бы ей годился в отцы.
     Мадо  протестующе  отмахнулась.  Дон  Хайме - самый красивый мужчина на
острове. Уж она-то может это сказать, ведь она не могла налюбоваться на него
еще в те времена, когда он носил короткие штанишки, а она водила его за руку
на  прогулку  в  сосновый  парк,  неподалеку  от замка Бельвер. Он настоящий
Фебрер - из рода важных сеньоров, а этим все сказано.
     -  А  она из хорошей семьи? - продолжала старуха свои вопросы, стараясь
заставить  хозяина  разговориться.  -  Наверно,  из дворянского рода, самого
лучшего  на  острове?..  Да нет, теперь угадала: должно быть, из Мадрида. Вы
обручились с ней, когда жили там.
     Хайме  в нерешительности помолчал несколько минут, побледнел и наконец,
скрывая свое смущение, решительно сказал:
     - Нет, мадо... Она чуэта.
     Мадо  вновь  скрестила  руки  и опять воззвала к крови Христовой, столь
почитаемой  в Пальме; но морщины на ее смуглом лице внезапно разгладились, и
она рассмеялась:
     -  Ну  и  шутник  же  сеньор! Такой же, как и его дед. Тот тоже говорил
самые  удивительные  и невероятные вещи, да так серьезно, что люди принимали
их  за  правду.  А она-то, бедная дура, поверила этим шуткам! Может быть, со
свадьбой - это тоже обман?..
     -  Нет, мадо. Я женюсь на чуэте... Женюсь на дочери дона Бенито Вальса.
Ради этого я и еду сегодня в Вальдемосу.
     Тихий  голос  Хайме,  опущенные глаза и робкий тон, которым он произнес
эти  слова,  не  оставили  у  служанки никаких сомнений. Она так и застыла с
раскрытым ртом, опустив плечи, не в силах поднять ни рук, ни глаз.
     - Сеньор... Сеньор... Сеньор!..
     Больше  она  не  могла  ничего  сказать.  Ей почудилось, что удар грома
потряс  старый  дом,  что  огромная туча надвинулась и заслонила солнце, что
ставшее  свинцовым  море  двинуло свои гневные волны на эти стены. Потом она
поняла,  что все осталось на месте, что только ее одну потрясло это страшное
известие, способное перевернуть все на свете.
     - Сеньор... Сеньор... Сеньор...
     И,  схватив  со  стола  пустую чашку и остатки хлеба, старуха бросилась
бежать,  чтобы  поскорее  укрыться  а  кухне. После всех ужасов, которые она
выслушала,  дом  показался  ей страшным. Как будто кто-то ходил по пустынным
залам в другой части здания, кто-то, кого она не знала, но кто, должно быть,
проснулся  от  векового  сна. У этого большого дома была душа. Когда старуха
оставалась  одна,  мебель  начинала  поскрипывать, точно разговаривая сама с
собой,  гобелены  как  будто  шевелились от чьих-то невидимых прикосновений,
позолоченная арфа бабушки дона Хайме трепетала в темном углу, "о раньше мадо
никогда  этого  не  боялась,  потому  что  все Фебреры были хорошими людьми,
простыми  и  снисходительными  к своим слугам. Но теперь, наслушавшись таких
вещей!.. С некоторой тревогой подумала она о портретах, украшавших приемную.
Какие  должны  быть лица у знатных господ, если до них дошли сейчас слова их
потомка!
     В  конце  концов,  мадо  Антония  успокоилась  и  выпила  остатки кофе,
приготовленного  для  хозяина.  Ей  уже не было страшно, но она была глубоко
опечалена  судьбой дона Хайме, словно ему грозила смертельная опасность. Вот
какой  конец  пришел  дому Фебреров! И бог это терпит?.. На минуту старинная
привязанность  к хозяину сменилась чем-то вроде презрения. Ведь он ветрогон,
позабывший   о  религии  и  добрых  нравах,  прокутивший  последние  остатки
семейного  состояния.  Что скажут теперь его благородные родственники? Какой
позор  для  его  тетки  доньи  Хуаны,  благородной  дамы,  самой  набожной и
родовитой  на  всем  острове,  для  нее,  которую  одни в шутку, а другие от
избытка уважения зовут Папессой!
     - Прощай, мадо... К вечеру я вернусь!
     Хайме,  заглянувшего  к  ней  проститься,  старуха проводила ворчаньем.
Потом,  оставшись одна, воздела руки к небу, взывая к заступничеству Иисуса,
святой  девы Льюкийской, покровительницы острова, и преподобного Сан Висенте
Феррера,  совершившего  множество чудес в ту пору, когда он бы проповедником
на  Майорке.  Сотвори же