Его интересовали лишь женщины. Когда духовные пастыри
угрожали  ему  отлучением,  он  смеялся  им  в лицо дьявольским смехом. Если
Великий Магистр упрекал его в нечестивости, он гордо выпрямлялся и напоминал
о великих победах на море, которыми ему был обязан Мальтийский орден.
     В   семейном   архиве  сохранились  некоторые  из  его  писем  -  листы
пожелтевшей  бумаги,  неровно  исписанные  красноватыми  буквами; стиль этих
посланий  выдавал  безграмотность командора: Он изъяснялся с невозмутимостью
солдата,  чередуя  религиозные  тирады с самыми непристойными выражениями. В
одном  из  этих писем, прочитанных Хайме, дон Приамо с тревогой писал своему
брату на Майорку по поводу таинственной болезни, которой тот страдал; на тот
случай,  если бы это оказалось болезнью от женщин, командор давал испытанные
советы  и  указывал  магические  средства.  Этот  недуг  он  хорошо изучил в
восточных портах.
     Имя  его  гремело  по  всему  средиземноморскому побережью, населенному
неверными.  Магометане боялись его как черта, арабки усмиряли своих малюток,
пугая  их  командором  Фебрером.  Великий  турецкий корсар Драгут считал его
единственным  соперником,  не  уступавшим  ему  в доблести. После нескольких
стычек, в которых тот и другой понесли большие потери, они относились друг к
другу с опаской и уважением, избегая встреч и столкновений в открытом море.
     Однажды,   обходя   свои   галеры  в  Алжире,  Драгут  увидел  Фебрера,
полуголого, с веслом в руках, прикованного к сиденью.
     - Игра войны! - заметил Драгут.
     - Игра судьбы! - ответил командор.



     Они  пожали  друг  другу  руки  и  не  сказали больше ни слова. Один не
оказывал милости, другой не просил пощады. Жители Алжира сбегались на берег,
желая  взглянуть  на  мальтийского  демона в оковах, но, видя, что он горд и
хмур, как пойманный орел, не осмеливались его оскорблять. За сотни рабов, за
суда  с ценным грузом, словно князя, выкупил Орден своего доблестного воина.
Несколько  лет  спустя,  поднявшись  на борт одной из мальтийских галер, дон
Приамо   увидел   бесстрашного   Драгута,  прикованного  к  скамье  гребцов.
Повторилась  прежняя  сцена. Ни один из них не выказал удивления, словно все
было в порядке вещей. Они пожали друг другу руки.
     - Игра войны! - сказал один.
     - Игра судьбы! - ответил другой.
     Хайме  любил  командора  за  то,  что  в  их  благородной  семье он был
воплощением беспорядка, свободы и презрения к предрассудкам. Что значили для
него  различия в нации и вере, если его влекло к женщине!.. В зрелые годы он
жил  уединенно  в  Тунисе  со  своими добрыми друзьями - богатыми корсарами,
которые  когда-то  его  ненавидели  и  преследовали,  а  под конец стали его
товарищами.  Это  был наименее известный период в его жизни. По преданию, он
стал  ренегатом  и,  скуки  ради,  охотился в море за мальтийскими галерами.
Некоторые  рыцари  Ордена,  его  враги, клятвенно уверяли, что видели его во
время боя на юте одного из неприятельских судов, одетого турком.
     Верно  лишь  то,  что  он  жил во дворце на берегу моря с необыкновенно
красивой  арабкой,  родственницей  его  друга - тунисского бея. Два письма в
архиве  подтверждали  этот  сладостный  и  непостижимый  плен.  После смерти
мусульманки  дон Приамо вернулся на Мальту, считая свою карьеру законченной.
Высшие  сановники  Ордена  хотели  оказать  ему  честь, если он изменит свое
поведение, и назначить правителем Негропонта или великим кастеланом Ампосты.
Но  погрязший в грехах дон Приамо не исправлялся, продолжал вести разгульный
образ  жизни,  держась  капризно  и  неровно  по отношению к товарищам. Зато
доблестного  командора  боготворили  братья-служители, воины Ордена, простые
солдаты, имевшие право носить на своих доспехах только половину креста.
     Презрение к интригам и ненависть врагов заставили его навсегда покинуть
архипелаг   Ордена,   острова   Мальту   и  Гоццо,  уступленные  императором
воинственным  монахам.  В  виде  дани  государю  они  ежегодно  посылали ему
ястреба, выращенного на этих островах.
     Состарившийся  и утомленный, дон Приамо удалился на Майорку, где жил на
доходы  от  своего  каталонского  поместья. Нечестивая жизнь и пороки былого
удальца  приводили  в  ужас его родных и вызывали негодование всего острова.
Три  молодые  арабки  и одна необычайно красивая еврейка всегда сопровождали
его в качестве служанок в покои, занимавшие целый флигель особняка Фебреров,
который  в  те  времена  был  значительно больше теперешнего. Кроме того, он
держал  нескольких  рабов,  татар и турок, трепетавших при его появлении. Он
водился  со  старухами,  которые  слыли  колдуньями,  советовался  с евреями
знахарями,  запирался  с  этими  подозрительными  людьми в спальне, и соседи
трепетали  от  страха,  видя,  как  поздней ночью окна его освещаются адским
пламенем. Некоторые рабы были хилыми и бледными, как будто из них высасывали
жизнь  капля  по  капле. Ходили слухи, что командор употребляет их кровь для
приготовления  магических зелий. Дон Приамо стремился вернуть себе молодость
и  оживить  угасавшие желания. Великий инквизитор Майорки поговаривал о том,
чтобы  посетить особняк командора, захватив с собою его родню и альгвасилов,
но  старый мальтиец, доводившийся инквизитору кузеном, уведомил его письмом,
что  едва  тот вступит на его лестницу, как он раскроит ему череп абордажным
топором.  Дон  Приамо  скончался, вернее - уморил себя дьявольскими зельями,
оставив,  в  знак  полного  презрения к предрассудкам, любопытное завещание,
копию  которого  читал Хайме. Воин церкви завещал имущество, оружие и трофеи
детям  своего  старшего  брата,  как  всегда  поступали младшие сыновья в их
семье.  Но далее следовал целый перечень того, что он завещал своим детям от
рабынь-мусульманок  или  от  случайных  подруг - евреек, армянок и гречанок,
влачивших  в ту пору жалкое существование в отдаленных восточных портах. Это
было  целое потомство библейского патриарха, незаконное, смешанное скрещение
враждебных друг другу кровей и разноплеменных рас. Можно было подумать, что,
нарушая  принесенный  обет,  славный  командор  хотел  уменьшить  свою вину,
выбирая  себе  в  жены  неверных. Постыдные связи с женщинами, не верящими в
истинного бога, он сочетал с грехом нечестивости.
     Хайме   восхищался  им  как  своим  предшественником,  разрешавшим  его
сомнения.  Что  из  того,  если  он  соединится с чуэтой, не отличавшейся от
других  женщин  по  своим  обычаям,  вере  и  воспитанию,  тогда  как  самый
знаменитый  из  Фебреров  в  эпоху нетерпимости жил с неверными, попирая все
законы.  Семейные  предрассудки все же вызывали у Хайме угрызения совести; в
его  памяти  вставал  один  из  пунктов  завещания  командора.  Он  оставлял
имущество  детям  рабынь,  смешанного  происхождения,  так  как они были его
потомками  и  он  хотел  избавить их от нищеты; но он запрещал им носить имя
отца, имя Фебреров, которые всегда воздерживались от неравных браков.
     Вспоминая   об   этом,   Хайме   улыбался  в  темноте.  Кто  мог  нести
ответственность  за прошлое? И какие только тайны не скрывались в корнях его
родословного,  древа  в  те времена средневековья, когда Фебреры и богачи из
балеарской  синагоги  совершали  совместные  сделки  и сообща грузили суда в
Пуэрто-Пи?  У  многих  в  его  семье,  и  у  него  самого,  как  и  у других
представителей  майоркинской  знати,  в  лице было что-то еврейское. Чистота
расы - это иллюзия. Жизнь народов заключается в вечном движении, порождающем
смешение  и  запутанные  связи... Но как щепетильна семейная гордость! И эта
рознь,  вызванная  обычаями!.. И сам он, готовый смеяться над предрассудками
прошлого,  испытывал  непреодолимое  чувство превосходства над доном Бенито,
своим  будущим  тестем. Он считал себя выше его, снисходительно терпел его и
внутренне возмущался, когда богатый чуэт говорил о своей воображаемой дружбе
с  доном  Орасио.  Нет, Фебреры никогда не связывались с этими людьми. Когда
его  предки  направлялись  с  императором в Алжир, предки Каталины, наверно,
сидели  взаперти  в  квартале Калатравы, трудясь над серебряными изделиями и
содрогаясь при мысли о том, что крестьяне способны ворваться с воинственными
кликами   в   Пальму.  Бледные  от  страха,  они  склонялись  перед  великим
инквизитором  -  несомненно, одним из Фебреров, стремясь обеспечить себе его
покровительство.
     В  приемном зале висел портрет одного из недавних предков Хайме, гладко
выбритого  господина  с  тонкими и бледными губами, в белом парике и красном
шелковом.  кафтане.  Как  гласила  надпись  на  полотне,  он  был постоянным
губернатором  города  Пальмы. Король Карл III {король Испании с 1759 по 1788
г.,  осуществлявший политику "просвещенного абсолютизма".} прислал на остров
грамоту,   запрещавшую  оскорблять  бывших  иудеев,  "людей  трудолюбивых  и
честных",  и  грозившую  тюрьмой тем, кто называет их чуэтами. Совет острова
был  возмущен нелепым распоряжением монарха, в высшей степени благодушного и
доброго, и правитель Фебрер решил этот вопрос самолично. "Передать грамоту в
архив,  принять  ее  к сведению, но не к исполнению. Разве чуэтам необходимо
достоинство,  как  кому-нибудь  из  нас?  Они  вполне  довольны теми, кто не
покушается на их кошельки и не трогает их жен".
     Все  смеялись,  утверждая,  что Фебрер судит по собственному опыту, так
как  он  очень  любил  посещать Улицу, раздавая заказы ювелирам, чтобы иметь
возможность поболтать с ювелиршами.
     В  приемном  зале висел портрет еще одного из его предков - инквизитора
дона  Хайме  Фебрера,  его  тезки.  На чердаке дома оказались пожелтевшие от
времени  визитные  карточки  с именем этого богатого священника; на них были
выгравированы  эмблемы,  входившие  в  моду  в  начале  XVIII века. В центре
карточки  -  крест,  сложенный  из  поленьев, с мечом и оливковой ветвью, по
бокам - два панциря, один - с крестом святого судилища, другой - с драконами
и  головами  Медузы. Наручные кандалы, бичи, черепа, четки и свечи дополняли
виньетку.  Внизу,  вокруг столба с нашейным кольцом, пылал костер и виднелся
колпак  наподобие воронки, разрисованный змеями, жабами и рогатыми головами.
Среди  этих  украшений  высилось  нечто  вроде саркофага, и на нем старинным
испанским  шрифтом  было  начертано:  "Великий инквизитор дон Хайме Фебрер".
Волосы  становились  дыбом у знатного майоркинца, находившего по возвращении
домой эту визитную карточку.
     Хайме  вспомнил  еще  одного предка, о ком говорил с раздражением Пабло
Вальс,  рассказывая о сожжении чуэтов и книжечке отца Гарау. Это был Фебрер,
изящный   и  галантный,  восхищавший  пальмских  дам  во  время  знаменитого
аутодафе, когда он в новом костюме флорентийского сукна, отделанном золотом,
скакал на прекрасном, как сон, коне со штандартом святого трибунала в руках.
В  лирических  тонах  описывал  иезуит  его  приятную осанку. С наступлением
сумерек  этот  всадник  находился  у  подножия  замка Бельвер и смотрел, как
пылало  большое  упитанное  тело Рафаэля Вальса и как лопнувшие внутренности
падали в костер. От этого зрелища его отвлекало присутствие некоторых дам, и
он  заставлял  своего  коня  гарцевать  возле дверец их карет. Капитан Вальс
прав.  Это было варварством. Но Фебреры - его близкие: им он обязан именем и
утраченным  состоянием.  И  он,  последний  отпрыск семьи, гордившейся своей
историей,  собирается  жениться  на  Каталине  Вальс,  происходящей от этого
казненного!..
     Наставления,  выслушанные  в  детстве, неприхотливые рассказы, которыми
его  развлекала  мадо  Антония,  приходили  теперь  ему  на память как нечто
позабытое,  но  оставившее  глубокий  след"  Он  думал  о том, что чуэты, по
народному  поверью,  отличаются  от  других  людей  - они существа грязные и
скользкие, скрывающие, должно быть, страшные уродства. Кто мог поручиться за
то, что Каталина такая же, как и остальные женщины?..
     В  эту  минуту он подумал о Пабло Вальсе, таком веселом и великодушном,
который  по  своим  качествам  был выше почти всех его друзей на острове. Но
Пабло  мало  жил  на Майорке, он много путешествовал и не был таким, как его
единоплеменники, застывшие на одном уровне в течение ряда веков, плодившиеся
из рода в род среди захлестнувшей их подлости и трусости, не имевшие ни сил,
ни единства на то, чтобы воспрянуть духом и потребовать к себе уважения.
     В  Париже  и Берлине Хайме был знаком с богатыми еврейскими семьями. Он
даже   добивался   знакомства   с   некоторыми  именитыми  иудеями,  но  при
соприкосновении   с   настоящими   евреями,   сохранившими  свою  религию  и
национальную  независимость, не ощущал того инстинктивного отвращения, какое
ему  внушал  набожный  дон  Бенито  и другие чуэты на Майорке. Возможно, тут
сказывалось  окружение?  Или  их  вековое  подчинение,  покорность,  страх и
привычка унижаться превратили майоркинских евреев в особую нацию?..
     Наконец  Хайме  погрузился  в  тяжелый сон, постепенно теряя нить своих
размышлений, все менее и менее отчетливых.
     На  следующее  утро,  одеваясь,  он решил сделать визит, требовавший от
него  большого  усилия  воли. Брак его - дело смелое и опасное, и необходимо
все хорошо обдумать, как сказал его друг контрабандист.
     "Сначала  я  должен  поставить  мою последнюю карту, - подумал Хайме. -
Надо навестить папессу Хуану. Я не видел ее уже много лет, но она моя тетка,
самая  близкая  родственница.  Я являюсь по праву ее наследником. О, если бы
она  захотела!..  Достаточно  ей  шевельнуть  пальцем, и все мои затруднения
исчезнут".
     Хайме  подумал  о  времени,  наиболее  подходящем для посещения знатной
дамы.  По  вечерам  у  нее  собирался избранный кружок из каноников и важных
господ,  которых  она  принимала  с  царственным  видом.  Они должны были ей
наследовать, как полномочные представители различных религиозных корпораций.
Ему надо повидать ее сейчас же, когда она бывает одна после мессы и утренних
молитв.
     Донья  Хуана  жила  во дворце рядом с собором. Она осталась незамужней,
презрев  мирскую  жизнь  после  известных  разочарований,  причиненных  ей в
молодости  отцом  Хайме.  Со всей агрессивностью желчного характера, сухой и
надменной преданностью вере, она посвятила себя политике и религии. "За бога
и короля!" - эти слова Фебрер слышал, бывая у нее еще мальчиком. В молодости
донья  Хуана  мечтала  о  героинях  Вандеи  {Вандея  - департамент на западе
Франции,  в период французской революции ХVIII в. - центр контрреволюционных
мятежей},  преклоняясь  перед подвигами и злоключениями герцогини Беррийской
{Мария-Каролина,  герцогиня  Беррийская  -  после революции 1830 г. пыталась
организовать   мятеж   с   целью  посадить  на  престол  своего  сына  графа
Шамборского;   после   подавления  мятежа  была  арестована  и  заключена  в
крепость},  желая,  подобно  этим поборницам религии и легитимизма, сесть на
коня  с  распятием  на  груди  и  опоясавшись саблей поверх амазонки. Однако
желания  эти  остались  лишь  несбыточными мечтами. На деле же она совершила
только  одну экспедицию - в Каталонию, во время последней карлистской войны,
     Враги  папессы Хуаны утверждали, что в дни ее молодости у нее во дворце
скрывался  граф  де  Монтемолин {Карлос де Бурбон, граф де Монтемолин (ум. в
1861)  -  старший  сын  дона  Карлоса  Бурбонского, претендента на испанский
престол;  дважды  пытался  захватить  престол, но в 1860 г., после пленения,
вынужден  был отказаться от своих претензий}, претендент на престол, который
с  ее помощью связался с генералом Ортегой, военным губернатором островов. К
этим   толкам  присоединялся  слух  о  романтической  любви  доньи  Хуаны  к
претенденту.
     Хайме  улыбался, слушая эти толки. Все было ложью. Дед, дон Орасио, был
хорошо осведомлен и часто рассказывал своему внуку об этих событиях. Папесса
любила  только  отца  Хайме.  Генерал  Ортега был фантазером, которого донья
Хуана  принимала  с  романтической  таинственностью  в  полутемной гостиной,
одетая  в  белое,  беседуя  с ним тихим, загробным голосом, как добрый гений
прошлого,  о  необходимости  вернуть  Испании  ее  старинные  обычаи, смести
либералов  и  восстановить власть аристократии. "За бога и короля!.." Ортега
был  расстрелян  при неудачной высадке карлистов на каталонском побережье, а
Папесса  осталась  на  Майорке,  готовая  отдать свои деньги на новое святое
дело.
     Многие  считали,  что  она  разорилась  от  излишней расточительности в
последнюю  гражданскую войну, но Хайме знал размеры богатства набожной дамы.
Она  жила  скромно,  как простая крестьянка; на острове у нее еще оставались
большие  имения,  и все свои деньги она обращала в дары церквам и монастырям
или  же  расходовала  их  на  пожертвования в казну святого Петра. Ее старый
лозунг: "За бога и короля!" - потерпел крушение. Она уже не думала о короле.
От  прежнего  восхищения  претендентом  доном Карлосом осталась лишь большая
     -  Славный юноша, - говорила она, - добрый дворянин, но почти такой же,
как  и  либералы. Ах, эта жизнь на чужбине! Как она меняет людей!.. О, грехи
наши!..
     Теперь она была предана только богу, и деньги ее находили дорогу в Рим.
На  склоне  лет ее волновала последняя мечта: не пришлет ли ей перед смертью
святой  отец  Золотую  Розу?  Этот  орден  предназначался  раньше только для
королев,  но  теперь  такой награды удостаивались и богатые набожные дамы из
Южной  Америки.  И  она  умножала  свои  щедрые  приношения,  живя  в святой
бедности,  чтобы послать в Ватикан еще больше денег, получить Золотую Розу и
умереть!..
     Фебрер  подошел  к  дому Папессы. Внутренний двор был такой же, как и у
него  в  особняке,  но  более  чистый, более прибранный, без следов травы на
мостовой,  без трещин и обвалившейся штукатурки, - здесь было опрятно, как в
монастыре.  Дверь  наверху  открыла  бледная  молоденькая служанка в голубом
платье и белом переднике. Она была поражена, узнав Хайме.
     Оставив  его  в  приемной, увешанной портретами, как и в доме Фебреров,
она  легко  и  проворно,  как  мышь,  прошмыгнула во внутренние покои, чтобы
доложить  о  столь  необычайном  визите, нарушавшем монастырское спокойствие
дворца.
     В  полной тишине прошли долгие минуты ожиданья. Хайме слышал тихие шаги
в  соседних  комнатах,  видел,  как  колышутся занавеси, словно от дуновения
легкого   ветерка;   он   угадывал  за  ними  людей,  которые  подслушивали,
подсматривали  исподтишка. Вновь появилась служанка, почтительно приветствуя
Хайме.  Ведь  он племянник сеньоры!.. Она проводила его в большую гостиную и
исчезла.
     Хайме,  в  ожидании хозяйки, разглядывал большую комнату, отделанную со
старинной  роскошью.  Таким  же  был  и  его дом во времена деда. На стенах,
покрытых   дорогим   вишневым   бархатом,   отчетливо   выделялись   картины
религиозного содержания, написанные в мягкой итальянской манере. Мебель была
белая, с позолотой, с капризными изгибами, обитая тяжелым вышитым шелком. На
консолях,  отражаясь в глубоких голубоватых зеркалах, виднелись разноцветные
фигуры  святых  и  часы  XVII века с мифологическими фигурами. Своды потолка
были  покрыты  фресками  с  изображениями  богов  и  богинь,  восседавших на
облаках, - их обнаженные розовые тела и смелые позы резко контрастировали со
скорбным ликом большого изображения Христа, который словно подчинял себе все
в  гостиной,  занимая  большую  часть  стены  над возвышением между дверьми.
Папесса   признавала  греховность  этих  мифологических  украшений,  но  они
напоминали  о лучших временах, когда власть находилась в руках аристократов,
и она относилась к ним с уважением, стараясь их не замечать.
     Раздвинулась  бархатная  портьера, и в зал вошла старая служанка, вся в
черном,  в  гладкой  юбке  и  невзрачной,  как у крестьянки, кофте. Ее седые
волосы  были  полуприкрыты  темным  платочком,  который приобрел красноват