лась этому - от ужаса у нее даже
побелели щеки и посинели губы. Чтобы единственный из Фебреров подвергал себя
опасности  и жил вдали от нее!.. Нет, в их семье уже было достаточно героев.
Он  должен  владеть  поместьем на острове, жить спокойно и завести семью для
продолжения  рода,  к  которому  принадлежит,  Хайме  уступил просьбам вечно
больной  матери,  которой  малейшее противоречие грозило смертью. Раз она не
почет,  чтобы  он  стал  моряком, он выберет другую профессию. Ему надо жить
так,  как  живут  другие его сверстники, с которыми он был знаком в школьные
годы.  В  шестнадцать  лет он отплыл на континент. Матери хотелось, чтобы он
стал  адвокатом  и  занялся  денежными  делами семьи, имущество которой было
обременено  долгами  и  закладами. Его огромный багаж вмещал целое приданое,
кошелек  был  туго набит. Фебрер не мог жить как какой-нибудь нищий студент.
Он  направился сначала в Валенсию, так как его мать считала этот город менее
опасным  для  молодежи,  второй курс слушал в Барселоне и переходил затем из
одного  университета  в другой, в зависимости от настроения профессоров и их
снисходительности.  Учение  его не подвигалось. Некоторые экзамены он сдавал
по  чистой  случайности и благодаря спокойной смелости, с какой рассуждал на
неизвестные  ему  темы. На других он проваливался, и на этом дело кончалось.
Когда  он возвращался на Майорку, мать принимала на веру все его объяснения,
утешала    его,   советуя   не   переутомляться   учением,   и   возмущалась
несправедливостью теперешних людей. Папесса Хуана, ее заклятый враг, конечно
права:  нынешние  времена неблагоприятны для кабальеро. Им объявили войну, к
ним  придираются,  чтобы окончательно оттеснить их на задний план. Хайме был
довольно  известен  в домах и кафе Барселоны и Валенсии, где велись азартные
игры.  Его  называли майоркинцем с унциями, так как мать посылала ему деньги
золотыми  унциями, нагло блестевшими на зеленых столах. К богатству, которое
доставляло  ему  огромное  влияние,  присоединялся  странно  звучавший титул
бутифарра,  вызывавший  на  континенте  улыбки  и представление о феодальном
властителе с правами суверена на далеких островах.
     Прошло  пять  лет.  Хайме  стал  мужчиной,  но  не  дошел и до середины
университетского   курса.  Его  коллеги-земляки,  приезжавшие  на  каникулы,
увеселяли  своих  собутыльников  в  кафе  на Борне рассказами о приключениях
Фебрера   в   Барселоне.   Его  видели  под  руку  с  роскошными  женщинами.
Подозрительные  посетители игорных домов относились с величайшим уважением к
"майоркинцу  с  унциями"  за  его силу и храбрость. Рассказывали, что как-то
ночью  он схватил своими могучими руками атлета одного драчуна, поднял его и
выбросил   в   окно.   Слушая   все   это,  мирные  майоркинцы  улыбались  с
патриотической  гордостью.  Он  Фебрер,  настоящий Фебрер. На острове всегда
рождались смелые ребята.
     Добрая  донья Пурификасьон, мать Хайме, была очень недовольна и о то же
время  приятно  поражена,  узнав  о  том,  что  вместе  с ее сыном на остров
приехала некая женщина с дурной репутацией. Она понимала ее и прощала. Такой
молодой  красавец,  как  Хайме!.. Но платья и повадки приезжей девицы внесли
неуместное  оживление  в  спокойную  жизнь  острова.  Порядочные семьи стали
возмущаться,  и донья Пурификасьон, вступив через посредников в переговоры с
девицей, дала ей денег, с тем чтобы та покинула остров.
     В  следующие  каникулы  произошел  еще  больший  скандал. Охотясь в Сон
Фебрере,  Хайме  вступил в связь с молодой красивой крестьянкой, и дело чуть
не  дошло  до  перестрелки со сватавшимся к ней деревенским парнем. Сельские
романы   помогали  студенту  коротать  летнее  изгнание.  Он  был  подлинным
Фебрером,  как  его  дед.  Бедная  сеньора  знала,  что представлял собою ее
свекор.  Всегда  серьезный и корректный, он с хладнокровием знатного сеньора
пощипывал  за  подбородок  молоденьких крестьянок. В ближайшей к Сон Фебреру
округе  многие  парни  походили  на дона Орасио, но его жена-мексиканка, эта
поэтическая  душа, горящими глазами и арфой на коленях декламировавшая стихи
Оссиана {легендарный кельтский певец, якобы живший в III в. Шотландский поэт
Джемс  Макферсон создал "Поэмы Оссиана"}, была выше этих пошлостей. Сельские
красавицы  в  ярких  платочках,  с распущенными косами и белыми альпаргатами
непреодолимо влекли к себе лощеных и знатных Фебреров.
     Когда донья Пурификасьон выговаривала сыну за его длительные отлучки на
охоту,  тот  оставался  в  городе  и проводил целые дни в саду, упражняясь в
стрельбе  из  пистолета.  При этом он указывал перепуганной матери на мешок,
лежавший в тени апельсинового дерева:
     - Вы видите?.. Здесь кинтал {старинная мера веса, равная 46 кг} пороха.
Не перестану, пока не израсходую весь.
     В  такие  дни  мадо  Антония  боялась  высунуть голову из окон кухни, а
монашенки,  занимавшие  часть  старинного  особняка,  на секунду появляясь в
своих  белых чепцах, немедленно прятались у себя, словно голубки, напуганные
непрерывной стрельбой.
     Сад, окруженный зубчатой оградой, граничившей с парапетом набережной, с
утра  до  вечера  оглашался  звуками  выстрелов.  Испуганно хлопая крыльями,
разлетались  птицы, по выщербленным стенам скользили и скрывались в зарослях
плюща  зеленоватые  ящерицы, в панике носились по улице кошки. Старый сад не
уступал  по  возрасту  дворцу.  Вековые апельсиновые деревья с искривленными
стволами  поддерживались  со  всех  сторон  деревянными  вилами,  на которые
опирались  их почтенные ветви. На гигантских магнолиях почти не было листвы.
Пальмы,  не  приносившие  плодов, тянулись в голубой простор, возвышаясь над
зубчатой оградой и приветствуя море покачиванием своих крон.
     От  жары  кора  на  деревьях потрескалась, на земле бесполезно лопались
семена; как золотые искры, блестели насекомые, которые жужжали и танцевали в
лучах  солнца,  проникавшего сквозь листву; с мягким стуком падали на землю,
отрываясь от ветвей, зрелые фиги; издалека доносился рокот моря, бьющегося о
скалы  у  подножия стены. В этой населенной шорохами тишине Фебрер продолжал
разряжать  свой  пистолет.  Он достиг уже мастерства. Прицеливаясь в мишень,
нарисованную  на  стене, он сожалел, что это - не человек, ненавистный враг,
которого  необходимо  уничтожить.  Эту  пулю - прямо в сердце... Бум!.. И он
удовлетворенно  улыбался,  рассматривая  отверстие  в  том самом месте, куда
целил.
     Треск выстрелов и пороховой дым вызывали в его воображении воинственные
видения,  эпизоды борьбы и смерти, где всегда есть победитель-герой. Ему уже
двадцать  лет,  а  он  еще  не  дрался!  Ему нужен был повод, чтобы проявить
храбрость.  Как жаль, что у него нет врагов... Но он постарается их завести,
как  только вернется на континент. Следуя полету своего воображения, которое
разыгрывалось  под  звуки  стрельбы,  он  мысленно  представлял  себе дуэль.
Противник  поразил  его с первого выстрела, и он упал. Пистолет еще у него в
руке,  и  ему  надо  защищаться  -  стрелять,  лежа  на земле. И, к великому
негодованию  матери  и  мадо Антонии, которые высовывались из окон, глядя на
него  как  на сумасшедшего, он продолжал стрелять, лежа ничком, упражняясь в
такой стрельбе на случай возможного ранения.
     Когда  Фебрер,  сославшись  на  то,  что  решил продолжить свои занятия
вернулся на континент, окрепнув от сельской жизни и осмелев после упражнений
в стрельбе, он стал стремиться к дуэли с первым, кто подал бы к этому повод.
Однако он был человеком вежливым и неспособным на провокации, его вид внушал
уважение  наглецам,  и потому время шло, а дуэли все не было. Огромный запас
жизненных сил и избыток энергии растрачивались на сомнительные приключения и
глупые  выходки,  о  которых потом с восхищением рассказывали на острове его
товарищи по занятиям.
     Когда он жил в Барселоне, пришла телеграмма о серьезной болезни матери.
В  течение двух дней ему не удавалось отплыть: не было попутных пароходов. А
когда он прибыл па остров, мать уже скончалась. От членов семьи, которые еще
помнили  его  детство,  не  осталось никого. Лишь мадо Антония напоминала об
ушедших временах.
     В  двадцать  три  года  Хайме  оказался владельцем состояния Фебреров и
человеком,   пользующимся   неограниченной   свободой.  Состояние  его  было
подорвано   роскошным   образом  жизни  предков  и  отягощено  всякого  рода
обязательствами. Дом Фебреров поражал своим величием, но напоминал севшие на
мель  корабли,  которые,  погибая,  приносит  богатство тому берегу, где они
потерпели крушение Его развалины, на которые с презрением глядели бы древние
Фебреры, все еще представляли целое состояние.
     Хайме ни о чем не хотел думать, ни о чем не хотел знать: он хотел жить,
повидать  свет.  Он  отказался от своих занятий. На что ему римские законы и
обычаи или церковные каноны, если можно жить в свое удовольствие? Он уже был
достаточно  учен. Самыми лучшими и самыми отрадными познаниями он был обязан
матери:  еще  ребенком он научился от нее немного играть на рояле и говорить
по-французски.  Рояль  был  старым  инструментом  с  желтоватыми клавишами и
большим  пюпитром красного дерева, Который доставал почти до потолка. Многие
знали  меньше  его,  но это нисколько не мешало им жить господами и быть еще
счастливее, чем он. Итак, надо жить!..
     Два  года  прожил  он в Мадриде, имел любовниц, принесших ему некоторую
славу,  держал  прекрасных  лошадей,  позволял себе поскандалить в ресторане
"Форнос",  был  близким  приятелем одного известного тореадора и вел крупную
игру  в игорных домах на улице Алькала. Он дрался и на дуэли, но не так, как
он  воображал  -  лежа на земле с пистолетом в правой руке, а на шпагах. При
этом  столкновении  он получил легкое ранение в руку, которое дни него сущим
пустяком - все равно что булавочный укол для слона.
     Он уже не был больше "майоркинцем с унциями". Запасы золотых кружочков,
сберегавшиеся  его  матерью, истощались, но он щедрой рукой кидал на игорные
столы  кредитные  билеты,  а  когда  проигрывал - писал своему управляющему,
адвокату из семьи старых моссонов, веками служивших Фебрерам.
     Хайме  устал  от  Мадрида,  где  чувствовал себя чужим. В нем жила душа
древних  Фебреров,  великих  путешественников, которые объездили все страны,
кроме  Испании,  так  как  всегда  жили повернувшись спиной к своим королям.
Многие  из  его  предков  чувствовали  себя как дома во всех крупных городах
Средиземноморья, гостили у властителей мелких итальянских государств, бывали
на  аудиенциях  у  папы  и  турецкого  султана,  но  о поездке в Мадрид и не
помышляли.
     Кроме   того,   Фебрер   постоянно   ссорился   со   своими  столичными
родственниками,  молодыми  людьми,  которые гордились дворянскими титулами и
втихомолку  посмеивались  над  его  необычным  званием бутифарра. И подумать
только,  что  его  семья  не раз уступала родственникам на континенте титулы
маркизов,   предпочитая   всему   титул,   столь  высокий  среди  островного
дворянства, и высшие кавалерские степени Мальтийского ордена!..
     Он начал путешествовать по Европе, проводя осень и часть зимы в Париже,
а  холодные  месяцы  - на Лазурном берегу; весной жил в Лондоне, а летом - в
Остенде,  совершая  время от времени поездки в Италию, Египет и на север - в
Норвегию, чтобы увидеть, как светит солнце в полночь.
     Ведя этот новый образ жизни, он оставался почти никем не замеченным. Он
был  лишь простым туристом, ничтожной песчинкой в том огромном потоке людей,
которых  жажда странствий влечет во все концы земли. И все же это постоянное
передвижение  с места на место, порою томительно однообразное, порою богатое
неожиданными  приключениями,  отвечало  его  атавистическим  инстинктам, тем
вкусам, которые он унаследовал от предков, любивших далекие путешествия.
     Кроме  того,  эта  бродячая  жизнь  удовлетворяла  его страсть ко всему
необычайному.  В  отелях  Ниццы,  этих  очагах  мирового разврата, лицемерно
скрытого  под  маской  благопристойности,  его  баловали  женщины,  нежданно
являвшиеся  к  нему  и  сумерках. В Египте ему пришлось бежать от изощренных
ласк  одной  стареющей  венгерской  графини,  элегантной и сильно надушенной
женщины  с  ввалившимися глазами, скрывавшей увядающее тело под густым слоем
косметики.
     Он  жил в Мюнхене, когда ему исполнилось двадцать восемь лет. Незадолго
до  этого  он  был  в  Байрейте на нескольких представлениях опер Вагнера, а
теперь в столице Баварии посещал театр Резиденции, где проходил моцартовский
фестиваль.  Хайме  не  был  меломаном,  но кочевой образ жизни заставлял его
ехать   туда,   куда   ехали   все,   и   два  года  подряд  он  в  качестве
пианиста-любителя посещал эти торжества.
     В мюнхенском отеле он встретил мисс Мери Гордон, которую видел раньше в
вагнеровском  театре.  Эта  высокая и стройная англичанка обладала крепким и
худощавым  телом  гимнастки.  Спорт  избавил ее от приятной женской полноты,
придав  ей  здоровый  вид  хорошенького, безусого мальчика. Особенно красива
была  ее  голова  -  фарфорово-прозрачная  головка  пажа,  с розовым носиком
игривой  собачки, влажными голубыми глазами и рыжими волосами, которые терку
отливали   светлым  золотом,  а  ближе  к  коже  -  червонным.  Красота  се,
очаровательная  и хрупкая, была той исключительно английской красотой, что в
тридцать лет исчезает под лиловатым румянцем и шероховатой кожей.
     В  ресторане  Хайме  не  раз  встречался  со  взглядом ее голубых глаз,
спокойно   и   смело  останавливавшихся  на  нем.  Ее  сопровождала  толстая
нарумяненная  дама  -  компаньонка,  одетая  в  черное, в красной соломенной
шляпке  и  с  поясом того же цвета, разделявшим на два выпуклых полушария ее
живот  и  грудь. Сама же она, молодая и легкая, казалась цветком из золота и
перламутра в своем белом фланелевом платье мужского покроя, мужском галстуке
и панаме с опущенными полями и голубой вуалью.
     Фебрер  встречался с ними на каждом шагу: в Пинакотеке {музей живописи}
возле  "Евангелистов"  Дюрера {Дюрер Альбрехт (1471-1528) - великий немецкий
живописец, гравер и рисовальщик эпохи Возрождения}, в Глиптотеке {мюнхенский
музей  скульптур}  перед  эгинскими мраморными статуями {древние скульптуры,
найденные  в  1811  г.  на  греческом  острове  Эгина}, в театре Резиденции,
выдержанном  в  стиле  рококо,  где в зале, украшенном по моде прошлого века
фарфором  и  гирляндами  и,  казалось,  требовавшем  от  посетителей красных
каблуков  и  белых  париков,  исполняли  Моцарта. Привыкнув к этим встречам,
Хайме  при  виде  мисс  приветливо  улыбался,  а она застенчиво отвечала ему
одними глазами, в которых вспыхивали огоньки.
     Однажды  утром,  выйдя  из  своей  комнаты,  он  встретил англичанку на
площадке   лестницы.   Перегнувшись   через  перила,  она  прижалась  к  ним
мальчишеской грудью.
     - Лифт!.. Лифт!.. - кричала она птичьим голоском, вызывая лифтера.
     Поклонившись,  Фебрер  вошел  вместе  с  ней в кабину и, чтобы завязать
разговор,  сказал несколько слов по-французски. Англичанка молча смотрела на
него ясными голубыми глазами, в которых блестела золотая искорка. Она стояла
неподвижно, словно не понимая, но Хайме недавно видел, как она перелистывала
в читальном зале парижские газеты.
     Выйдя  из  лифта, англичанка быстрым шагом направилась в контору, где с
пером в руке сидел кассир отеля. Он почтительно выслушал ее, готовый служить
переводчиком  любым  гостям,  вышел  из-за  своей перегородки и направился к
Хайме,  еще  смущенному  неудачей  и  делавшему вид, что читает объявления в
вестибюле.  Фебрер подумал, что обращаются не к нему. "Сеньор, эта сеньорита
просит меня представить вас ей".
     И,  повернувшись  к  англичанке,  сказал с чисто немецким спокойствием,
словно выполнял свой служебный долг:
     - Месье идальго Фебрер, испанский маркиз.
     Он  знал  свои  обязанности. Всякий испанец, путешествовавший с полными
чемоданами,  был  для  него  дворянином  и  маркизом,  если  только  сам  не
опровергал этого.
     Потом указал глазами на англичанку, сохранявшую во время этой церемонии
серьезный  и  важный  вид,  без которого ни одна порядочная девушка не может
обменяться с мужчиной и двумя словами:
     - Мисс Гордон, доктор Мельбурнского университета.
     После  этого мисс протянула свою ручку в белой перчатке и крепко пожала
руку Фебреру. И только тогда она решилась сказать:
     -  Oh  l'Espagne!..  Oh don Quichotte!.. {О Испания!.. О дон Кихот!.. -
франц.}
     Как  бы  случайно,  они  вышли  из  отеля вдвоем, беседуя о спектаклях,
которые  посещали  по  вечерам.  В  этот день театр был закрыт, и они решили
пойти  на  Терезиенвизе,  к  подножию статуи Баварии, посмотреть на праздник
тирольцев  и  послушать  их  песни.  После  завтрака  в  отеле  они пошли на
праздник,  поднялись  на  голову огромной статуи, осмотрели оттуда баварскую
равнину,  озера  и  далекие  горы  и пробежали по галерее Славы, уставленной
бюстами  знаменитых баварцев, имена которых они прочли впервые. Спустившись,
они  прошли  вдоль балаганов, любуясь тирольскими костюмами, акробатическими
танцами и звонкими трелями, похожими на щелканье соловья.
     Хайме  и  мисс Гордон гуляли так, будто знали друг друга всю жизнь. Ему
нравилась  та  непринужденная  манера,  с  которой  она себя держала, манера
саксонских  девушек,  не  боящихся общения с мужчиной, сознающих свою силу и
способных  себя  защитить.  С  этого  дня  они  стали вместе посещать музеи,
академии, старые церкви - иногда одни, а иногда в сопровождении компаньонки,
следовавшей  за  ними  по  пятам.  Они  были  словно  два  товарища, которые
обменивались  впечатлениями,  не  думая  при  этом  о  различим  пола. Хайме
хотелось  воспользоваться  этой  близостью,  чтобы  сказать  ей  комплимент,
позволить себе маленькие вольности, но в последний момент он сдерживал себя.
Ему  казалось,  что с такого рода женщинами не следует спешить: они остаются
бесстрастными,  внешне  чуждыми  всякого  рода  эмоциям,  и необходимо ждать
проявления инициативы с их стороны. Эти женщины могли одни путешествовать по
всему  свету  и  были  способны ответить на любую вспышку страсти боксерским
ударом.  Он  знавал и таких, которые вместе с пудреницей и носовым платочком
носили в рукаве или в сумочке маленький никелированный револьвер.
     Мисс Мери рассказывала ему об отдаленном архипелаге в Океании, где отец
ее  был чем-то вроде вице-короля. Матери у нее не было, и теперь она прибыла
в  Европу  для  завершения  образования,  полученного  в Австралии. Она была
доктором  Мельбурнского  университета,  доктором музыки... Хайме старался не
удивляться рассказам об этом далеком мире и, в свою очередь, говорил о своей
семье  и стране, о красотах острова, о пещере в Арта, трагически грандиозной
и  хаотической, как преддверье ада, о пещерах Дракона с бесчисленными рядами
светящихся   сталактитов,   походивших   на   ледяной   дворец  с  уснувшими
тысячелетними  озерами,  из  глубины  которых,  казалось,  могли  бы выплыть
обнаженные  волшебницы,  подобные  дочерям  Рейна  {Дочери  Рейна  - ундины,
сказочные  существа,  оберегавшие,  по  древнегерманской  легенде, сокровища
карликов  Нибелунгов  на  дне Рейна}, оберегающим сокровище Нибелунгов. Мисс
Гордой  слушала  его  как зачарованная, Хайме, сын этого сказочного острова,
где  море  всегда лазурно, где круглый год светит солнце и цветут апельсины,
становился в ее глазах еще интереснее.
     Фебрер   понемногу   начал  проводить  вечера  в  комнатах  англичанки.
Моцартовский   фестиваль   окончился.   Мисс  Гордон  испытывала  постоянную
потребность  в  музыке,  которая была ее духовной пищей. В ее гостиной стоял
рояль и лежала целая груда партитур, сопровождавших ее во всех путешествиях.
Хайме  садился  рядом  с ней за инструмент и пытался ей аккомпанировать. Она
исполняла   вещи   всегда   одного   и   то