мирное существование на адскую жизнь, полную огорчений, унижений и
презрительных насмешек.
     - Нет, повторяю тебе: дядя возражает.
     Даже  простолюдины,  почитающие  себя врагами богачей, будут возмущены,
узнав,  что  бутифарр  женился  на  чуэте. Следует уважать традиции острова,
чтобы  не  погибнуть,  как  погибнет  его брат Бенито от недостатка воздуха.
Опасно  одним  взмахом  изменить  то,  что складывалось веками. Даже те, кто
прибывал  сюда  из  других  мест,  свободные  от  предрассудков люди, быстро
поддавались   влиянию  этой  национальной  розни,  которой,  казалось,  была
пропитана вся атмосфера.
     -  Однажды,  -  продолжал  Вальс,  - на остров прибыла одна бельгийская
чета,  желавшая  здесь  поселиться;  ее  мне  рекомендовал  мой  приятель из
Антверпена. Я им помог, оказал ряд услуг. "Будьте осторожны, - говорил им я,
-  не забывайте о том, что я чуэт, а чуэты - плохие люди". Женщина смеялась.
Какая  дикость!  Какие  отсталые нравы на этом острове! Евреи живут везде, и
они  такие  же люди, как и все остальные. Потом мы стали встречаться реже, у
них  появились  другие  знакомства.  Через  год, встречая меня на улице, они
оглядывались  по сторонам, прежде чем со мной поздороваться. Теперь при виде
меня они всегда отворачиваются, как будто они майоркинцы!
     Жениться!  Ведь  это  на  всю  жизнь.  В  первые  месяцы Хайме не будет
обращать  внимание  на  эти  нашептывания и презрительные улыбки, но пройдет
время  -  вековая  ненависть  не  исчезнет  за  несколько лет! - и он станет
сожалеть  о  своем  уединении,  признает,  что совершил ошибку, бросив вызов
предрассудкам,   разделяемым   большинством   окружающих.   Страдать  же  от
последствий  всего  этого  будет  Каталина,  на  которую  в ее же доме будут
смотреть  как  на  олицетворение  позора. Нет, женитьба - дело нешуточное. В
Испании  брак  нерасторжим,  развода не существует, и попытки подобного рода
обходятся дорого. Поэтому он, Вальс, и остался холостяком.
     Фебрер,  раздраженный этими словами, припомнил шумные выступления Пабло
против врагов чуэтов.
     -  Да  разве  ты  не желаешь, чтобы к твоим единоплеменникам относились
достойно?  Разве  тебя  не  возмущает, когда людей с Улицы рассматривают как
нечто  отличное  от всех других?.. Что может быть лучше этого брака в борьбе
против предрассудков?
     Капитан  развел  руками в знак сомнения. Та-та-та!.. Брак еще ничего не
доказывает.  В  периоды  терпимости  и  недолгого  забвения  прошлого старые
христиане  заключали  браки  с чуэтами. Немало на острове людей, чьи фамилии
напоминают  об  этих  союзах.  И  что  же? Ненависть и разделение существуют
по-прежнему.  Впрочем,  не  совсем  так,  -  несколько смягченные, но всегда
готовые прорваться наружу. Положить этому предел сможет только более высокий
уровень   культуры,   новые   обычаи,   а   это   -   дело   долгих  лет,  и
одним-единственным браком здесь ничего не добьешься. Кроме того, такие опыты
опасны  и  требуют жертв. Если он, Хайме, хочет это испытать, пусть выбирает
другую, а не его племянницу.
     И Вальс иронически улыбнулся, видя протест Фебрера.
     - Быть может, ты влюблен в Каталину? - спросил он.
     Янтарные  хитрые  глаза  капитана  уставились  на  Хайме, и тот не смог
солгать.  Влюблен?..  Нет,  не  влюблен.  Но  разве  любовь  обязательна для
женитьбы?  Каталина  очень  славная,  она  может  стать  превосходной женой,
приятной спутницей жизни.
     Улыбка Пабло стала еще шире.
     -  Поговорим  как  добрые  друзья, знающие жизнь. Мой брат для тебя еще
приятнее.  Несомненно,  он  возьмется  уладить  твои дела: правда, поплачет,
подсчитав,  во  что  это ему обойдется; но старик преклоняется перед знатным
именем,  обожает  и  почитает  все  древнее  -  и все это переживет... Но не
доверяй ему, Хайме. Бенито принадлежит к числу тех евреев, которые выступают
в комедиях с огромным мешком золота и помогают людям в трудную минуту, с тем
чтобы  выжать  из  них  потом  последнее.  Такие,  как он, и подрывают к нам
доверие.  Я  совсем  иной,  человек.  Когда  ты  окажешься  в его власти, то
пожалеешь о совершенной сделке.
     Фебрер  смотрел  на своего приятеля недружелюбно. Самое лучшее, что тот
мог  сделать, это не говорить об этом. Пабло - сумасшедший и привык говорить
то,  что думает, но он, Хайме, не желает это терпеть. Лучше замолчать, чтобы
остаться друзьями.
     -  Хорошо, замолчим, - сказал Вальс. - Но заметь себе еще раз, что дядя
возражает и что я это делаю ради тебя и ради нее.
     Молча  проехали  они  остаток дороги. На Борне они разошлись с холодным
поклоном, не пожав друг другу руки.
     Хайме  пришел домой ночью. Мадо Антония зажгла на столе в приемном зале
масляную  плошку, пламя которой, казалось, еще больше сгущало мрак огромного
помещения.
     Ивитяне  недавно  ушли.  После завтрака они побродили по городу и ждали
сеньора  до  самого  вечера.  Ночь они должны были провести на шхуне: хозяин
хотел  отплыть до рассвета, и мадо с благодушным сочувствием рассказывала об
этих  людях,  как  будто  явившихся  с  другого  конца  света.  Как они всем
восторгались!  Они  ходили  по  улицам как ошарашенные... А Маргалида! Какая
красивая девушка!..
     Добрая  мадо Антония говорила одно, а думала другое и, провожая хозяина
до  спальни,  искоса  поглядывала  на него, надеясь что-либо прочесть на его
лице.  Что  произошло в Вальдемосе, пресвятая дева Льюкийская! Что сталось с
этим сумасбродным планом, о котором хозяин сообщил ей за завтраком?..
     А хозяин был в плохом настроении и очень коротко отвечал на ее вопросы.
Он  не  останется дома, будет ужинать в казино. При свете керосиновой лампы,
слабо  освещавшей  большую  спальню,  он переоделся, привел себя в порядок и
взял   из  рук  мадо  огромный  ключ,  чтобы  отпереть  двери,  когда  будет
возвращаться домой поздней ночью.
     В девять часов вечера по пути в казино он увидел в дверях кафе на Борне
своего  друга  Тони  Клапеса,  контрабандиста. Это был здоровенный мужчина с
бритым  скуластым  лицом,  в  крестьянской  одежде.  Он походил на сельского
священника,  переодевшегося  землепашцем,  чтобы  провести  ночь в городе. В
белых  альпаргатах, рубашке без галстука и сдвинутой назад шляпе он входил в
любое   кафе,  в  любую  компанию,  и  везде  его  принимали  с  величайшими
изъявлениями  дружбы. Господа в казино восхищались им, видя, как спокойно он
вынимает  из  своих  карманов  целые  пачки  банкнот.  Родом  из отдаленного
селения,  расположенного в глубине острова, он стал благодаря своей отваге и
перенесенным  опасностям  главой  таинственного  государства,  о котором все
знали понаслышке, но чье тайное существование оставалось в тени. У него были
сотни  подданных,  готовых отдать за него жизнь, и невидимый флот, плававший
по  ночам,  не  боявшийся бурь и бросавший якорь в почти недоступных местах.
Опасности   и   риск   этих   предприятий   никогда  не  отражались  на  его
жизнерадостном лице и на его великодушном отношении к окружающим. Он казался
печальным  лишь  тогда,  когда неделями не поступало сведений о каком-нибудь
его судне, вышедшем из Алжира в плохую погоду.
     -  Пропало!  -  говорил он друзьям. - Судно и груз не имеют значения...
Там было семь человек, я тоже совершал такие плавания... Постараемся сделать
что-либо для семей, чтобы они не остались без куска хлеба.
     Иногда   печаль  его  бывала  напускной,  и  он  иронически  усмехался:
"Правительственный катер захватил у меня судно..." И все посмеивались, зная,
что  Тони  почти  каждый  месяц  давал  захватить одно из устаревших судов с
немногими  тюками  табака,  чтобы  порадовать своих преследователей. Когда в
портах  Африки  вспыхивала  эпидемия,  власти  острова,  бессильные охранять
обширное   побережье,   обращались  к  Тони,  взывали  к  его  майоркинскому
патриотизму,   и  контрабандист  немедленно  прекращал  свои  перевозки  или
грузился в других местах, чтобы не занести заразы.
     Фебрер  испытывал братское доверие к этому суровому, веселому и щедрому
человеку.  Часто  он  рассказывал ему о своих денежных затруднениях, надеясь
получить  добрый совет у смышленого крестьянина. Не способный просить взаймы
у друзей по казино, Хайме принимал в трудные минуты деньги от Тони, который,
казалось, тут же забывал о них.
     Повстречавшись,   они   обменялись   рукопожатиями.   "Ты   побывал   в
Вальдемосе?.."  -  Тони  уже  знал о его поездке благодаря легкости, с какой
распространялись  самые ничтожные слухи в монотонной и спокойной жизни этого
жадного до новостей провинциального города.
     - Еще кое о чем болтают, - сказал Тони на своем крестьянском наречии, -
хотя  мне все это кажется враньем. Говорят, ты женишься на дочке дона Бенито
Вальса?
     Фебрер,  пораженный  тем,  как  быстро  все  стало известно, не рискнул
отрицать.   Да,   это  так,  только  Тони  он  может  сообщить  об  этом,  у
контрабандиста  вырвался  жест  отвращения, а в глазах его, обычно спокойных
при самых неожиданных известиях, появилось изумление.
     - Ты поступаешь плохо, Хайме; плохо поступаешь.
     Он  говорил серьезно, как бы обсуждая важный вопрос. Бутифарр испытывал
к своему другу больше доверия, чем к кому бы то ни было.
     -  Ведь  я  разорен.  Тони!  В  моем  доме  мне  ничего не принадлежит!
Кредиторы считаются со мной только в надежде на этот брак!..
     Тони   по-прежнему  отрицательно  качал  головой.  Суровый  крестьянин,
контрабандист и нарушитель законов, он казался ошеломленным этой новостью.
     - Все равно ты поступаешь плохо. Выпутывайся из своих затруднений любым
способом,  только  не таким... Мы, твои друзья, тебе поможем. Но жениться на
чуэте?..
     И,  прощаясь с Фебрером, он крепко пожал ему руку, как будто тот на его
глазах шел навстречу смертельной опасности.
     -  Ты  поступаешь плохо... Подумай об этом, - сказал он с упреком. - Ты
поступаешь плохо, Хайме!





IV



     Когда  в три часа ночи Хайме лег спать, ему почудились во мраке спальни
лица капитана Вальса и Тони Клапеса.
     И  тот  и другой, казалось, говорили ему то же, что и накануне вечером.
"Я  возражаю",  -  повторял  моряк  с иронической улыбкой. "Не делай этого",
-серьезно советовал контрабандист.
     Ночь  в казино он провел молчаливый, в дурном настроении - эти протесты
неотступно преследовали его. Что же было странного и глупого в таких планах,
если  их  отвергал этот чуэт, хотя он, Хайме, оказывал честь его семье, да и
этот  крестьянин,  суровый  и  лишенный  предрассудков,  живущий  почти  вне
закона?..
     Конечно,  на  острове этот брак вызвал бы скандальные толки и пересуды,
но разве не имел он права искать спасения любым способом? Разве впервые люди
его  Круга  пытаются  поправить  свое состояние путем брака? Разве родовитые
герцоги  и  князья,  искавшие  золота  в  Америке,  не  женились  на дочерях
миллионеров еще более сомнительного происхождения, чем дон Бенито?
     Да,  этот  сумасшедший  Пабло  Вальс  отчасти  прав.  Такие браки могут
совершаться  где угодно на свете, но Майорка, их любимая Скала, еще обладала
живой  душой  прошлого,  исполненной  ненависти  и предрассудков. Люди здесь
оставались  такими, какими родились, какими были их отцы и какими они должны
были  оставаться  в  застойной  атмосфере острова, которую не могли изменить
далекие и запоздавшие веяния, приходившие извне.
     Хайме  беспокойно  метался  в  постели. Его мучила бессонница. Фебреры!
Какое  славное прошлое! И как силен был его гнет, словно цепь рабства, из-за
которой еще сильнее чувствуешь нищету!..
     Много  вечеров  провел  он в домашнем архиве - помещении, прилегающем к
столовой, разбирая рукописи, нагроможденные в шкафах с медными дверцами, при
слабом  свете, проникавшем сквозь занавеси. Пыльные старые бумаги необходимо
было  перетряхивать,  чтобы  их  не поела моль. Грубые навигационные карты с
ошибочными и прихотливыми контурами, служившие Фебрерам в их первых торговых
плаваниях!..  За  все  это  вряд  ли  получишь столько, сколько нужно, чтобы
прокормиться  несколько  дней.  И  тем не менее семья его боролась в течение
многих  веков  за то, чтобы оказаться достойной всего, что здесь хранилось и
множилось. Сколько забытой славы!..
     Подлинная  слава  его  рода,  выходившая  за  пределы  истории острова,
начиналась  с  1541  года,  с  приезда  великого императора. В заливе Пальмы
собралась  армада из трехсот судов с восемнадцатитысячным десантным войском,
направлявшимся   на   завоевание   Алжира.  Там  были  испанские  полки  под
начальством Гонзаги {Гонзага Ферранте (1507-1557) - представитель старинного
итальянского  аристократического  рода,  в  1541 г. командовавший испанскими
войсками  в войне против Франции.}, немцы под знаменами герцога Альбы {Альба
Фернандо  Альварес  де  Толедо,  герцог  (1508  - 1582) - один из крупнейших
испанских  грандов}, итальянцы, предводимые Колонной {Колонна Асканьо(1560 -
1608)-вице-король  Арагона},  двести  рыцарей с Мальты во главе с командором
доном  Приамо Фебрером, героем семьи, а всем флотом командовал великий моряк
Андреа Дориа {Дориа Джан Андреи (1539-1606) - генуэзец, командовавший флотом
Священной лиги на Средиземном море в 1570 г.}.
     Майорка  приветствовала  сказочными  торжествами  властителя  Испании и
обеих  Индий,  Германии  и Италии, уже страдавшего от подагры и подточенного
другими  болезнями.  Лучшая кастильская знать сопровождала императора в этом
святом  походе  и  разместилась  в  домах  майоркинских дворян. Дом Фебреров
оказал  гостеприимство  новоиспеченному  дворянину,  недавно  еще совершенно
безвестному,  чьи  подвиги  в далеких странах и несметные сокровища вызывали
возбуждение  и толки. Это был маркиз дель Валье Уаксака, дон Эрнандо Кортес,
только  что  покоривший  Мексику.  Он  присоединился к экспедиции на галере,
снаряженной  на  собственный счет, желая принять участие в походе наравне со
старинной  знатью  времен Реконкисты, сопровождаемый двумя сыновьями - доном
Мартином  и доном Луисом. Королевская роскошь окружала завоевателя неведомых
стран,  владельца  фантастических  богатств.  Мостик его галеры украшали три
огромных  изумруда,  стоивших  более  ста  тысяч дукатов, один - граненный в
форме  цветка, второй - в виде птицы и третий - в виде колокольчика, язычком
которому  служила  большая жемчужина. С ним были слуги, побывавшие в дальних
землях  и  перенявшие их странные обычаи. Тощие идальго с болезненным цветом
лица  молча  проводили  целые  часы, зажигая пучки трав, свернутые наподобие
обрубков  каната,  которые  они  называли  табаком,  и выпускал изо рта дым,
словно демоны, пылающие изнутри.
     Бабки  Фебрера  сохраняли  из  поколения в поколение большой неграненый
алмаз,   подаренный   им   на   память   отважным   полководцем   за  щедрое
гостеприимство.  Драгоценный  камень  фигурировал в документах семьи, но уже
деду  Хайме,  дону  Орасио,  не  удалось  увидеть его. С течением времени он
исчез,  как  и  многие  другие сокровища, погибшие в эпоху оскудения некогда
блистательного рода.
     Фебреры  готовили  подкрепление для армады от лица всей Майорки,
большей  частью  за  свой  счет.  Чтобы  император  мог  оценить  изобилие и
плодородие  острова,  это подкрепление состояло из ста коров, двухсот
овец,  нескольких  сот кур и индеек, множества четвертей масла и муки, бочек
вина,  голов сыра, оливок и каперсов, двадцати бочек миртовой воды и четырех
кинталов белого воска. Кроме того, Фебреры, жившие по соседству на острове и
не  принадлежавшие к Мальтийскому ордену, погрузились на суда эскадры вместе
с  двумястами  майоркинских  дворян,  горевших желанием завоевать Алжир, это
гнездо  пиратов.  Триста  галер  с  распущенными по ветру вымпелами вышли из
залива под грохот пушек и мортир и приветственные клики народа, толпившегося
на  стенах  города.  Никогда  еще  император  не собирал столь внушительного
флота.
     Стоял  октябрь.  Опытный  Дориа  был недоволен. Для него на Средиземном
море  не  существовало  надежных  портов,  кроме  "июня,  июля, августа и...
Маона".  Император  слишком долго задержался в Тироле и в Италии. Папа Павел
III,  встретив  государя  в  Лукке,  предсказал  ему  неудачу из-за позднего
времени  года.  Экспедиционный  отряд высадился на побережье Хаммы. Командор
Фебрер с мальтийскими рыцарями шел в авангарде, непрерывно выдерживая стычки
с  турками.  Войска  захватили  высоты,  окружающие  Алжир,  и начали осаду.
Предсказания  Дориа  начали  сбываться.  Разразилась  страшная буря, со всей
яростью  внезапно  наступившей африканской зимы. Воины, не имевшие крова над
головой,  промокшие  ночью  до костей под проливным дождем, были обессилены;
свирепый  ветер  прижимал людей к земле. На рассвете, воспользовавшись этим,
турки внезапно напали на войско и почти целиком рассеяли его.
     К   счастью,   там   находился   командор   Приамо,  неистовый  в  бою,
нечувствительный  к  воде  и к огню, суровый, неутомимый и хитрый. С горстью
своих  рыцарей он остановил напор врага. Испанцы и немцы оправились, а турки
отступили, преследуемые осаждающими до самых стен Алжира. Дон Приамо Фебрер,
раненный  в  лицо  и  ногу, дополз до ворот города и вонзил в них кинжал - в
знак  своей  смелой  атаки.  В  следующую вылазку неверных столкновение было
столь  яростным,  что  итальянцы  отхлынули; их примеру последовали и немцы.
Император,  побагровевший  от  гнева  при  виде бегства своих лучших солдат,
обнажил   меч,  потребовал  свой  штандарт,  дал  шпоры  скакуну  и  крикнул
сопровождавшей  его  блестящей  свите:  "Вперед,  сеньоры!  Если  я  паду со
штандартом, сначала поднимите его, а потом уж меня".
     Под  натиском  стального  эскадрона  турки  бежали.  Один  из Фебреров,
богач-островитянин,  далекий  предок  Хайме, дважды бросался между врагами и
императором,  спасая  тому  жизнь.  При  выходе из теснины всадники потеряли
десятую  часть  людей от огня турецких пушек. Герцог Альба схватил под уздцы
коня  своего  монарха:  "Государь,  ваша  жизнь  дороже,  чем  победа". Лицо
императора  просветлело, он повернул назад и, царственным жестом сняв с себя
золотую  цепь,  висевшую  у него на шее, возложил ее в знак благодарности на
Фебрера.
     Тем  временем  от бури погибло сто шестьдесят судов, а остальному флоту
пришлось  укрыться  за  мысом  Матифукс.  Большинство  знати  высказалось за
немедленное  отступление. Эрнандо Кортес, граф Алькаудете, правитель Орана и
майоркинские  рыцари  с  Фебрером  во  главе  просили императора удалиться в
безопасное  место  и  позволить войскам продолжать военные действия. В конце
концов,  решили  отступить. По вершинам и ущельям, переходя через вздувшиеся
от   дождя   реки,   печально  отходили  солдаты,  подвергаясь  неотступному
преследованию  со  стороны  противника,  теряя по пути товарищей. В страшную
бурю  все,  кто мог, погрузились на суда. Разбушевавшееся море поглотило еще
несколько  кораблей. Майоркинские галеры прибыли в залив Пальмы, сопровождая
императора,  который  не  пожелал сойти на берег и направился на Полуостров.
Несмотря  на  поражение, Фебреры вернулись домой, покрытые славой, - один со
знаками  монаршей  дружбы,  другой,  командор,  распростертый  на  носилках,
     Приамо  Фебрер!..  Думая  о  нем, Хайме не мог отрешиться от известного
чувства  симпатии  и  любопытства, которое ему внушили рассказы, слышанные в
детстве.  Предок  его  был  и славой и проклятием для своей семьи. Почтенные
дамы  семейства  никогда  не  упоминали его имени, а услышав о нем, опускали
глаза и краснели. Этот воин церкви, святой рыцарь, принесший обет целомудрия
при вступлении в Орден, постоянно возил на своей галере женщин - выкупленных
у   мусульман  христианок,  которых  он  не  спешил  возвращать  домой,  или
обращенных в рабство язычниц, захваченных при смелых набегах.
     При разделе добычи он равнодушно смотрел на груды сокровищ, оставляя их
для Великого Магистра.