ли белые альпаргаты, закружились жесткие
колокола  синих  и  зеленых  юбок, заколыхались кончики платков над толстыми
     Хайме   по-прежнему   смотрел   на  Кузнеца  с  непреодолимым  чувством
неприязни. Верро казался рассеянным и молча стоял среди толпы окружавших его
почитателей.  Он  словно  не обращал на них внимания и пристально, с суровым
выражением смотрел на Маргалиду, как будто желая покорить ее своим взглядом,
которого побаивались и мужчины.
     Когда  же  Капелланчик  с ученической восторженностью подходил к верро,
тот  благосклонно  улыбался  ему как будущему родственнику. Те самые атлоты,
которые  только что говорили с Пепом по поводу сватовства, казалось робели в
присутствии  Кузнеца.  Девушки,  увлекаемые  парнями,  выходили танцевать, а
Маргалида  по-прежнему  оставалась  подле  матери; все бросали на нее жадные
взгляды, но никто не осмеливался подойти и пригласить ее.
     Майоркинец   почувствовал,  как  в  нем  пробуждается  чувство  задора,
свойственное его ранней юности. Он начинал ненавидеть верро; он ощущал почти
что  личное  оскорбление  при  виде  того страха, который Кузнец внушал всем
присутствующим.  Неужто  не  найдется  никого,  кто бы влепил пощечину этому
хлыщу, вышедшему из тюрьмы?..
     Но  вот к Маргалиде подошел юноша и взял ее за руку. Это был Певец, все
еще  мокрый  и  дрожащий  от  недавней  усталости. Он приосанился, как будто
утомление придало ему новую силу. Белоснежный Цветок миндаля начал кружиться
на своих маленьких ножках, а он принялся прыгать и прыгать, стараясь поспеть
за  каждым  ее  движением.  Бедный мальчик! Хайме испытывал щемящее чувство,
догадываясь  о  том,  каких  усилий стоило этому бедняге победить физическую
усталость. Юноша задыхался; через несколько минут у него уже задрожали ноги,
но,  несмотря  на  это,  он улыбался, довольный своей победой. Он смотрел на
Маргалиду  влюбленными  глазами  и  отводил  их  только  для  того,  чтобы с
гордостью взглянуть на своих друзей, молча выражавших ему сочувствие.
     На  одном  из  поворотов  он  едва  не  упал:  во  время  прыжка у него
подогнулись  колени.  Все ожидали, что он вот-вот растянется на земле, но он
продолжал  танцевать, и видно было, какое усилие он делает над собой, приняв
решение скорее погибнуть, но не признаться в своей слабости.
     Глаза  его  уже закрылись от головокружения, когда он почувствовал, что
кто-то тронул его, по обычаю, за плечо, чтобы он уступил свою партнершу.
     Это  был  Кузнец, который пускался в пляс впервые за весь вечер. Прыжки
его были встречены одобрительным шепотом. Все им восхищались, испытывая в то
же время стадную трусость, свойственную запуганной толпе.
     Верро,   видя   всеобщее  одобрение,  усилил  судорожные  телодвижения,
преследуя  свою  даму,  становясь  у  нее на пути, опутывая ее сложной сетью
своих  движений,  а  Маргалида  все  кружилась,  опустив глаза и стараясь не
встречаться взглядом со своим грозным кавалером.
     Время  от  времени  Кузнец,  откинувшись назад и заложив руки за спину,
чтобы показать свою силу, прыгал так высоко, как будто земля была упругой, а
в  его ноги вставлены стальные пружины. Эти прыжки, внушая Хайме отвращение,
наводили  его  на  мысль  о  побегах из тюрьмы и о подлых нападениях с ножом
из-за угла.
     Минуты  шли,  а  этот человек, казалось, не уставал. Некоторые пары уже
удалились, в других танцор успел смениться несколько раз, а Кузнец продолжал
свою  дикую  пляску,  по-прежнему храня мрачный и презрительный вид и словно
вовсе не поддаваясь утомлению.
     Сам  Хайме  с  известной  завистью признавал силу за страшным кузнецом.
Какое животное!
     Вдруг он увидел, что тот шарит за поясом и протягивает руку к земле, не
прекращая  своих  поворотов и прыжков. Над землей показалось облачко дыма, и
сквозь  его  белую  спираль  мелькнули две бледные вспышки, озаренные лучами
заходящего солнца. Вслед за этим прогремели два выстрела.
     Женщины,  взвизгнув  от  внезапного испуга, стали жаться друг к дружке;
мужчины  с  минуту  были  в  нерешительности,  но  сразу  же  успокоились  и
разразились восторженными возгласами и рукоплесканиями.
     Отлично!  Кузнец  разрядил  пистолет  у  ног  своей  партнерши - высшая
любезность  храбреца,  самый  большой  почет,  на который могла рассчитывать
любая девушка на острове.
     Маргалида  же  -  как-никак  женщина  -  продолжала  танцевать: на нее,
истинную  ивитянку,  взрыв  пороха  не  произвел  особого  впечатления.  Она
взглядом  поблагодарила Кузнеца за его отвагу, позволившую ему бросить вызов
гражданской   гвардии,  скрывавшейся,  может  быть,  поблизости;  затем  она
посмотрела  на подруг, дрожавших от зависти при виде того, что ей был оказан
такой знак внимания.
     Даже   сам  Пеп,  к  великому  негодованию  Хайме,  казалось  был  горд
пистолетными выстрелами, прозвучавшими у ног его дочери.
     Фебрер  был  единственным,  кого  не  привел в восторг галантный подвиг
верро.
     Проклятый  арестант!  Хайме не сознавал отчетливо причины своей ярости,
но избавиться от нее не мог. С этим типом он еще столкнется!





IV


     Пришла  зима.  Бывали  дни,  когда море бешено билось о цепь островов и
утесов,  прорезанную  узкими  проливами и рукавами. В этих морских коридорах
вода,  прежде  спокойная  и  такого прозрачного синего цвета, что сквозь нее
просвечивало  песчаное  дно,  темнела  и,  крутясь, билась о берега и скалы,
которые то исчезали, то вновь появлялись среди пенных валов. Между островами
Очищения   и  Повешенных,  где  есть  проход  для  больших  судов,  кораблям
приходилось  проскальзывать,  борясь  со  слепой яростью течения и грозными,
шумными  ударами  волн. Суда с Ивисы и Форментеры поднимали паруса и уходили
под   защиту  островков.  Извилины  этого  прибрежного  лабиринта  позволяли
морякам, плававшим в Питиузском архипелаге, идти от одного острова к другому
различными  путями,  учитывая  направление  ветра.  В  то  время как с одной
стороны  архипелага  море  бушевало, с другой оно было неподвижным и вязким,
словно  густое  масло. В проливах, волны громоздились друг на друга, образуя
неистовые   водовороты,   но   достаточно  было  переложить  руль,  изменить
направление,  чтобы  судно  оказалось  под  защитой островка, покачиваясь на
райской  поверхности  спокойных, прозрачных вод, где виднелось дно, поросшее
странными  растениями,  между  которыми сновали рыбы, искрившиеся серебром и
отливавшие пурпуром.
     Почти  каждый  день  небо  было в тучах, а море - свинцовым. Пик Ведра,
вздымающий  свой  конический  шпиль,  на  фоне  этой бурной мглы казался еще
огромнее,   еще  внушительнее.  Море  низвергалось  водопадами,  врываясь  в
углубления пещер с грохотом, напоминавшим пушечные выстрелы. На недосягаемой
высоте  с  уступа на уступ прыгали лесные козы, и только когда в потемневшей
синеве  слышались  раскаты грома и огненные змеи, извиваясь, стремились вниз
на водопой к огромной чаше моря, робкие животные с пугливым блеянием убегали
и  скрывались в скалистых впадинах, покрытых зарослями можжевельника. Фебрер
не  раз  в  ненастные  дни отправлялся на рыбную ловлю с дядюшкой Вентолера.
Старому  моряку море было хорошо знакомо. Иногда по утрам, когда Хайме лежал
в  постели  и смотрел, как сквозь щели пробивается бледный и рассеянный свет
пасмурного  дня,  ему приходилось вскакивать на голос товарища, который "пел
мессу",  сопровождая  латинские  цитаты  швырянием  камней  в  стену  башни,
"Вставайте!  Хороший  день  для  ловли.  Наловим  вдоволь!"  И если Фебрер с
некоторой  тревогой  поглядывал  на  грозное море, старик пояснял, что по ту
сторону Ведры, под защитой утеса, они застанут спокойные воды.
     Иногда  же, когда утро бывало восхитительно прекрасным, Фебрер напрасно
ждал призывных возгласов старика. Проходили часы. Вслед за розовым отблеском
зари  в  щелях  появлялись золотые полосы солнечного света. Но тщетно: время
шло,  а  ни  мессы,  ни  ударов  камней не было слышно. Дядюшка Вентолера не
показывался.  Стоило  Хайме  отворить  окно,  и  взорам  открывалось чистое,
светлое  небо,  озаренное  мягким  блеском  зимнего  солнца,  и  темно-синее
неспокойное  море, катившее свои волны без пены и рокота под напором свежего
ветра.
     Зимние  дожди  окутывали  остров  серой  пеленой,  сквозь  которую едва
выделялись  неясные  очертания  ближних гор. На вершинах сосны плакали всеми
своими  зелеными  иглами; толстый слой перегноя разбухал, как губка, и ноги,
погружаясь в него, оставляли за собой жидкий след.
     На  голых  возвышенностях прибрежных скал дождь скапливался в ложбинах,
образуя  шумные  ручьи,  низвергавшиеся  с утеса на утес. Широко разросшиеся
смоковницы  трепетали,  как  огромные  разорванные дождевые зонты, пропуская
воду, стекавшую на просторную площадку, осененную их кроной. Лишенные листвы
миндальные  деревья дрожали, как черные скелеты, глубокие овраги наполнялись
ревущей   водой,  бесцельно  сбегавшей  к  морю.  Дороги,  вымощенные  синим
булыжником   и   пролегавшие   между   высокими  холмами  из  дикого  камня,
превращались  в  порожистые  реки.  Остров,  большую часть года запыленный и
томившийся  жаждой,  казалось не мог поглотить даже всеми своими порами этот
избыток  дождевой  влаги,  подобно  тому  как больной не способен проглотить
сильнодействующее  и  трудно  усваиваемое  лекарство,  которое,  к  тому же,
запоздало.
     В эти дни сплошных ливней Фебрер сидел, как узник, в башне. Нельзя было
ни  выйти  на  лодке  в  море,  ни побродить с ружьем по полям острова. Дома
оставались  запертыми,  их  белые квадратные стены были загрязнены дождевыми
потоками,  и о жизни говорили только струйки голубого дыма, -вырывавшиеся из
труб.
     Обреченный  на  безделье,  владелец  башни  Пирата перечитывал немногие
книги,  купленные  им  во  время  поездок  в  город,  или  задумчиво  курил,
припоминая прошлое, от которого ему захотелось убежать. Знать бы, что теперь
творится на Майорке! Что говорят его друзья?
     Покорившись  этой  вынужденной неподвижности, в часы, когда нельзя было
отвлечься  физическими  упражнениями,  он  вызывал в памяти прежнюю жизнь, с
каждым  днем  становившуюся  все  более далекой и туманной. Она казалась ему
чьим-то  посторонним  существованием, чем-то таким, что он наблюдал вблизи и
отлично  знал,  но  что  относилось  к  чужой  жизни.  Неужто  Хайме Фебрер,
исколесивший  всю  Европу и вкусивший часы победы и тщеславия, был тот самый
человек,  который  живет  теперь  в  башне  на  берегу  моря, опростившийся,
бородатый  и почти одичавший, носит альпаргаты и крестьянскую шляпу и больше
привык к шуму волн и крику чаек, чем к людскому обществу?..
     Несколько  недель  тому  назад  он  получил  второе  письмо  от  своего
приятеля,  контрабандиста  Тони  Клапеса. Оно также было написано в одном из
кафе  на  Борне;  в  четырех наспех нацарапанных строчках Тони слал ему свой
дружеский  привет.  Этот грубоватый, добродушный приятель не забывал его; он
даже  как  будто  не  обижался на то, что его предыдущее письмо осталось без
ответа.  Он  писал  о  капитане  Пабло.  Тот  все  сердится  на  Фебрера, но
продолжает умело распутывать его дела. Контрабандист был уверен в Вальсе: он
самый  хитрый  из  чуэтов  и  благороднее, чем кто-либо из них. Он, конечно,
спасет>остатки состояния Хайме, и тот сможет спокойно и счастливо прожить до
конца  своих  дней на Майорке. От капитана он еще получит известие. Вальс не
любит говорить до тех пор, пока все не закончено.
     Фебрер,  узнав  об  этих  надеждах,  пожал плечами. Эх, да что там! Все
кончено!..  Но  в  печальные  зимние  дни  его обычная покорность восставала
против этой жизни - существования одинокого моллюска, укрывшегося в каменном
мешке.  Неужели  он  будет  так  жить  всегда?..  Разве не страшная глупость
забиться  в  этот  угол,  когда есть еще молодость и силы, чтобы бороться за
жизнь?
     Да,  это  страшно  глупо. Остров, давший ему романтическое убежище, был
прекрасен  первые  месяцы,  когда светило солнце, зеленели деревья и местные
нравы  пленяли  его  душу  своеобразной новизной. Но вот наступило ненастье,
одиночество  стало  невыносимым,  и деревенская жизнь предстала перед ним во
всей  своей  варварской  грубости.  Эти  крестьяне  в синей суконной одежде,
щеголявшие  цветными поясами и галстуками, с цветами за ухом, показались ему
вначале  забавными  глиняными фигурками, специально созданными для украшения
полей, хористами томной и слащавой пасторальной оперетты. Но теперь он узнал
их  глубже; это были такие же люди, как и все остальные, при этом дикари, и,
коснувшись  их, цивилизация оставила по себе лишь легкий след и не затронула
ни  одной  резкой  черты  их  наследственной грубости. Когда на них смотришь
издали,  то  на  короткое время они способны очаровать прелестью новизны; но
теперь  он  освоился  с  их обычаями, почти сравнялся с этими людьми, и его,
словно  раба,  тяготило  низменное  существование, приходившее чуть ли не на
каждом  шагу  в  столкновение  с его прежними идеями и предрассудками. Нужно
вырваться  из  этой среды, но куда и как? Он беден. Весь его капитал состоит
из нескольких десятков дуро, которые он захватил, когда бежал с Майорки. Эту
сумму,  кстати, он сохранил благодаря Пепу, упорно не желавшему брать с него
какую-либо плату. Итак, он вынужден оставаться здесь, пригвожденный к башне,
как  к  кресту,  без надежд, без желаний и пытаясь полностью подавить в себе
мысль,  чтобы  обрести  безмятежность  растительной  жизни,  -  нечто  вроде
прозябания можжевельников и тамарисков, растущих на скалистых выступах мыса,
или существования ракушек, навеки прирастающих к подводным утесам.
     После  длительных  размышлений  он  примирился  со своей судьбой. Он не
будет  ни  думать,  ни желать. Кроме того, никогда не покидающая нас надежда
рисовала   ему  смутную  возможность  чего-то  необычайного,  что  придет  в
положенный  час и вырвет его из этого окружения. Но пока все это не пришло -
как тягостно одиночество!..
     Пеп  и  его домочадцы составляли для Фебрера его единственную семью, но
безотчетно, повинуясь, быть может, смутному инстинкту, эти люди все больше и
больше отдалялись от него. Хайме замыкался в своем уединенном убежище, и они
с каждым днем все реже вспоминали о сеньоре.
     Уже  давно  Маргалида  не  появлялась  в  башне. Она как будто избегала
всякого  повода к такой прогулке и уклонялась даже от встреч с Фебрером. Она
стала другой, словно пробудилась к новой жизни. Невинная и доверчивая улыбка
юности  сменилась  у  нее  сдержанностью,  как  у  женщины, которая знает об
опасностях, ожидающих ее на пути, а потому ступает медленно и осторожно.
     С  тех  пор  как  за  ней стали ухаживать и юноши приходили повидать ее
дважды  в  неделю  в  соответствии  с  традиционным фестейжем, она как будто
осознала   эти   большие  и  неожиданные  опасности,  о  которых  раньше  не
догадывалась,  и  держалась  подле  матери, стараясь не оставаться наедине с
мужчиной  и  краснея,  если  кто-нибудь  из  молодых  людей встречался с ней
взглядом.
     В  этом  ухаживании,  столь  обычном для нравов острова, не было ничего
особенного, и, тем не менее, оно глухо раздражало Фебрера, словно он видел в
нем  покушение  на  убийство  или грабеж. Нашествие в Кан-Майорки влюбленных
молодых  хвастунов он расценивал почти как личное оскорбление. Он смотрел на
хутор Пепа как на свой собственный дом, но раз туда вторгались посторонние и
их хорошо принимали, то ему оставалось лишь удалиться.
     Кроме того, он испытывал тайную досаду оттого, что не был больше, как в
первые  дни,  единственным  предметом внимания со стороны семьи. Пеп с женой
продолжали  считать  его  своим  сеньором;  Маргалида с братом питали к нему
глубокое  почтение,  как  к  могущественному существу, явившемуся из дальних
стран  сюда потому, что Ивиса --это лучшее место на земле. Вместе с тем в их
глазах,  казалось,  отражались  теперь  другие  заботы. Посещение дома таким
количеством  атлотов  и  вызванные  этим  перемены  в  укладе жизни невольно
ослабили  их  предупредительность по отношению к Фебреру. Всех их беспокоило
будущее.  Кто  же  в  конце концов добьется чести стать мужем Маргалиды?.. В
зимние  вечера  Фебрер,  запершись  у  себя в башне, смотрел на слабый свет,
мерцавший  внизу,  - огонек Кан-Майорки. Это не были вечера фестейжа; семья,
вероятно,  собиралась  одна  у  очага,  но  он  упорно  придерживался своего
затворничества. Нет, он не спустится туда. В своей досаде он сетовал даже на
непогоду:  ему  порой  казалось, будто зимние холода повинны в той перемене,
которая  постепенно наступала в его отношениях с крестьянским семейством. О,
прекрасные  летние ночи, когда все засиживались до позднего часа и смотрели,
как  трепещут  звезды  на темном небе за черным краем навеса над крыльцом!..
Фебрер  усаживался  под  уютным  кровом со всей семьей и дядюшкой Вентолера,
который  приходил  в надежде на угощение. Его никогда не отпускали домой, не
угостив  ломтем  арбуза,  наполнявшего  рот  старика  сладкой  кровью своего
розового  мяса, или стаканом ароматной фиголы, настоянной на душистых горных
травах.  Маргалида,  устремив  глаза в таинственный мир звезд, пела ивисские
романсы;  голосок  у  нее  был  детский,  но  для Фебрера он звучал свежее и
радостнее  ветерка,  вносившего  легкий  трепет в голубой сумрак ночи. Пеп с
видом   заправского   путешественника   рассказывал  о  своих  поразительных
приключениях  в  те  годы,  когда  он  был  солдатом на королевской службе в
далеких и почти фантастических странах - Каталонии и Валенсии.
     Собака,  свернувшись  у  ног  хозяина,  казалось  слушала его рассказы,
устремив  на  него  свои кроткие, добрые глаза, в глубине которых отражалась
звездочка. Иногда она вдруг вскакивала, повинуясь какому-то нервному порыву,
и,  под  громкий  хруст ломаемых растений, одним прыжком исчезала в темноте.
Пепу   была   понятна  причина  такой  внезапной  и  немой  тревоги.  Ничего
особенного: просто пробегал какой-нибудь зверек, заблудившийся впотьмах заяц
или  кролик,  а собака почуяла его своим тонким охотничьим нюхом. Иногда она
медленно  садилась  и  начинала  рычать  зло и настороженно. Кто-то проходил
мимо:  мелькала чья-то тень, какой-то человек спешил куда-то с торопливостью
ивитянина,  привыкшего быстро перемахивать с одного конца острова на другой.
Если  тень  здоровалась,  ей  отвечали.  Если  же  она  проходила  молча, то
притворялись,  что  ее  не видят, точно так же, как неизвестный прохожий как
будто не замечал ни дома, ни людей, сидевших у входа под навесом.
     На  Ивисе  был  старинный обычай: с наступлением ночи не приветствовать
друг  друга  в чистом поле. Тени встречались на дороге и, не роняя ни слова,
старались  разойтись,  чтобы  не  столкнуться  лицом  к лицу, не выдать и не
узнать  знакомых  черт.  Каждый шел по своим делам: кто повидать невесту или
пригласить  врача,  а  кто  убить  противника на другом конце острова, чтобы
вернуться  оттуда  бегом и потом иметь возможность заявить, что в этот самый
час  он  был  в  кругу  друзей.  У каждого ночного путника были свои причины
остаться  неузнанным.  Тени  опасались  теней.  На пожелание доброй ночи или
просьбу дать огня для сигары, случалось, отвечали пистолетным выстрелом.
     Иногда  мимо дома никто не проходил, и, тем не менее, собака вытягивала
шею  и  выла  в  черную  пустоту.  Издалека, казалось, ей отвечали завывания
человеческого   голоса.   Это   были   протяжные   дикие  крики,  нарушавшие
таинственную  тишину,  подобие  воинственного клича: "А-у-у-у!" А еще дальше
слышался другой, заглушенный расстоянием, не менее дикий зов: "А-у-у-у!"
     Крестьянин   приказывал   псу  замолчать.  В  этих  криках  нет  ничего
странного.  Просто  атлоты  аукаются  в  темноте  и  по  звуку  этих окриков
пытаются,  быть  может,  узнать  друг друга и соединиться, а то и подраться,