чу лет.
     Но,  встретившись взглядом с Фебрером и увидев его бледное и искаженное
волнением  лицо,  она  тоже  побледнела. Перед ней был другой человек; таким
дона  Хайме она никогда не знала. Испугавшись, она инстинктивно отступила от
него.  Как  бы  приготовившись  к  защите, она прислонилась к стволу росшего
возле   тропинки   тонкого   деревца  с  мелкими  блеклыми  листьями,  почти
развеянными осенью.
     Все  же  ей  удалось  сохранить  спокойствие,  и она улыбнулась, правда
несколько принужденно, делая вид, что считает слова сеньора шуткой.
     -  Нет,  -  энергично  возразил  Фебрер.-  Я  говорю  серьезно.  Скажи,
Маргалида...  Цветок  миндаля...  Что, если бы я был одним из твоих женихов?
Если б я появился на смотринах? Что бы ты сказала?
     Она  прижалась к хрупкому стволу и вся съежилась, словно хотела убежать
от  этих  горящих  глаз.  От  ее  невольного  движения  назад гибкое деревцо
затрепетало,  и  дождь  желтых листьев, подобно янтарным стружкам, осыпал ее
всю, вплетаясь в косу, прилипая к лицу, скользя по платью. Бледная, с плотно
сжатыми  и  посиневшими  губами, она шептала отрывистые слова, едва внятные,
как  слабый  вздох.  Глаза  ее,  расширенные  и влажные, глядели с тревожным
выражением,  свойственным  робким  натурам,  которые  думают о многом, но не
знают,  как  это  высказать.  Он! Старший в роде Фебреров! Знатный сеньор, и
вдруг - жениться на крестьянке! В себе ли он?
     -  Нет,  я  не  знатный  сеньор. Я нищий. Ты богаче меня, живущего лишь
вашим  подаянием.  Твой  отец  хочет  для  тебя мужа, который бы обрабатывал
землю.  Согласна  ли  ты,  чтобы этим мужем был я? Любишь ли ты меня, Цветок
миндаля?
     Опустив   голову,   стараясь   избегать  обжигавшего  ее  взгляда,  она
продолжала говорить, сама не помня что. Это безумие! Быть не может! Владелец
майората, и вдруг - такие слова! Он бредит!
     Но  вдруг  она  почувствовала,  как  что-то  легко и нежно коснулось ее
пальцев. Это была рука Фебрера, завладевшая ее рукой. Она снова взглянула на
него, и он показался ей совершенно другим человеком. Она увидела перед собой
не  знакомое  ей прежде лицо и содрогнулась; ее пронзило ощущение внезапного
испуга, возвещающего о большой опасности. Колени ее задрожали и подкосились;
от страха она едва не лишилась чувств.
     -  Так ты считаешь, что я стар для тебя? - долетел до ее ушей умоляющий
шепот. - Ты никогда не сможешь полюбить меня?
     Голос  был нежным и ласковым, но эти глаза, которые словно пожирали ее!
Это  лицо,  бледное, как у человека, готового на убийство! Она хотела что-то
сказать,  возразить  на его последние слова. Взгляд ее, казалось, опровергал
их.  Дон  Хайме  был  всегда для Маргалиды человеком без возраста: он высшее
существо, как святые, которые с годами становятся все прекраснее... Но страх
лишил  ее  дара  речи.  Она  высвободила  свои пальцы из его ласкающей руки,
почувствовав,  что  ею  овладевает  какой-то поразительный трепет, словно ее
жизнь в опасности, и ускользнула от Фебрера, как от разбойника.
     - Иисусе! Иисусе!..
     С  этой  мольбой  она  отпрянула в сторону, а затем бросилась бежать на
своих проворных крестьянских ногах, исчезнув вскоре за поворотом тропинки.
     Фебрер  не последовал за ней. Оставшись один в безмолвии сосновой рощи,
он  замер  на  месте посреди тропинки, безучастный ко всему окружающему, как
зачарованный  герой старинной легенды. Затем он провел рукой по лицу, словно
пытаясь  очнуться  и  навести порядок в мыслях. Его болезненно угнетали, как
угрызение   совести,   собственные  дерзкие  слова,  испуг  Маргалиды  и  ее
паническое  бегство,  которым  закончилось  свидание.  Как  это  глупо с его
стороны!..   И  все  потому,  что  он  отправился  в  город;  возвращение  к
цивилизованной  жизни  нарушило  его  отшельнический покой и пробудило былые
страсти;  а  тут  еще  эти разговоры с молодыми офицерами, которые жили лишь
мыслями  о  женщинах... Нет, он не раскаивается в том, что сделал. Важно то,
что Маргалида теперь знает, о чем он так часто мечтал в уединенной башне, не
умея придать своим желаниям нужной отчетливости.
     Он  побрел  домой  медленно, чтобы не догнать семейства из Кан-Майорки.
Маргалида  уже  успела присоединиться к матери и брату. Он увидел их сверху,
когда они шли вдоль долины по направлению к хутору.
     Не  желая приближаться к Кан-Майорки, Фебрер сделал крюк. Он направился
к  башне  Пирата,  но,  достигнув ее, продолжал идти все прямо и остановился
лишь у самого моря.
     Скалистый  берег,  круто  уходивший  в  воду,  подвергался постепенному
разрушению, веками сдерживая напор валов. Волны, как разъяренные синие быки,
бились  об  утес  с  бешеной  пеной,  оставляя  после  себя большие впадины,
глубокие  пещеры,  которые  поднимались  вверх  в  виде отвесных трещин. Эта
вековая  работа  размывала  берег,  отрывая  его  от каменной брони пласт за
пластом.  От  него откалывались огромные глыбы, подобные стенам. Сначала они
слегка   отходили,  образуя  незаметную  щель,  расширявшуюся  со  временем.
Природная  стена  год за годом наклонялась над волнами, без устали бившими в
ее  основание,  и  наконец,  потеряв  равновесие, она обрушивалась в одну из
бурных  ночей,  как вал осажденного города, разбивалась на куски и наполняла
море  новыми  подводными  камнями.  Камни  эти  быстро  покрывались  липкими
водорослями, в изгибах которых белела пена и сверкала чешуя рыб.
     Фебрер уселся на краю большого выступа, обломка скалы, отделившегося от
берега и дерзко нависшего над рифами. Пусть долгожданная катастрофа наступит
в эту минуту, и тело его, увлеченное грандиозным, обвалом, исчезнет в пучине
моря   и   будет  погребено  под  этим  мысом,  как  в  огромном  саркофаге,
напоминающем пирамиду фараона!.. Чего еще ему ждать от жизни?!..
     Заходящее  солнце,  прежде чем скрыться, выглянуло в просвет ненастного
неба,  между  разорванных  туч.  Оно  походило  на  кровавый  шар,  огромную
ярко-красную  жертвенную  облатку  причастия,  залившую  трепещущим  заревом
беспредельную  морскую  даль.  Густые  черные  туманы, застилавшие горизонт,
окаймились   пурпуром.   На  темно-зеленую  поверхность  воды  лег  дрожащий
пламенный  треугольник.  Пена  волн покраснела, и берег в течение нескольких
минут казался кипящей огненной лавой.
     При  ярком  блеске этих лучей, возвещавших бурную погоду, Фебрер следил
за  тем,  как  у  него  под  ногами  набегали  и откатывались валы, врываясь
ревущими  потоками в глубь утеса, завывая и крутясь гневными брызгами пены в
узких извилистых проходах между рифами.
     В   глубине  этой  зеленоватой  массы,  освещенной  заходящим  солнцем,
придававшим  ей  дымчатость  опала,  виднелись прижавшиеся к камням странные
растения,  целые  миниатюрные  рощи, на листве которых копошились диковинные
животные,  ползающие  и  юркие  или  неловкие  и  малоподвижные,  с серыми и
красноватыми  жесткими  панцирями,  покрытые  иглами,  вооруженные  клещами,
копьями  и рогами; они охотились друг за другом и преследовали более слабых,
проносившихся  подобно  белым  искрам  и  сверкавших  в  своем стремительном
движении, как пылинки прозрачного хрусталя.
     Фебрер  почувствовал,  что  одиночество  делает  его каким-то крошечным
существом.  Утратив веру в свое человеческое значение, он приравнивал себя к
одному  из  этих  маленьких чудовищ, сновавших среди подводных растений. Он,
может  быть,  даже  меньше  их.  У  этих  животных есть оружие для борьбы за
существование, они могут рассчитывать на собственные силы, не зная приступов
уныния,  самоунижения  и тоски, так часто мучивших его. Море!.. Его величие,
безучастное  к  человеческим  судьбам,  жестокое и неумолимое в своем гневе,
подавляло  Фебрера,  пробуждая  а  его  памяти бесконечное множество мыслей,
которые,  возможно,  были  и  новы, но казались ему лишь отголосками прежней
жизни, чем-то таким, о чем он уже думал, но неизвестно где и когда.
     Трепет  глубокого  преклонения, невольного благоговения пробежал по его
телу,  заставив забыть обо всем, что случилось с ним недавно, и наполнив его
набожным  восторгом.  Море!..  Он  машинально  задумался  о самых отдаленных
предках  человечества,  о первобытных людях, несчастных, только что вышедших
из  начального  животного  состояния, терзаемых и гонимых буйно расцветшей и
враждебной  природой, подобно тому как молодое и сильное тело уничтожает или
удаляет  паразитов,  стремящихся жить за счет его организма. На берегу моря,
перед  лицом таинственного божества, зеленого и необъятного, человек, должно
быть,  проводил  свои лучшие минуты. Из лона вод вышли первые боги: созерцая
нескончаемое  движение  волн,  убаюкиваемый  их  рокотом,  человек,  видимо,
почувствовал,  что  в  нем  рождается нечто новое и могущественное - душа...
Море!..  Населяющие  его  таинственные  существа живут так же, как и земные,
подчиняясь  деспотической  среде, неподвижные в своем первобытном состоянии,
повторяясь  в  течение  столетий,  но  оставаясь  как  бы неизменными. И там
мертвые  повелевают.  Сильные  преследуют  слабых,  и,  в  свою  очередь, их
пожирают  более  могущественные:  та  же  история  далеких  предков в еще не
остывших   водах  формирующейся  земли.  Все  то  же  самое  повторяется  на
протяжении  сотен миллионов лет. Чудовище доисторической эпохи, появившись в
нынешних  водах,  встретило  бы  со  всех  сторон,  в  темных  пучинах  и на
прибрежных отмелях, ту же жизнь и ту же борьбу, как и в дни своей молодости.
Воинственный зверь в красном панцире, вооруженный кривыми когтями и грозными
клешнями,  неумолимый  боец  подводных пещер, никогда не сочетался с изящной
рыбкой,.  легкой и хрупкой, плещущей хвостом своей серебристо-розовой туники
в  спокойных  и  прозрачных  водах. Его назначением было пожирать, оставаясь
сильным,  а  если  он  бывал  обезоружен и когти его поломаны, он должен был
безропотно  покоряться  несчастью  и  погибать.  Лучше  смерть, чем отказ от
своего рода, наследственного рока благородного рождения! Для сильных на суше
и  на  море  нет  полнокровной  жизни  вне  их  среды. Они рабы собственного
величия:  каста,  наряду  -с  почестями,  приносит им несчастья. Л так будет
всегда! Мертвые одни властвуют в этом мире. Первые существа, нашедшие путь к
жизни, своими же усилиями создали клетку, в которой, подобно узникам, должны
совершать  свой  круг  все  последующие  поколения.  Невозмутимые  моллюски,
видневшиеся  в  глубине  воды и приросшие к камням наподобие темных пуговиц,
казались  ему  божественными  созданиями,  хранившими  в своем бессмысленном
покое  тайну  мироздания. Они представлялись ему большими и могущественными,
как чудовища, которым поклоняются дикие народы за то, что те неподвижны, и в
спокойствии  которых  они  угадывают  величие  богов. Фебрер припоминал свои
прежние  шутки  во  время  ночных  кутежей за блюдами свежих устриц в модных
парижских ресторанах. Его элегантные спутницы считали его помешанным, слушая
нелепые  слова,  приходившие  ему  на  ум  под влиянием вина, вида раковин и
воспоминаний о том, что урывками и наспех было прочитано им в юности.
     "Давайте  есть  наших предков, как веселые людоеды!" Устрица была одним
из  первых  проявлений  жизни  на  нашей  планете,  одной  из начальных форм
органической  материи,  еще  расплывчатой,  неясной  и  неподатливой в своем
развитии  среди  бесконечных  водных  просторов.  Симпатичная и оклеветанная
обезьяна  сыграла лишь незавидную роль двоюродного брата, так и не сумевшего
пробить себе дорогу, бедного и смешного родственника, которого выставляют за
дверь,  будто  бы  не  зная,  как  его  зовут, и которому даже не кланяются.
Моллюск  был  почтенным  предком,  главою  дома,  родоначальником  династии,
предшественником,  насчитывавшим  за  собой  миллионы  веков дворянства. Эти
мысли  воскресали теперь в уме Фебрера с ясностью неоспоримых истин при виде
неподвижных  и неразвитых существ, скованных панцирем и прилипших к обломкам
скал  у него под ногами, в зеленой хрустальной глубине вод, трепещущих между
рифами.
     Человечество  гордится  своим происхождением. Никто не отрицает заветов
благородных предков, уснувших в необъятной морской могиле. Люди считают себя
свободными,  потому  что могут передвигаться по своей планете с одного конца
на  другой;  потому  что  их  тело  укреплено  на  двух  подвижных членистых
колонках,  позволяющих им бегать по земле, механически переставляя их шаг за
шагом...   Но   это  -  заблуждение!  Одна  из  многих  обманчивых  иллюзий,
скрашивающих  нашу жизнь и позволяющих нам переносить ее нищету и убожество.
Фебрер  был убежден, что все рождались между стенками раковин, в оковах двух
предрассудков  -  щепетильности  и  гордости, и, как бы ни силились люди, им
никогда  не  удастся оторваться от той скалы, вцепившись в которую прозябали
их  предки. Деятельность, внешние события, независимость характера - все это
иллюзии, тщеславие моллюска, дремлющего на своем камне и думающего, будто он
плавает  по  всем  морям  земного шара, меж тем как его раковина по-прежнему
прикреплена к известняку!
     Все  существа  таковы,  какими были их предшествующие и какими будут их
грядущие  поколения.  Меняются  лишь формы, но душа остается непоколебимой и
неизменной, как у первобытных созданий - вечных свидетелей первых проявлений
жизни  на  нашей  планете,  спящих как будто самым глубоким сном. Тщетны все
упорные  усилия  вырваться  из  рокового кольца, из наследственной среды, из
круга,  где мы принудительно вращаемся; когда же наступит смерть, то другие,
подобные  нам  животные будут совершать оборот по тому же кругу, считая себя
свободными только потому, что перед ними постоянно будет новое пространство,
которое нужно пробежать.
     "Мертвые  повелевают!"  -  мысленно  заключил  еще  раз Хайме. Казалось
невозможным,  чтобы  люди  не  осознавали  этой  великой  истины;  чтобы они
блуждали  в  вечном мраке, будучи уверены в том, что создают нечто новое при
свете  ежедневно  рождающихся  иллюзий, подобно тому как рождается великое и
обманчивое сияние солнца, ведущее нас в бесконечность, полную беспросветного
мрака, но кажущуюся нам голубой и лучезарной.
     Пока  Фебрер  предавался  этим  размышлениям, солнце уже скрылось. Море
было  почти  черным, небо - свинцово-серым, а в туманной дали, на горизонте,
змеились  молнии, напоминая огненных ужей, спускавшихся на водопой к волнам.
Хайме  почувствовал  на  лице  и  на  руках  влажные поцелуи первых дождевых
капель. Вот-вот должна была разразиться буря, быть может на всю ночь. Молнии
сверкали  все ближе и ближе; слышался отдаленный гром, словно две враждующие
эскадры,  постепенно сближаясь, обстреливали друг друга из пушек за туманной
пеленой  горизонта. Полосы тихой воды между рифами и берегом, отполированные
как  грани  хрусталя, встрепенулись и стали расходиться кругами от упавших в
них капель.
     Несмотря  на это, отшельник не двинулся с места. Он продолжал сидеть на
скале, чувствуя глухое раздражение против роковой неизбежности, восставая со
всей  присущей  ему  резкостью против тирании прошлого. А по какому праву, в
сущности,  мертвые  повелевают? По какому праву они омрачают мир, окружающий
нас,  населяя его мельчайшими частицами своей души, которые, словно песчинки
костной пыли, оседают в мозгу живущих, навязывая им устаревшие мысли?..
     Внезапно  Фебрер  почувствовал  какое-то просветление, будто его озарил
необычайный,  никогда  не  виданный  яркий  луч.  Мозг  его словно разросся,
расширился, как масса воды, готовая разорвать сковывающий ее каменный сосуд.
В  эту  минуту  молния  осветила море фиолетовой вспышкой, и над его головой
раздался  удар грома, потрясший зловещим раскатистым эхом необъятные морские
просторы, прибрежные впадины и выступы.
     Нет, мертвые не повелевают, они не властвуют! Хайме, словно став другим
человеком,  рассмеялся над своими недавними мыслями. Простейшие животные, за
которыми  он наблюдал между утесами, а с ними и все живые твари на море и на
суше,  испытывают  на себе рабство среды. Мертвые повелевают ими потому, что
те подражают своим предкам, а им будут подражать их потомки. Но человек - не
раб  среды:  он  сотрудничает с нею, а подчас над нею и властвует. Человек -
существо  разумное  и  передовое  и  может  изменять  окружающее  по  своему
усмотрению.  Когда-то,  в  отдаленные  времена,  он  был  рабом природы, но,
победив  ее и начав пользоваться ее плодами, он разорвал своего рода роковую
оболочку,  державшую  в плену все остальные организмы. Что для него среда, в
которой он родился! При желании он создаст себе другую...
     Он  не  смог  продолжать  свои размышления. Буря разразилась у него над
головой.  Ливень ручьями стекал с полей его шляпы и бежал по спине. Внезапно
наступила  ночь.  При  свете  молний  виднелась  матовая  поверхность  моря,
содрогавшаяся под хлеставшим ее дождем.
     Фебрер  зашагал  к  башне  со  всей поспешностью, на которую только был
способен.  При  всем  том  он  был  весел, ему хотелось бежать; он испытывал
бьющую  через  край  радость  человека,  обретающего  волю после длительного
заключения  и  не находящего достаточного простора для накопившейся энергии.
Он  бежал  и  смеялся,  и  вспышки молнии несколько раз озаряли его фигуру с
поднятым  вверх  пальцем правой руки, вытянутой перед собой, тогда как левой
рукой он протестующе тыкал себе в локоть довольно вульгарным и малоприличным
жестом.
     -  Буду делать, что хочу! - кричал он, наслаждаясь собственным голосом,
терявшимся  в грохоте бури. - Ни мертвые, ни живые не повелевают мною... Вот
тебе!..  К черту благородных предков! Вот тебе!.. К черту прежние мысли!.. К
черту всех Фебреров!
     Он  несколько  раз  повторил  неприличный  жест  с  веселостью озорного
мальчишки.  Внезапно  он  попал  в  полосу красного света, и над его головой
раздался  пушечный выстрел, словно берег раскололся под натиском гигантского
обвала.
     - Ударило где-то близко, - сказал Фебрер, с трудом переводя дух.
     Мысли  его, занятые воспоминаниями о Фебрерах, обратились к его предку,
командору  Приамо.  Удар грома напомнил ему битвы этого демонического героя,
набожного рыцаря креста, который подшучивал над богом и над чертом, поступая
всегда  так,  как  ему  диктовала собственная воля, и то сражался на стороне
своих,  то  жил  среди  врагов  святой  веры,  зная  только  свои  прихоти и
увлечения.
     Нет,  от него Фебрер не отрекался. Он боготворил доблестного командора:
это  его  настоящий  предок,  самый  лучший из всех, мятежник - дьявол, а не
родственник!
     Войдя  в  башню,  он  зажег  свет,  закутался  в грубый шерстяной плащ,
служивший  ему  для ночных прогулок, и, взяв книгу, решил немного отвлечься,
пока Пепет не принесет ему ужин.
     Гроза,  казалось,  прочно  нависла  над  островом.  Дождь заливал поля,
превращая их в болота, струился потоками по склонам дорог, наполняя их через
края,  как  глубокие  овраги,  сквозь  пористую  зелень  сосен и кустарников
пропитывал  горы, словно огромные губки. Быстрые вспышки молний позволяли на
мгновение  различить  пейзаж,  напоминавший  сновидение:  почерневшее  море,
покрытое  клокочу-*  щей  пеной,  затопленные нивы, где, казалось, резвились
стаи огненных рыб, и деревья, блестевшие сквозь водяную завесу.
     Собравшиеся   в   кухне   хутора   Кан-Майорки   поклонники   Маргалиды
представляли   собой  кучу  грязных  альпаргат  и  массу  человеческих  тел,
дымящихся от испарений влажной одежды. В этот вечер смотрины затянулись. Пеп
по-отечески  разрешил атлотам задержаться после обычного часа. Ему было жаль
этих  парней,  которым  пришлось  бы шлепать под дождем. Он сам когда-то был
женихом.  Пусть  подождут:  буря,  может  быть,  скоро  уляжется.  А если не
уляжется,  пусть  остаются  и  ночуют  кто  где  сумеет:  на  кухне  или под
навесом... Ночь - это все же ночь!
     Молодежь,   довольная   этим