б.  Вечерний  свет  сообщал предметам
какую-то   странную   рельефность.  В  извилинах  берега  ложились  огромные
трепещущие  тени,  придававшие  камням вид животных и словно вселявшие в них
душу.  Один  из  мысов  вдали  походил на льва, свернувшегося у самых волн и
взиравшего на Хайме с выражением немой вражды. Скалистые утесы то выставляли
из  воды,  то  прятали  в нее свои черные головы, увенчанные зеленой гривой,
подобно  гигантским  амфибиям,  порожденным  чудовищной Природой. Со стороны
Форментеры  отшельник  увидел  огромного  дракона  с длинным хвостом из туч,
медленно  продвигавшегося  вдоль  горизонта,  чтобы  предательски  поглотить
умирающее солнце.
     Когда  красочный  шар, непомерно большой, в судорогах ужаса спасаясь от
опасности,  погрузился  в воду, серые и печальные, сумерки пробудили Фебрера
от его галлюцинации.
     Он  встал, подобрал брошенное неподалеку ружье и направился к башне. Он
мысленно  составлял  теперь  план своего отъезда. Никто не узнает от него ни
слова.  Нужно подождать, пока в ивисский порт не придет пароход с Майорки, и
только тогда сообщить Пепу о своем решении.
     Уверенность  в том, что он скоро покинет это уединенное место, побудила
его  с особым вниманием осмотреть внутренность башни при свете зажженного им
ночника.  Его  гигантская  тень,  колеблющаяся от мерцания пламени, легла из
конца  в  конец на белые стены, покрыв собою украшавшие их предметы и придав
новый оттенок перламутровым раковинам и металлической отделке ружья.
     Чье-то  хриплое  покашливание  привлекло  внимание Фебрера, и он глянул
вниз  с  верхней  площадки  лестницы. На первых ступеньках ее стоял человек,
закутанный в плащ. Это был Пеп.
     - Ужин! - сказал он коротко, протягивая корзину.
     Хайме  взял ее. Видно было, что крестьянин не хочет разговаривать, да и
Фебрер не хотел, чтобы тот изменил своему лаконизму.
     - Спокойной ночи!
     После этого прощального приветствия Пеп отправился в обратный путь, как
почтительный  слуга,  который  в  знак  досады  обменивается с хозяином лишь
необходимыми словами.
     Вернувшись  в башню, Хайме запер дверь и поставил корзину на стол. Есть
ему  не  хотелось.  Он поужинает потом. Он взял деревянную трубку, сделанную
одним  крестьянином  из  вишневой  ветки,  набил  ее  и  начал курить, следя
рассеянным  взглядом за кольцами дыма, голубыми и тонкими, становившимися на
фоне свечи радужно-прозрачными.
     Затем   он   взял  книгу  и  попробовал  было  читать,  но  все  усилия
сосредоточиться на ее сюжете оказались напрасными.
     За  каменной  оградой его убежища царила ночь, мрачная в своей глубокой
таинственности.  Казалось,  сквозь  стены  проникала ее таинственная тишина,
сошедшая  с небес, и самый легкий шум возрастал до страшных размеров, словно
звуки сами себя подслушивали.
     В  этом  полном безмолвии Фебреру чудилось, будто он слышит, как стучит
кровь  в  его  жилах.  Время  от времени доносился крик чайки или мимолетный
шелест   тамарисков  под  внезапным  дуновением  ветра,  напоминавший  ропот
воображаемой  толпы  за  театральными  кулисами. С потолка комнаты слышалось
порой однообразное поскрипыванье червя, неустанно подтачивающего балки; днем
это как-то не замечалось. Море нарушало ночной покой тихим, несколько глухим
гулом, с которым волны бились о выступы и извилины берега.
     Он  впервые  отчетливо ощутил свое одиночество. Можно ли продолжать ему
отшельническую  жизнь?  А  что,  если он неожиданно заболеет? А когда придет
старость?..  В  эти  часы  в  городе  начиналась  новая жизнь в ярком блеске
электрического  света:  улицы  запружены  пешеходами  и  экипажами, сверкают
витрины,  открываются  театры,  по  тротуарам  стучат  каблучки  хорошеньких
женщин. А он, как первобытный человек, сидит в башне, построенной варварами,
где  единственным  признаком  цивилизации  является  тусклый  свет  ночника,
который  лишь слегка оттеняет окружающий мрак, полный трагического молчания,
как  будто  мир  заснул  навсегда.  По ту сторону каменной стены угадывалась
непроницаемая  тьма,  таинственная  и  грозившая  опасностями.  Она  уже  не
укрывала,  конечно,  как  в доисторическую эпоху, диких зверей, но в ней мог
притаиться человек.
     Вдруг  Фебрер,  сидевший  неподвижно  и тихо слушавший как будто самого
себя, подобно пугливым детям, которые боятся повернуться в постели, чтобы не
усилить окружающей их таинственности, подскочил на стуле. Какой-то необычный
звук  рассек  ночной воздух, покрывая своей резкостью прочие неясные шорохи.
Это был крик, ауканье - звук, похожий на ржанье, один из тех недружелюбных и
насмешливых возгласов, которыми мстительные атлоты вызывали друг друга.
     Хайме  инстинктивно  поднялся  и  бросился  было  к  двери,  но  тотчас
остановился.  Традиционное  ауканье  слышалось довольно далеко. Должно быть,
здешние   парни   избрали  местность,  прилегающую  к  башне  Пирата,  чтобы
встретиться  с  оружием  в  руках.  К нему это не относится. Завтра утром он
узнает в чем дело.
     Он  опять  раскрыл  книгу,  намереваясь  отвлечься чтением, но не успел
пробежать  и  нескольких  строк,  как вновь вскочил, швырнув на стол томик и
трубку.
     - А-у-у-у-у!
     Резкий  крик,  в  котором  звучали вызов и насмешка, раздавался почти у
подножия  лестницы,  ведущей в башню, становясь все более протяжным: сильные
легкие,  видимо,  дышали,  как  мехи. Почти в то же время во тьме послышался
шум,  как  будто  резко  раскрылось  несколько  вееров:  это  морские птицы,
потревоженные  во  сне,  беспорядочно  слетели  со  скал  в  поисках другого
пристанища.
     Это  зовут  его!  Бросают  вызов  у  дверей  его  дома!.. Он пристально
взглянул  на  ружье,  засунул правую руку за пояс, ощупал металл револьвера,
нагретый от соприкосновения с телом, сделал два шага к двери, но остановился
и  пожал  плечами со снисходительной улыбкой: он не коренной житель острова,
ему  непонятен  этот  язык  криков  и  он,  разумеется, огражден от подобных
вызовов.
     Он вернулся к стулу и взял книгу, заставив себя улыбнуться.
     "Кричи,  парень, кричи, аукай! Мне жаль тебя: ты можешь простудиться на
холоду, а я спокойно сижу дома".
     Но  это  насмешливое  спокойствие было чисто внешним. Ауканье раздалось
снова,  но  уже  не  у  подножия  башни,  а несколько дальше, возможно среди
окружавших  ее  тамарисков.  Задира,  видимо,  скрылся в засаде, ожидая, что
Фебрер выйдет.
     Кто  бы  это  был?.. Может быть, мерзавец верро, которого он разыскивал
сегодня  после  обеда;  а  то,  может быть, и Певец: ведь он при всех клялся
немедленно  его  убить. Ночной мрак и хитрость, уравновешивающие обычно силы
противников,  вероятно  придали  мужества  этому  тщедушному  больному, и он
отважился выступить. Возможно также, что его подстерегают двое.
     Опять   послышалось   ауканье,  но  Хайме  лишь  пожал  плечами.  Пусть
незнакомец  кричит  сколько  угодно...  Но  читать,  увы,  было  невозможно.
Бесполезно разыгрывать спокойствие!..
     Повторявшиеся  оклики  звучали  теперь  яростно, как крик взбесившегося
петуха.  Хайме казалось даже, что он видит шею самого крикуна, вздувавшуюся,
покрасневшую,  с  дрожащими  от  злости  жилами.  Гортанный  звук постепенно
принимал    характер    осмысленной   речи:   он   становился   насмешливым,
издевательским, оскорбительным, словно глумился над осторожностью чужеземца,
называя его трусом.
     Тщетно  Фебрер  старался  его  не слушать. Глаза застилал туман; ночник
словно уже не светил.
     В  промежутках  между  криками  ему  казалось, что кровь гудит у него в
ушах.  Он  подумал,  что  Кан-Майорки очень близко и, вероятно, Маргалида, с
дрожью  прижавшись  к  окну, слушает эти оклики перед башней, где сидит тоже
слышащий их трус, но не выходит, притворяясь глухим.
     Нет,  хватит!  На  этот  раз  он  окончательно  отбросил  книгу и затем
машинально,  сам  не  зная  зачем,  погасил  свечу. Очутившись в темноте, он
вытянул  руки  и  сделал  несколько  шагов  вперед, начисто позабыв о планах
атаки,  быстро  продуманных  еще  несколько минут назад. От сильного гнева в
голове  у  него помутилось. В этом состоянии полного умственного ослепления,
как  последний  проблеск  света,  промелькнула единственная мысль. Дрожащими
руками  он  потянулся  было  к  ружью,  но  не  снял его: ему нужно не такое
громоздкое оружие: может быть, придется спускаться и идти сквозь кусты.
     Он  сунул  руку  за пояс, и револьвер плавно выскользнул из своей норы,
как  теплый зверек. Хайме ощупью дошел до двери и медленно приоткрыл ее лишь
настолько, чтобы просунуть голову; грубые петли тихонько скрипнули.
     Сразу  перейдя  от мрака комнаты к рассеянному свету ясной ночи, Фебрер
увидел  тянувшиеся  вокруг  башни  кусты,  дальше - смутно белеющий хутор, а
прямо  перед  собой - черную гряду гор, выделяющуюся на фоне неба, усеянного
мерцающими  звездами. Видение его было мгновенным: больше ничего рассмотреть
не  удалось.  Две  молнии,  как огненные змейки, вспыхнули одна за другой во
тьме  кустарника,  и вслед за этим раздались два выстрела, почти слившиеся в
один.
     Хайме  почувствовал  едкий  запах  жженого  пороха; впрочем, это, может
быть,  только ему показалось. В то же время он ощутил беззвучный, но сильный
удар  по  макушке,  нечто  необычное,  что  и  задело и не задело ее, словно
скользнувший  по ней камень. Что-то брызнуло ему в лицо, будто легкий, почти
незаметный дождь... Кровь?.. Земля?..
     Изумление  его  длилось лишь секунду. В него стреляли из кустов у самой
лестницы.  Противник  засел  там...  там! Во мраке он видел, откуда блеснули
огоньки, и, выставив правую руку из-за двери, выстрелил один, два, пять раз,
выпустив все патроны из барабана.
     Он  стрелял  почти  вслепую:  ему  мешали  темнота  и  его возбужденное
состояние.  Легкий  шум  срезанных  веток,  еле  заметное  колыханье  кустов
наполнили  его безумной радостью. Он, разумеется, сразил врага, и, довольный
этим, Хайме поднес руку к голове, чтобы убедиться, что его не ранили.
     Проведя  ладонью  по  лицу, он ощутил на щеках и бровях что-то мелкое и
зернистое.  Это  была  не  кровь,  а  земля,  известковая  пыль. Пальцы его,
скользнув   по   волосатой   коже,  в  которой  еще  не  улеглась  дрожь  от
смертоносного прикосновения, неожиданно наткнулись на два отверстия в стене,
похожие  на небольшие воронки, еще не успевшие остыть. Пули, слегка царапнув
его, врезались в стену на незначительном расстоянии от его головы.
     Фебрер  порадовался,  что  ему  так  повезло.  Он цел и невредим, а его
враг?..  Где  он  сейчас?  Не  спуститься  ли,  не  поискать  ли  его  среди
тамарисков,  чтобы  убедиться,  что он умирает?.. Вдруг снова раздался крик,
тихий  отклик,  где-то  очень далеко, должно быть возле хутора. Ауканье было
ликующим,  насмешливым;  Хайме  истолковал  его как предупреждение о близкой
встрече.
     Собака  в  Кан-Майорки, встревоженная выстрелами, жалобно выла и лаяла.
Вдали ей вторили другие собаки. Ауканье удалялось, повторяясь вновь и вновь,
но все глуше и слабее, и замерло наконец в таинственной синеве ночи.





III


   Как только забрезжило утро, Капелланчик явился в башню.
     Он  все  слышал.  Отец,  спавший  обычно крепко, видимо и сейчас еще не
знает  о случившемся. Пес может лаять сколько угодно, выстрелы могут греметь
рядом  с  домом,  как  в  настоящем бою, уставший Пеп, ложась на покой после
дневных  трудов,  засыпает  мертвым  сном.  Остальные  члены  семьи  провели
тревожную ночь. Мать несколько раз пыталась разбудить хозяина, но, получив в
ответ  лишь  бессвязные  слова  и  новое  похрапывание,  стала  на  колени и
промолилась  до  утра за упокой души сеньора, считая его мертвым. Маргалида,
спавшая  поблизости  от  брата, окликнула его тихо и тревожно, как только до
нее донеслись первые выстрелы: "Слышишь, Пепет?"
     Бедная  девушка  присела  на постели и зажгла светильник. При его свете
мальчик  увидел  ее  бледное  лицо и безумные глаза. Она, обычно стыдливая и
робкая, была так взволнована, что не скрывала даже сокровеннейших тайн своей
наготы,  забывая  обо  всем, ломая руки, сжимая ладонями голову. "Убили дона
Хайме,  чует  мое  сердце!" Она вся задрожала, когда вдали послышались новые
щелкающие  звуки. В ответ на первые два выстрела последовала целая очередь -
"словно четки посыпались", по выражению Ка-пелланчика.
     -  Это  были ваши выстрелы, верно, дон Хайме? - продолжал Пепет. - Я их
сразу  узнал и сказал Маргалиде. Помню, как вы стреляли из пистолета однажды
вечером на берегу моря. У меня на этот счет слух хороший.
     Потом  он  рассказал об отчаянии сестры: та, по его словам, стала молча
собирать  одежду,  желая что-нибудь накинуть на себя и бежать в башню. Пепет
должен  был  ее  проводить. Но внезапно она оробела и не пошла; начала опять
плакать и не позволила даже брату, как он намеревался, удрать через забор.
     Они  слышали  ауканье возле дома значительно позже выстрелов. Говоря об
этих  криках,  мальчик лукаво улыбался. Успокоенная словами брата, Маргадида
через  некоторое  время  замолчала  и  осталась  в  постели. Однако всю ночь
Капелланчик  слышал  тревожные вздохи и тихий шепот, как будто из-под одеяла
чей-то голос неустанно лепетал все одни и те же слова. Девушка, видимо, тоже
молилась.
     С  первыми  лучами  зари  все  поднялись,  кроме отца, все еще спавшего
мирным  сном.  Когда  женщины, охваченные мрачными предчувствиями, вышли под
навес,  они  ожидали  увидеть  страшную картину: разрушенную башню, а под ее
развалинами  -  повешенный  труп сеньора. Но Капелланчик рассмеялся, увидев,
что  дверь закрыта, а возле нее, как всегда по утрам, стоит дон Хайме, голый
по пояс, и плещется над тазом, в котором сам принес с берега морской воды.
     Он  не  ошибся,  подшучивая над страхом женщин. Нет еще такого удальца,
который  мог  бы  убить  дона Хайме. И это заявляет он, Пепет, а он-то знает
людей.  Затем,  после  краткого рассказа сеньора о том, что случилось ночью,
мальчик,  прищурив  глаза,  с понимающим видом стал рассматривать отверстия,
пробитые пулями в стене.
     - И ваша голова была вот тут, где теперь моя?.. Черт подери!..
     Взгляд его выражал восхищение, набожное преклонение перед поразительным
человеком, чудом спасшимся от смерти.
     Фебрер спросил мальчика, кого он подозревает в злодеянии, полагаясь при
этом  на его знание местных жителей. Капелланчик многозначительно улыбнулся:
он слышал оклики. Это та же манера, что у Певца, и многие вообразили бы, что
это  он.  Так  он  аукал  обычно на серенадах, на танцах и по вечерам, когда
расходились после смотрин.
     - Но это все же не он, дон Хайме, я в этом уверен.
     Если спросят Певца, то он, пожалуй, для важности подтвердит. Однако это
был другой, Кузнец; я узнал его голос, да и Маргалида как будто тоже.
     Затем  с важным видом, словно он собирался подвергнуть сеньора допросу,
усомнившись  в  его  доблести, Капелланчик заговорил о глупом страхе женщин,
которые  настаивали  на  необходимости  предупредить гражданскую гвардию Сан
Хосе.
     -  Вы  же этого не сделаете? Правда, дон Хайме, ведь это вздор! Полиция
нужна только трусам.
     Фебрер  в  ответ  презрительно улыбнулся и пожал плечами, и это вернуло
мальчику его веселое настроение.
     -  Я  так  и думал: у нас на острове это не принято. Но раз вы из чужих
краев...  Вы  хорошо поступаете: каждый мужчина должен защищаться сам, на то
он и мужчина. Ну, а в трудном положении надо подумать о друзьях.
     Говоря это, он напыжился, стараясь показать всем своим видом ту могучую
помощь, на которую мог рассчитывать Фебрер в минуту опасности.
     Мальчик  решил  воспользоваться  удобным случаем и посоветовать сеньору
взять его. к себе в башню. Если он попросит Пепа, тот не сможет отказать ему
в  таком  одолжении.  Дону  Хайме  следует держать его подле себя: на случай
обороны  их  будет все же двое. И, чтобы подчеркнуть важность своей просьбы,
юноша  напомнил  о  раздраженном  состоянии сеньо Пепа и его твердом решении
отвезти  его в начале будущей недели в Ивису и запереть там в семинарии. Что
будет делать сеньор, когда лишится лучшего из своих друзей?..
     Желая  доказать  пользу  своего присутствия, Пепет стал строго осуждать
промахи Фебрера минувшей ночью. Кому могло прийти на ум высовывать голову за
дверь, когда его поджидают, окликая, с оружием наготове? Только чудом его не
убили.  А чему он, Пепет, его учил? Разве сеньор не помнит, что он советовал
ему  спуститься  через  окно  с задней стороны башни и напасть на противника
врасплох.
     -   Это   верно,  -  сказал  Хайме,  в  самом  деле  устыдившись  своей
забывчивости.
     Вдруг  Капелланчик,  уже  с гордостью наслаждавшийся результатами своих
советов, вскочил и заглянул в дверную щель:
     - Отец!..
     Пеп  медленно шел вверх по склону, задумавшись и заложив руки за спину.
При  виде  его  мальчик  забеспокоился.  Должно быть, он в дурном настроении
из-за  последних  известий, и нам встречаться не стоит. Повторив Фебреру еще
раз,  что  хорошо  бы  остаться  его  помощником,  Пепет свесил ноги в окно,
перевернулся на живот, держась за подоконник, и исчез внизу.
     Крестьянин,   войдя   в  башню,  заговорил  о  событиях  минувшей  ночи
совершенно  Спокойно,  словно это было самое обыденное явление, лишь немного
нарушившее  однообразие  сельской  жизни. Ему рассказали обо всем женщины...
Сам он крепко спал. Стало быть, ничего особенного не случилось?
     Опустив  глаза  и  переплетя  пальцы  рук,  он выслушал краткий рассказ
сеньора. Затем он подошел к двери и стал рассматривать следы пуль.
     - Чудо, дон Хайме, настоящее чудо!
     Вернувшись  на  свое  прежнее  место,  он  долго сидел неподвижно: ему,
должно  быть,  стоило  больших усилий заставить работать свой неповоротливый
мозг.
     -  Выпустили  дьявола на свободу, дон Хайме... Тут всего можно ожидать.
     Потом  он  поднял  голову,  устремив на дона Хайме холодный, испытующий
взгляд. Надо уведомить алькальда, сообщить обо всем гражданской гвардии.
     Фебрер  отрицательно покачал головой. Нет, это мужское дело и он должен
решать его сам.
     Пеп  продолжал  пристально  и загадочно смотреть на сеньора, им владели
самые противоречивые мысли.
     -  Вы  делаете  хорошо,  -  сказал он наконец хладнокровно. Чужестранцы
думают  по-своему,  но  ему,  Пепу,  приятно,  что сеньор говорит то же, что
говаривал  в  свое  время его бедный отец, царствие ему небесное! На острове
все думают так; в старину-то делали правильно!
     Затем Пеп, не интересуясь мнением сеньора, изложил ему свой план помощи
в  деле обороны. Это дружеский долг. У него дома есть ружье. Он уже давно им
не  пользовался,  но  в  молодые  годы, когда еще был жив его почтенный отец
(царствие  ему  небесное!),  он  был неплохим стрелком. Он будет приходить в
башню  ночевать  с доном Хайме, чтобы тот не оставался один: ведь на него во
сне могут внезапно напасть.
     Тем  не  менее,  крестьянин  ничуть  не  удивился,  что  сеньор наотрез
отказался  от  этого предложения, видимо его сильно задевшего. Он мужчина, а
не  ребенок, нуждающийся в опеке. Пусть каждый остается у себя в доме, а там
- будь что будет!
     Пеп  и  на  эти  слова одобрительно кивнул головой. То же говаривал его
покойный  отец,  а  также все порядочные люди, соблюдавшие старинные обычаи.
Фебрер  поступает как истинный сын острова... Затем, умиленный и восхищенный
решимостью  дона Хайме, крестьянин предложил ему другой выход. Раз сеньор не
хочет,  чтобы  кто-нибудь находился с ним в башне, он сам может приходить на
ночь  в  Кан-Майорки.  Постель ему всегда где-нибудь да устроят. Предложение
показалось  Фебреру  заманчивым. Повидать Маргалиду! Но нерешительный тон ее
отца  и  признаки  беспокойства, с которыми тот ожидал ответа, заставили его
отказаться.  Большое спасибо, Пеп, он останется в башне: могут подумать, что
он переезжае