н
торжественно.  И  вручал  ему нож с добротным клинком. Посвященный в рыцари,
атлот утрачивал сыновнюю робость. Отныне он должен был защищать себя сам, не
обращаясь  за помощью к семье. Потом, собрав немного денег, он пополнял свое
рыцарское  вооружение,  приобретя  у  местных  кузнецов, раздувавших горны в
лесах, пистолет с серебряными насечками.
     С   гордостью   ощутив   в  руках  оба  этих  предмета,  подтверждавшие
приобретенные  им  права  мужчины  и  гражданина,  оружие,  с  которым он не
расстанется   больше   в   жизни,  юноша  присоединялся  к  другим  атлотам,
экипированным  таким же образом. Для него начиналась пора молодости и любви,
серенады,  сопровождающиеся  озорными  возгласами, танцы, прогулки в дальние
приходы  на  церковные праздники, где молодежь упражнялась в меткой стрельбе
камнями  по  петуху.  В  особенности  же  их занимали фестейжи, традиционные
смотрины,  на которых выбирали невест, - самый почитаемый обычай, вызывавший
раздоры и убийства.
     На  острове  не  было  воров.  Хозяева  домов, уединенно стоявших среди
открытого поля, уходя зачастую оставляли ключ в дверях. Люди не убивали друг
друга из корыстных побуждений. Землей пользовались все на равных условиях, а
мягкий  климат  и  врожденная  воздержанность  жителей  делали  из них людей
благородных и не слишком приверженных к материальным благам. Любовь и только
любовь  побуждала  мужчин  убивать  друг  друга.  Сельские  кавалеры  горели
страстью  к  своим избранницам и отличались необычайной ревностью, как герои
романов.  Из-за  черноглазой  и смуглой атлоты они подстерегали друг друга в
ночной  темноте  и  вызывали  на  бой  презрительным  ауканьем, перекликаясь
издалека,  перед  тем как схватиться врукопашную. Им казалось недостаточным,
что  современное оружие стреляет лишь одной пулей, и поверх обычного патрона
они  сыпали  порох  и  всаживали  еще  пулю, плотно забивая этот заряд. Если
оружие  не  разрывалось  в  руках у нападающего, то от врага оставалось лишь
одно воспоминание.
     Сватовство  продолжалось  месяцы  и годы. К крестьянину, имевшему дочь,
являлись  молодые  люди  не только из его округи, но и со всего острова, так
как  все  ивитяне  считали  себя  вправе  просить  ее руки. Отец подсчитывал
количество  претендентов  -  десять,  пятнадцать, двадцать, иногда тридцать.
Потом  он  высчитывал, каким временем он может располагать в течение вечера,
пока  его  .не  одолеет  сон,  и, в соответствии с количеством претендентов,
делил между ними это время по минутам.
     К  вечеру  по  разным  дорогам  сходились  участники смотрин, некоторые
приходили    даже    группами,   напевая   национальные   мелодии,   которые
сопровождались   пронзительными   выкриками   и   трелями,   походившими  на
кудахтанье; другие шли одни, наигрывая на бимбау, этот инструмент состоял из
двух железных пластинок, жужжал, как овод, и, казалось, заставлял музыкантов
забывать  об  усталости. Они приходили издалека. Иные тратили целых три часа
на то, чтобы дойти, и столько же, чтобы вернуться; этот путь они проделывали
в  дни  фестейжей, по четвергам и субботам, с одного конца острова в другой,
чтобы поговорить с атлотой какие-нибудь три минуты.
     Летом  они  усаживались  на  так  называемом  порчу  - внутреннем дворе
хутора,  а зимой входили в кухню. Девушка поджидала их, неподвижно застыв на
каменной   скамье.   Она   снимала  соломенную  шляпу  с  длинными  лентами,
придававшую  ей  в  жаркое  время  дня  вид опереточной пастушки; на ней был
праздничный  наряд - голубая или зеленая юбка со множеством складок, которая
целую  неделю  висела  под  потолком,  стянутая  веревками,  чтобы сохранить
плиссировку.  Под  этой  юбкой  были  другие,  восемь, десять или двенадцать
нижних  юбок  - весь женский домашний гардероб; все это походило на огромную
воронку  из  сукна  и  фланели,  уничтожало  признаки  пола  и  не позволяло
представить  себе  наличие  человеческого  тела под этой грудой одежды. Ряды
филигранных  пуговиц  блестели  на  накладных  рукавах  кофточки.  На груди,
стянутой  жестким, почти железным корсетом, сверкала тройная золотая цепочка
с   огромными  звеньями.  Из-под  головного  платка  свисала  толстая  коса,
перевитая  лентами.  Чтобы  не  помять пышного турнюра, казавшегося огромным
из-за  несметного количества юбок, на скамейке вместо коврика лежал абригайс
- зимняя женская одежда.
     Претенденты  договаривались  между  собой  об  очереди и один за другим
садились  возле  атлоты,  разговаривая  с  ней  положенное число минут. Если
кто-либо, увлеченный беседой, забывал о товарищах, его предупреждали кашлем,
свирепыми  взглядами  и угрозами. Если он не подчинялся, то самый сильный из
всей  компании  хватал  его  за  руку  и  насильно  отводил в сторону, чтобы
следующий  мог  занять освободившееся место. Иногда, когда претендентов было
много  и  времени  не  хватало,  атлота  разговаривала  с двумя сразу, умело
лавируя и ни одному не оказывая предпочтения... Так продолжалось до тех пор,
пока  она  не заявляла о своем окончательном решении, не считаясь при этом с
волей  родителей.  В  эту  краткую весну своей жизни женщина была королевой.
Потом,  выйдя  замуж,  она  обрабатывала  землю  наравне  с  мужем, мало чем
отличаясь от животного.
     Если   отвергнутые  атлоты  не  слишком  интересовались  девушкой,  они
уходили, перенося свои галантные намерения на несколько миль дальше; но если
они  действительно  были  влюблены, то продолжали осаждать дом, и избраннику
приходилось  сражаться  со  своими  бывшими  соперниками, чудом пробиваясь к
свадьбе сквозь строй ножей и пистолетов.
     Пистолет  для  ивитянина был вторым языком. На воскресных танцах не раз
звучали выстрелы в доказательство любовного восторга. Уходя из дома невесты,
в знак уважения к ней и ее семье атлот стрелял, перед тем как закрыть дверь,
и  кричал  при  этом:  "Доброй  ночи!" Если же он удалялся обиженный и желал
оскорбить  семейство,  то  поступал  наоборот:  сначала  прощался,  а  потом
стрелял;  но  в  таком случае ему надо было сразу удирать, так как обитатели
дома немедленно отвечали на его вызов пулями, палками и камнями.
     Хайме  стоял  в  стороне  от  этой  суровой  традиционной жизни, издали
наблюдая  обычаи  адуара,  все  еще  сохранявшиеся на острове. Испания, флаг
которой  развевался  по  воскресеньям  над жалкими домиками каждого прихода,
едва   ли  вспоминала  о  затерянном  в  мире  клочке  своей  земли.  Многие
заокеанские  страны были лучше связаны с мировыми центрами, чем этот остров,
разоренный  в  свое  время  войнами  и  грабежами, а теперь влачивший жалкое
существование  вдали  от главных морских путей, окруженный цепью скалистых и
низких  островков,  каналами  и  проливами, сквозь воды которых просвечивало
дно.
     Фебрер  наслаждался  своим  новым  существованием, как человек, который
присутствует на интересном зрелище и занимает, к тому же, удобное место. Эти
крестьяне  и  рыбаки, воинственные потомки корсаров, были для него приятными
спутниками. Поначалу он собирался наблюдать за ними издалека, как любопытный
свидетель,  но  мало-помалу невольно перенял их обычаи и привычки. У него не
было врагов, и, тем не менее, во время прогулок по острову, когда он не брал
с собой ружья, за поясом у него торчал пистолет... на всякий случай.
     В  первые  дни  своего  переселения в башню, когда заботы об устройстве
заставляли  его ездить в город, он еще продолжал носить городской костюм, но
постепенно  отказался  от  галстука,  от  воротничка,  от сапог. На охоте он
чувствовал  себя  удобнее в крестьянской блузе и плюшевых панталонах. Рыбная
ловля  приучила  его  ходить  по  песку и скалам в альпаргатах на босу ногу.
Голову  его  покрывала  такая  же шляпа, какую носили все атлоты прихода Сан
Хосе.
     Дочь   Пепа,   хорошо   знавшая   обычаи  острова,  с  чувством  тайной
признательности  любовалась шляпой сеньора. Жители разных квартонов {местное
название  округа,  церковного  прихода} Ивисы, на которые она делилась еще в
древние  времена,  различались между собой по манере носить шляпу и по форме
ее  полей,  что  было  почти  незаметно для чужеземца. Шляпа дона Хайме была
такая  же,  как  у всех атлотов из Сан Хосе, и отличалась от тех, что носили
жители других селений, называвшихся тоже именами святых. Это было честью для
прихода, к которому принадлежала девушка.
     О,  наивная  и  прелестная  Маргалида!  Фебреру доставляло удовольствие
разговаривать  с  ней;  он  наслаждался  изумлением, которое пробуждали в ее
простой  душе  рассказы  о  путешествиях  и шутки, отпущенные им с серьезной
миной...
     С  минуты  на  минуту  она должна принести ему обед. Уже полчаса густой
столб  дыма  поднимался  из  трубы  дома.  Он  представлял  себе  дочь Пепа,
хлопочущую  у  очага под взглядом матери, отупевшей крестьянки, несчастной и
     Вот-вот  он увидит ее под навесом порчу перед входом в дом, с обеденной
корзинкой  на  локте,  в  шляпе  с  длинными  лентами,  которая  оттеняет ее
поразительно  белое  лицо,  приобретавшее  под  лучами  солнца  матовый цвет
античного мрамора.
     Кто-то  зашевелился  под навесом и направился к башне. Это Маргалида!..
Нет,  это не она. Это ее брат Пепет... Пепет, который месяц тому назад жил в
городе,   готовясь   к  поступлению  в  семинарию,  и  был  прозван  поэтому
Капелланчиком.






II


     - Добрый день!
     Пепет  расстелил  салфетку на краю стола и поставил на нее два закрытых
блюда  и бутылку виноградного вина, прозрачного и красного, как рубин. Потом
опустился  на  пол  и  обхватил  руками колени, приняв неподвижную позу. Его
смуглое  лицо озарялось улыбкой, обнажавшей ослепительно белые зубы. Лукавые
глаза уставились на сеньора с выражением, какое бывает у веселой и преданной
собаки.
     -  Разве  ты не ездил в Ивису, чтобы стать священником?- спросил Хайме,
приступая к еде.
     Мальчик  кивнул  головой:  "Да,  сеньор,  я был там". Отец поручил его,
Пепета,  одному  из  учителей  семинарии.  Знает ли дон Хайме, где находится
семинария?..
     Маленький  крестьянин  говорил  о  ней,  как  о  далеком месте, где его
пытали.  Ни  деревьев,  ни  свободы,  даже  воздуха  там  едва хватало: жить
взаперти было просто невозможно.
     Фебрер,  слушая его, вспоминал о своей поездке в верхний город, тихий и
сонный  -  Королевскую  крепость  Ивисы,  -  отделенный от Морского квартала
большой стеной времен Филиппа II {король Испании с 1556 по 1598 г.}. Бреши в
стене,  построенной  из  песчаника,  поросли  вьющимися  зелеными каперсами.
Безголовые   римские   статуи,  стоявшие  в  трех  нишах,  украшали  ворота,
соединявшие  город с предместьем. Дальше начинались кривые улицы, тянувшиеся
вверх  -  к  собору  и замку; посреди вымощенных голубоватым камнем мостовых
стекали   вниз  нечистоты.  Сквозь  белоснежную  штукатурку  фасадов  неясно
проступали  контуры  дворянских гербов и лепные украшения старинных окон. На
берегу  моря  царила  кладбищенская тишина, нарушаемая лишь отдаленным шумом
прибоя  и жужжанием мух, летавших роем у ручья. Изредка на этих мавританских
улицах  раздавались  шаги,  и  тогда,  как при необычайном событии, с жадным
любопытством  приоткрывались  окна:  медленно поднимались по крутым склонам,
направляясь  в замок, несколько солдат или возвращались из церкви каноники в
лоснящихся  на  груди  рясах,  серых  плащах  и  широкополых  шляпах,  нищие
прислужники заброшенного собора, бедного и не имевшего даже епископа.
     На  одной  из  этих  улиц  Фебрер  заметил семинарию - длинное здание с
белыми стенами и зарешеченными, как в тюрьме, окнами. Капелланчик, вспоминая
об  этом доме, становился серьезным, и с его темно-коричневого лица исчезала
привычная  ослепительная улыбка. Какой страшный месяц провел он там! Учитель
заполнял  скучнейшие  каникулы  занятиями  с  деревенским мальчуганом, желая
посвятить  его в таинства латинского языка с помощью красноречия и ремня. Он
хотел  сделать  из  него к началу года чудо, на удивление другим учителям, и
удары  так  и  сыпались.  А тут еще решетки, позволявшие видеть только часть
противоположной стены; вымерший город, где не было ни одного зеленого листа;
надоевшие  прогулки  рядом  со священником к порту с застоявшейся водой, где
пахло  гниющими  моллюсками, пустому, если не считать нескольких парусников,
грузивших  соль.  Полученные  накануне  сильные  удары  ремнем  истощили его
терпение.  Бить  его!..  О,  не будь это священник!.. Он сбежал и вернулся в
Кан-Майорки,  но  перед  этим  он  из  чувства мести изорвал несколько книг,
которые  особенно  ценил  учитель, опрокинул на стол чернильницу, написал на
стенах  непристойности  и  совершил  еще  ряд проказ, подобно вырвавшейся на
свободу обезьянке.
     Ночь  в  Кан-Майорки прошла бурно. Пеп побил сына палкой и, ослепленный
злобой, едва не убил его - спасло заступничество матери и Маргалиды.
     На  лице  атлота  вновь  заиграла  улыбка.  Он  с гордостью заговорил о
палочных  ударах, которые перенес, не испустив ни одного вопля. Его ведь бил
отец,  а  отец  может  бить, потому что любит своих детей. Но пусть кто-либо
другой  попробует  ударить  его  -  он  будет обречен на смерть. Сказав это,
мальчик  выпрямился  с  воинственным  пылом, присущим тем, кто привык видеть
льющуюся   кровь   и  вершить  суд  собственной  рукой.  Пеп  поговаривал  о
возвращении сына в семинарию, но мальчик не слишком верил этой угрозе. Он не
пойдет  туда, даже если отец выполнит свое обещание, привязав его, как вьюк,
к  спине  осла,  -  он скорее убежит в горы или на островок Ведра, где будет
жить с дикими козами.
     Владелец  Кан-Майорки распорядился судьбой своих детей с решительностью
крестьянина,  который,  будучи уверен в своей правоте, не останавливается ни
перед  чем. Маргалида выйдет замуж за крестьянина, к которому перейдут земли
и  дом.  Пепет  станет  священником  -  для  их  семьи это высшая социальная
ступень, слава и счастье для всех родных.
     Хайме  улыбался,  слушая,  как атлот протестует против своей судьбы. На
всем  острове  не  было  другого  учебного  заведения,  кроме  семинарии,  и
крестьяне  и  владельцы  шхун,  стремившиеся  обеспечить  своим детям лучшее
будущее,  отвозили  их  туда.  Ивисские  священники!.. Многие из них, будучи
семинаристами, участвовали в смотринах, пуская в ход ножи и пистолеты. Внуки
солдат  и  корсаров,  они  сохраняли  задор и суровое мужество предков, даже
надевая  рясу.  Они  не"  были  неверующими, так как простота их мышления не
позволяла   им   подобной  роскоши,  но  и  не  отличались  набожностью  или
воздержанностью:   они   любили   жизнь   со  всеми  ее  наслаждениями  и  с
наследственным   энтузиазмом   шли  навстречу  опасностям.  Остров  порождал
священников,  наделенных  храбростью,  склонных к приключениям. Оставшиеся в
Испании  становились  полковыми  капелланами.  Другие,  более  смелые,  едва
научившись  служить  мессу,  отплывали  в Америку, где некоторые республики,
проникнутые  духом  аристократического  католицизма,  становились  настоящим
Эльдорадо  {Эльдорадо  -  легендарная  богатая страна, которая, как полагали
первые  завоеватели  Южной  Америки, находится в ее внутренних областях} для
представителей  испанского духовенства, не побоявшихся морского путешествия.
Оттуда они посылали много денег своим семьям, покупали земли и дома, вознося
хвалу  богу,  который  оказывал своим священнослужителям в Новом Свете более
щедрую  поддержку,  нежели  в  Старом. В Чили и Перу находились добрые дамы,
вносившие  по  сто  песо  за  мессу.  Эти  сообщения  заставляли  родителей,
собиравшихся  в  зимние вечера на кухне, разевать рот от изумления. Несмотря
на  все  эти богатства, священники стремились вернуться на дорогой их сердцу
остров  и  спустя  несколько  лет  приезжали домой, чтобы снова прозябать на
своих  землях. Но в них уже глубоко проник тлетворный дух современности - им
надоедало  монотонное  существование  ивитян,  замкнутое и ограниченное. Они
вспоминали  о молодых городах другого материка и в конце концов распродавали
свое  имущество  или  дарили  его  семье  и уезжали, чтобы больше никогда не
вернуться.
     Пеп  возмущался упорством своего сына, желавшего остаться крестьянином.
Он  грозился  его убить, если тот вступит на гибельный путь. Хозяин дома вел
счет всем сыновьям своих друзей, уехавшим за океан, надев рясу. Сын Трейфока
прислал  из  Америки  около шести тысяч дуро; другой ивитянин, живущий среди
индейцев  в  глубине  материка, в высоченных горах, называемых Андами, купил
себе  на  Ивисе  кусок  земли;  этот участок обрабатывает теперь его отец. А
негодяй Пепет, гораздо более способный к ученью, чем остальные, отказывается
следовать таким блестящим примерам!.. Убить его мало!
     Накануне ночью, в спокойную минуту, когда уставший Пеп с грустным лицом
отца,  задавшего  сыну сильную трепку, отдыхал на кухне, этот атлот, все еще
почесываясь,  предложил  помириться.  Он  станет священником и будет во всем
повиноваться  сеньо Пепу; но сначала он хочет быть мужчиной, водить компанию
с  парнями своего прихода, давать с ними концерты, ходить по воскресеньям на
танцы,  участвовать  в  смотринах,  иметь  невесту,  носить  на поясе нож...
Последнего он желал бы больше всего. Если отец подарит ему дедовский нож, он
согласен на все*
     -  Только  бы  мне  дедушкин  нож,  отец!  -  умолял юноша. - Только бы
дедушкин нож!
     Ради  дедушкиного  ножа  он готов стать священником и, если нужно, жить
уединенно,  людским  подаянием,  как отшельники, что ютятся у самого моря, в
монастыре   Кубельс.   При  воспоминании  о  благородном  оружии  глаза  его
загорались  восхищением,  и  он вновь и вновь начинал описывать его Фебреру.
Чудо!  Это  был старинный клинок, отточенный и отполированный. Им можно было
пробить  монету,  ну,  а  в  руках  дедушки!..  Дедушка  вообще  был человек
необыкновенный.  Внуку  не  довелось его знать, но он говорил о нем всегда с
восхищением  и  представлял  его  себе  человеком,  стоящим значительно выше
добряка отца, к которому Пепет питал не слишком большое уважение.
     Вскоре,  подстрекаемый  желанием получить нож, юноша дерзнул обратиться
за  содействием  к  дону Хайме. Если б тот согласился помочь ему! Достаточно
сеньору  замолвить  словечко, и отец сразу же отдаст ему, Пепету, знаменитое
оружие.
     Фебрер выслушал просьбу с добродушной усмешкой.
     - Будет у тебя нож, мой мальчик. Ну, а если отец не отдаст его, я куплю
тебе другой, как только отправлюсь в город.
     Уверенность  в  этом  окрылила Капелланчика. Ему непременно нужно иметь
оружие,  чтобы водиться с мужчинами. Скоро к ним в дом будут приходить самые
отважные  атлоты  острова.  Маргалида  ведь  уже  взрослая  девушка  и скоро
начнется ее фестейж. Атлоты уже обратились к сеньо Пепу с просьбой назначить
день и час для приема поклонников.
     -  Маргалида!  Вот  как!  - заметил Фебрер удивленно. - У Маргалиды уже
женихи!
     То,  что  ему  приходилось  не  раз  видеть во многих домах на острове,
казалось  почему-то нелепым в Кан-Майорки. Он забыл, что дочь Пепа стала уже
взрослой. Неужто в самом деле эта девочка, эта миловидная и изящная куколка,
может нравиться мужчинам? Он разделял изумление отца девушки, который в свое
время  не  раз  влюблялся, а теперь, став бесчувственным, судил по себе и не
мог понять, как это его дочь может нравиться мужчинам.



     Неожиданно  Маргалида  представилась  Хайме  совсем  иной,  она  как бы
изменилась  в  его  глазах  и  повзрослела.  Это  превращение  как-то больно
огорчило  его;  ему  казалось,  будто  он  что-то  утратил;  но  наконец  он
примирился с действительностью.
     - Сколько же их? - спросил он, несколько успокоившись.
     Пепет  махнул  рукой  и  уставился  в  потолок башни. В точности он еще
сказать  не  может.  По  меньшей  мере  тридцать. Это будет такой фестейж, о
котором  заговорит  весь  ост