Маргалида,  нахмурившись  и отвернувшись, чтобы не встречаться взглядом
с  глазами раненого, вмешалась и отстранила отца: "Позволь!"  Может быть, ей
удастся лучше. И Хайме показалось, что он ощутил на своем воспаленном, остро
восприимчивом   теле,  содрогавшемся  от  сильной  саднящей  боли,  какую-то
свежесть  и  сладостное  успокоение,  когда  тампоны  были  введены пальцами
девушки.
     Хайме  лежал  неподвижно,  ощущая  на  спине  и  на груди груду бинтов,
наложенных женщинами, приходившими в ужас при виде крови.
     К  нему вернулась бодрость, которая поддержала его в ту минуту, когда у
него  подогнулись  колени  и  он  упал у подножия башни. Разумеется, все это
пустяки:  рана  незначительна,  и  он  чувствует  себя  уже  лучше. Ему было
досадно,  что  все  присутствующие  так  некстати грустны и молчаливы. Желая
ободрить  их,  он  улыбнулся  и  попытался даже заговорить, но при первых же
словах почувствовал сильное утомление.
     Крестьянин  остановил его: "Тихо, дон Хайме, не нужно шевелиться. Скоро
придет доктор. За ним в Сан Хосе поскакал Пепет на самом лучшем коне".
     Видя,  что  дон  Хайме,  широко  раскрыв  глаза,  продолжает  ободряюще
улыбаться, Пеп решил занять раненого разговором.
     Сам  он спал тяжелым, глубоким сном, когда его разбудили вопли и толчки
жены  и  крики  детей,  которые бросились к двери и хотели выбежать из дома.
Где-то  за хутором, со стороны башни, слышались выстрелы. Опять нападение на
сеньора,  как  и  в  позапрошлую  ночь!..  Услыхав последние выстрелы, Пепет
заметно повеселел: это дон Хайме, он знает звук его револьвера.
     Он,  Пеп,  зажег  фонарь,  с  которым  обычно  ходит в поле, жена взяла
светильник,  и все побежали на гору, к башне, не думая об опасности. Первый,
на  кого  они  наткнулись,  был  Кузнец;  тот  был при смерти, из головы его
струилась  кровь,  он  кричал  и  извивался, как дьявол. Да сжалится над ним
господь! Отец чуть не вступил в рукопашную с сыном: мальчишка, разъяренный и
злой,  как  обезьяна, увидев умирающего, выхватил из-за пояса нож, собираясь
его  добить.  Откуда взялось у Пепета это оружие? Ну и черти эти молокососы!
Ничего   себе  игрушка  для  семинариста!..  Отец  указал  глазами  на  нож,
подаренный Фебрером Капелланчику, валявшийся теперь на стуле.
     Потом  они  нашли  сеньора,  упавшего  ничком возле лестницы, ведущей в
башню.  Да,  дон  Хайме, как перепугались и он и его домашние! Они подумали,
что  сеньор  мертв. Только в таком горе и поймешь, как тебе дорог человек! И
добрый  крестьянин  со слезами на глазах ласково смотрел на раненого, словно
желая  его  обнять, а обе женщины, стоявшие вплотную к кровати, как бы молча
вторили Пепу и старались своими взглядами ободрить больного.
     Эти  ласковые  и  подернутые  печалью взгляды было последним, что видел
Фебрер.  Глаза его закрылись, и он незаметно погрузился в дремоту, без снов,
без бреда, в туманное блаженство небытия, словно его мысль уснула
     раньше тела.
     Когда  он  снова  открыл глаза, в комнате уже не было красного огонька.
Ночник  висел  на  прежнем месте с почерневшим и потухшим фитилем. Холодный,
синеватый  свет  проникал  сквозь  окошечко  спальни:  брезжило  утро. Хайме
почувствовал  озноб.  Покрывавшие  его простыни были откинуты; чьи-то ловкие
руки  ощупывали  повязки  на  его  ранах.  Тело, еще недавно бесчувственное,
вздрагивало  и  трепетало  теперь при малейшем прикосновении от острой боли,
вызывавшей невольные стоны.
     Следя затуманенным взором за этими мучившими его руками, раненый увидел
черные   рукава,   затем   галстук,   воротничок   рубашки,  не  похожий  на
крестьянский, а над ними - лицо с седыми усами, которое он часто встречал во
время  прогулок,  но теперь никак не мог припомнить, кто это. Мало-помалу он
стал  его  узнавать. Это, должно быть, доктор из Сан Хосе, которого он часто
видел верхом или в повозке, старый врач-практик, носивший на деревенский лад
альпаргаты,  но отличавшийся от крестьян галстуком и крахмальным воротничком
и тщательно подчеркивавший всегда эти признаки своего превосходства.
     Какую  пытку  причинял  ему  этот  человек, ощупывая его тело, которое,
ожесточившись  и  став  более  чувствительным,  болезненно  чувствительным и
боязливым,  съеживалось  от  малейшего  прикосновения  воздуха!.. Когда лицо
доктора  исчезло  и  пытка  прекратилась,  Хайме  снова  погрузился  в тихую
дремоту.  Он закрыл глаза, но в темноте слух его как бы обострился. В кухне,
по  соседству  с  комнатой,  слышались приглушенные голоса, и раненый уловил
только несколько фраз из этого неясного разговора. Среди тягостного молчания
выделялся  незнакомый  голос,  очевидно  голос  врача.  Отрадно было, по его
мнению,  что  пуля  не осталась в теле: она, несомненно, только прошла через
легкое.  Тут  послышались сдержанные возгласы удивления и сожаления, и снова
прежний  голос  заверил:  "Да,  легкое,  но  пугаться  нечего. Легкое быстро
рубцуется, это самый неприхотливый орган нашего тела. Нужно только опасаться
травматической пневмонии".
     Слушая  это,  раненый  продолжал  сохранять  свою  бодрость:  "Все  это
пустяки,  пустяки".  И  он  опять  мягко  погрузился  в  полузабытье, словно
окунулся  в  море, безбрежное, ровное, бездонное, где все видения и ощущения
тонули без зыби, без следа.
     С    этой   минуты   Фебрер   утратил   представление   о   времени   и
действительности.  Он  все  еще жил: он был в этом уверен, но жизнь его была
какая-то  ненормальная,  странная, бесконечная полоса мрака и беспамятства с
редкими  проблесками света. Он открывал глаза и замечал, что наступила ночь:
окошко  чернело, и пламя ночника выхватывало из темноты окружающие предметы,
казавшиеся  тревожно  плясавшими  красными пятнами. Он снова открывал глаза,
предполагая,  что  прошло  лишь  несколько  минут,  но  наступал  уже  день:
солнечный  луч  проникал  в  комнату, чертя золотые узоры на полу у кровати.
Таким-то  образом с фантастической быстротой сменялись для него день и ночь,
как  будто  течение  времени изменилось раз и навсегда. Когда же эта быстрая
смена   тьмы   и   света  прекращалась,  наступало  томительное  и  гнетущее
однообразие.  Стоило  раненому  очнуться  -  и он видел ночь, и только ночь,
словно мир был обречен на нескончаемый мрак; иногда же, наоборот, непрерывно
сияло  солнце,  как  в  полярных  странах,  где раздражающий дневной свет не
прекращается целыми месяцами.
     Однажды,  когда  Хайме  пришел в себя, он увидел Капелланчика. Полагая,
что   сеньору   стало  внезапно  лучше,  мальчик  заговорил  с  ним,  правда
вполголоса, чтобы не навлечь на себя гнев отца, приказавшего ему молчать.
     Кузнеца  уже  похоронили.  Теперь  этот  храбрец унавоживает землю. Как
метко  стреляет  дон  Хайме!  Какая  твердая  у него рука!.. Он пробил верро
голову.
     Юноша  припоминал все случившееся с гордостью человека, которому выпала
честь  присутствовать  при  исторических событиях. Из города приехал судья с
палочкой,  увешанной  кистями,  офицер  гражданской  гвардии и два сеньора с
бумагой  и  чернильницами. Их сопровождали солдаты в треуголках и с ружьями.
Эти  всемогущие  особы,  отдохнув  в  Кан-Майорки,  поднялись  к  башне, все
осмотрели,  все  исследовали,  бегая  взад и вперед по всей площадке, словно
желая ее измерить, и наконец заставили Капелланчика лечь на то место, где он
застал  дона  Хайме,  и  принять  ту  же позу. Потом благочестивые соседи, с
разрешения  судьи,  отнесли  труп  Кузнеца на кладбище Сан Хосе, а почтенные
представители  правосудия  спустились к хутору, чтобы допросить раненого. Но
говорить  с  ним  было  нельзя. Он спал, а когда его будили, смотрел на всех
блуждающими  глазами  и  тут же снова их закрывал. Сеньор, верно, этого и не
помнит?..  Его  допросят  в другой раз, когда он поправится. Беспокоиться не
надо:  все  честные люди, так же как и блюстители закона, "расположены в его
пользу". У Кузнеца нет близких родственников, которые бы хотели отомстить за
него, да и многим он был противен, поэтому соседям не было корысти молчать и
все  говорили правду. Верро две ночи подкарауливал сеньора у башни, а сеньор
только  защищался.  Ему,  наверно,  ничего  и  не  будет. Так утверждает он,
Капелланчик,  который,  при  всех  своих  воинственных  склонностях, смыслил
кое-что  и  в  правосудии.  "Самозащита,  дон  Хайме..." На острове только и
говорят об этом происшествии. В городских кафе и казино все его оправдывают.
Написали  даже  в Пальму отчет обо всем случившемся для публикации в газете.
Сейчас его друзья на Майорке уже все знают.
     Дело  не  затянется. Единственно, кого увезли в Ивису, чтобы упрятать в
тюрьму  за  все  его угрозы и ложь, - это Певца. Он пытался уверить, что сам
выслеживал  ненавистного  майоркинца,  и  превозносил  Кузнеца  как невинную
жертву. Но с минуты на минуту его, вероятно, выпустят на свободу: его уловки
и  увертки  всем  надоели.  Мальчик  говорил о нем с презрением. Этой мокрой
курице  не  под  силу  такая  роскошь,  как  убийство человека. Все это одна
комедия.
     Порою,  открывая  глаза, раненый видел неподвижную и съежившуюся фигуру
жены  Пепа.  Она  пристально смотрела на него бессмысленным взором, шевелила
губами,   словно  молилась,  и  прерывала  это  немое  бормотание  глубокими
вздохами. Стоило ей заметить остановившийся взгляд Фебрера, как она бежала к
столику,  уставленному бутылками и стаканами. Ее нежность проявлялась в том,
     Когда Хайме, не вполне очнувшись от забытья, смотрел на лицо Маргалиды,
он испытывал сладостное чувство, которое помогало ему лежать некоторое время
с  открытыми глазами. Взгляд девушки был полон немого обожания и опасения за
здоровье  раненого.  Она,  казалось,  молила  о  милосердии  к  нему  своими
заплаканными,   обведенными   синевой   глазами,  выделявшимися  на  нежном,
монашески  бледном  лице.  "Из-за меня, из-за меня!" - словно говорила она в
немом раскаянии.
     Она  подходила  к  Хайме  робко,  неуверенно, но бледные щеки ее уже не
вспыхивали:  необычайные  обстоятельства, видимо, победили ее застенчивость.
Она поправляла простыни, скомканные раненым, давала ему пить и по-матерински
заботливо приподнимала ему голову, чтобы взбить подушку. Если Фебрер пытался
заговорить, она подносила палец к губам, заставляя его молчать.
     Однажды  раненый  схватил  на лету ее руку и поднес к губам, прильнув к
ней   долгим  поцелуем.  Маргалида  не  посмела  ее  отдернуть.  Она  только
отвернулась,  как  бы  желая  скрыть  слезы, выступившие на глазах, и тяжело
вздохнула. Раненому показалось, что он слышит те же слова раскаяния, которые
порой  он  читал  в ее взоре: "По моей вине!.. Все по моей вине!.." При виде
этих слез Хайме испытал глубокую радость. О нежный Цветок миндаля!..
     Он  уже не видел ее тонкого, бледного лица и мог различать только блеск
ее  глаз,  подернутых  серой  дымкой, как солнечный свет в ненастное утро. В
висках  у  него  жестоко  стучало,  взгляд  помутился.  На  смену сладостной
дремоте,  блаженной  и бездумной, как небытие, явился сон, полный бессвязных
очертаний,  огненных  видений,  витающих  над бездонным провалом, и страшных
мучений,  исторгавших  из  его  груди  пугливые  стоны и тревожные крики. Он
бредил. Не раз среди этих кошмаров он на мгновение пробуждался, но только на
одно мгновение, и тогда он сознавал, что старается приподняться на постели и
чьи-то  руки,  лежащие  на  его  руках,  пытаются  его  удержать. И он снова
погружался  в  этот  мир  теней,  населенный  ужасами.  В  эти редкие минуты
пробуждения,  подобные  мимолетному  проблеску в темноте тоннеля, он узнавал
опечаленные  лица  обитателей  Кан-Майорки,  склонившиеся над ним. Иногда он
встречался  взглядом с доктором, а однажды ему даже почудилось, что он видит
седые  бакенбарды  и маслянистые глаза своего друга Пабло Вальса. "Фантазия!
Безумие!" - подумал он, снова впадая в беспамятство.
     Порою,  когда  его  глаза  устремлялись  в  этот мрачный мир, в котором
кошмары  чертили,  подобно  кометам,  красные  следы,  до  его  слуха  слабо
доносились  слова,  звучавшие, казалось, далеко, очень далеко и вместе с тем
произносимые  тут же, возле его постели: "Травматическая пневмония... Бред".
Слова  эти  повторялись разными голосами, но он не сомневался в том, что они
относились  к нему. Он чувствовал себя хорошо; то, что с ним происходит, это
пустяки.  Ему только очень хочется лежать, отречься от жизни, с наслаждением
застыть  на  месте  и  оставаться  так до самой смерти, которой он ничуть не
боится.
     Его  лихорадочно  возбужденный  мозг,  казалось, кружился, и кружился с
каким-то  бешеным  безумием,  и этот круговорот вызывал в его памяти смутный
образ,  когда-то  его сильно привлекавший. Он видел колесо, огромное колесо,
необъятное,  как  земной шар: верхняя часть его терялась в облаках, а нижняя
растворялась  в  звездной  пыли,  сверкавшей на черном небосводе. Обод этого
колеса  состоял  из  живых тел, миллионов и миллионов человеческих созданий,
скученных,  спаянных  воедино и жестикулирующих свободными конечностями; они
шевелили  ими,  желая  убедиться  в том, что они не связаны и вольны в своих
движениях,  тогда  как  их  тела  были  прикованы друг к другу. Спицы колеса
привлекали  внимание Фебрера своими причудливыми формами. Тут были и шпаги с
окровавленными  клинками,  увитыми лавровыми гирляндами - эмблемой героизма;
иные    казались   золотыми   скипетрами,   увенчанными   королевскими   или
императорскими коронами; далее виднелись жезлы правосудия, золотые столбики,
составленные   из   монет,  положенных  одна  на  другую;  посохи,  усеянные
драгоценными  камнями,  -  символы божественной пастырской власти с тех пор,
как  люди  сгрудились  в  стада и стали боязливо блеять, устремив свои взоры
ввысь.  Центром  этого  колеса  был  череп, белый, чистый, блестящий, как из
полированного  мрамора;  огромный  череп,  величиной с планету, остававшийся
неподвижным,  когда  все  вокруг  него  кружилось;  череп, светлый как луна,
казалось  злобно  подмигивавший,  точно  молча  насмехавшийся  над всем этим
движением.
     Колесо вращалось и вращалось. Миллионы существ, насильно втянутых в его
непрестанный   круговорот,   кричали   и   махали   руками,   восхищенные  и
разгоряченные этой быстротой.
     Хайме  видел,  как  они  то и дело взлетали вверх и тотчас устремлялись
головою  вниз.  Но  они  в  своем  ослеплении  полагали, что движутся прямо,
восторгаясь  при  каждом  взлете  видом  новых пространств, новых вещей. Они
считали  чем-то  новым  и изумительным то самое место, где были за минуту до
этого.  В  полном  неведении того, что центр, вокруг которого все вращалось,
неподвижен,  они были искренне убеждены, что их движение поступательно. "Как
мы  летим! Где остановимся?" И Фебрер снисходительно улыбался их простодушию
при  виде  того,  как  они  самодовольно упивались быстротой своего движения
вперед,  оставаясь  при  этом  на  месте,  и  скоростью подъема, который они
совершали   уже   в   тысячный   раз   и   за   которым  неизбежно  следовал
головокружительный спуск вниз головой.
     Внезапно Фебрер почувствовал, что его толкает какая-то неодолимая сила.
Большой  череп  насмешливо  улыбался  ему: "А, и ты тоже? К чему противиться
судьбе?"  И  он  тут  же  оказался  прижатым  к  колесу,  растворился в этой
доверчивой  и  ребяческой человеческой толпе, не испытывая, однако, утешения
от  сладкого  обмана. А ближайшие спутники оскорбляли, оплевывали и били его
за  то,  что  он  упорно  и нелепо продолжает отрицать движение, считая, что
сомневаться в очевидном впору только сумасшедшему.
     Колесо   лопнуло,   наполнив  черное  пространство  дымом,  пламенем  и
неисчислимыми   миллиардами  судорожных  криков,  исторгнутых  человеческими
существами,  увлеченными  в  тайну  вечности.  И  Фебрер полетел вниз, падая
целыми  годами  и веками, пока не почувствовал под собой мягкой постели. Тут
он  открыл  глаза. Маргалида стояла у изголовья при свете ночника и с ужасом
смотрела  на  больного.  Бедная  девушка  удерживала  его  дрожащими руками,
испуганно восклицая:
     - Дон Чауме! О дон Чауме!
     Он  кричал  как  сумасшедший,  наклонялся  с  кровати,  упорно стремясь
свалиться на пол, и говорил о колесе и черепе.
     - Что это с вами, дон Чауме?..
     Больной   почувствовал   ласковое  прикосновение  нежных  рук,  которые
поправляли  сбитые  простыни,  поднимали  их  и  натягивали  ему  на плечи с
трогательной материнской заботливостью, словно он был ребенок.
     Прежде  чем  снова  впасть  в  бессознательное состояние и снова пройти
сквозь  огненные врата бреда, Фебрер увидел совсем близко затуманенные глаза
Маргалиды, обведенные синими кругами, все более и более печальные от готовых
нахлынуть  слез; вдруг он ощутил на своем лице ее теплое дыхание, и губы его
вздрогнули  от  шелковистого  и  влажного  прикосновения, от нежной и робкой
ласки,  похожей  на  веянье крыла. "Спите, дон Чауме!" Сеньору надо спать. И
при  всем том, что в словах ее, обращенных к раненому, чувствовалась большая
почтительность,  им была свойственна уже ласковая близость, словно дон Хайме
стал для нее другим человеком с тех пор, как их сблизило несчастье.
     Лихорадочный  бред  уносил  больного  в  странные  миры, где не было не
малейшего  намека  на  реальность.  Временами он видел себя в своей одинокой
башне. Мрачный остов ее был сложен уже не из камня, а из черепов, сцепленных
воедино  раствором  из  праха  костей.  Из  костей  были  также  и  холмы, и
прибрежные  скалы,  и  морские  валы,  увенчанные пенными гребнями, казались
белыми  скелетами.  Все, что было доступно взору - деревья и горы, корабли и
отдаленные  острова,  -  все  как  бы  окостенело  и  сверкало ослепительной
белизной  ледяного  ландшафта.  Черепа с крыльями, походившие на херувимов с
картин   религиозного   содержания,   носились   в   пространстве  и  своими
провалившимися  ртами  распевали  хриплыми голосами гимны великому божеству,
чей  саван  окутывал складками все окружающее и чья голова уходила в облака.
Сам  он  чувствовал, как чьи-то невидимые когти сдирали с него мясо, он дико
кричал  от  боли,  когда  окровавленные куски, принадлежавшие ему всю жизнь,
внезапно  отделялись  от  его  тела. Потом он видел себя в виде очищенного и
сверкающего белизной скелета, и далекий голос нашептывал ему в отсутствующие
уши  чудовищное  заклятие:  "Настал  час истинного величия, ты перестал быть
человеком  и  превратился  в  мертвеца.  Раб  прошел  через  великий искус и
преобразился  в полубога". Мертвые повелевают. Достаточно взглянуть, с каким
суеверным трепетом, с каким угодническим страхом живые в городах поклоняются
тем, кто отошел в вечность. Знатный обнажает голову перед нищим.



     Всеобъемлющим  взором  своих  пустых  и  черных глазниц, для которых не
существовало   ни   расстояний,   ни   препятствий,  он  окинул  всю  земную
поверхность.  Мертвые, мертвые повсюду! Ими заполнено все. Он видел судебные
заседания  с  людьми,  одетыми в черное: прищурив глаза и придав себе важный
вид,  они  слушали о бедствиях и безумных поступках себе подобных, а за ними
виднелись  другие  огромные  скелеты,  что,  с  сознанием  векового величия,
облаченные в тоги, водили руками судей, писавших по их указанию, и диктовали
им  шепотом  на  ухо  свои приговоры. Мертвые судят. Он видел большие залы с
верхним  светом  и  скамьями,  стоявшими полукругом, а на них - сотни людей,
которые  говорили,  кричали  и жестикулировали, создавая при этом шуме новые
законы.  За  ними  скрывались  истинные  законодатели  - мертвецы, депутаты,
одетые  в саван, но их присутствие оставалось незамеченным этими тщеславными
краснобаями,  воображающими,  что  они всегда говорят только по собственному
вдохновению.   Мертвые   диктуют   законы?   В  минуту  сомнения  достаточно
кому-нибудь  вспомнить  о  том,  что  в свое время думали мертвец