т, потому что струсил.
     Крестьянин  снова  кивнул головой в знак одобрения. Он все понимает, на
месте  сеньора  он поступил бы так же. Но это еще не значит, что он, Пеп, не
будет меньше спать ночью и, если услышит крики или выстрелы вблизи башни, не
выйдет на улицу со своим старым ружьем.
     И,  словно  это  добровольное  обязательство - спать более чутко и быть
готовым  подставить свою шкуру под выстрелы ради прежнего хозяина - нарушило
спокойствие,  с каким он до сих пор держался, крестьянин возвел глаза к небу
и всплеснул руками:
     - О господи, господи!..
     Дьявол выпущен на свободу, приходится снова это повторить. Теперь покоя
не будет, а все потому, что ему не поверили, пошли против старинных обычаев,
установленных  людьми помудрее тех, что живут теперь... И чем только это все
кончится?
     Фебрер  попытался  успокоить крестьянина, и у него нечаянно сорвалось с
языка  то,  что он хотел сохранить в тайне. Пеп может радоваться: он уезжает
навсегда, чтобы не смущать покоя ни главы дома, ни семьи.
     - Вот как! Неужто правда, что сеньор уезжает?..
     Радость  поселянина  была  так  велика  и удивление столь искренне, что
Хайме  заколебался.  Ему показалось, что в глазах Пепа, радостно вспыхнувших
от  неожиданной  и приятной вести, блеснуло лукавство. А вдруг этот старожил
подумает, что его спешный отъезд - всего лишь бегство от врагов?..
     -  Я  уезжаю,  -  сказал он, неприязненно взглянув на Пепа, - но еще не
знаю  когда.  Попозже...  Когда  найду нужным. А теперь мне следует остаться
здесь и встретиться с тем, кто меня ищет.
     Пеп покорно поклонился. Радость его исчезла, но он был готов одобрить и
эти  слова,  добавив,  что  то же самое говаривал и его отец и так думает он
сам.
     Когда  крестьянин  поднялся, чтобы тронуться в путь, Фебрер, стоявший у
двери,  различил  вдали,  у  стен  хутора,  фигуру Капелланчика и вспомнил о
желании  юноши.  Если  Пепа  не  затруднит его просьба, то пусть он разрешит
атлоту перебраться к нему на время в башню.
     Но  отец  отнесся  к  этой  просьбе  сурово. Нет, если дону Хайме нужен
товарищ,  то  он  сам,  взрослый  мужчина,  к  его услугам. А мальчику нужно
учиться.  Дьявол  на свободе, и теперь нужно показать свою отцовскую власть,
чтобы  семья  не  распалась.  На следующей неделе он думает отвезти Пепета в
семинарию. Эти его последнее слово.
     Оставшись  один, Фебрер спустился на берег. Дядюшка Вентолера конопатил
и  смолил  швы  своей  лодки,  вытащенной  на  песок.  Он лежал в ней, как в
огромном гробу, и отыскивал своими старческими глазами оставшиеся щели.
     Обнаружив  в  корпусе  судна  какой-нибудь  изъян, он в приливе радости
разражался  во весь голос своими латинскими песнопениями. Заметив, что лодка
покачивается,  и  увидев  сеньора,  прислонившегося  к  борту,  старик хитро
улыбнулся и перестал петь.
     А,  дон  Чауме!.. Он уже знает все. О последних событиях ему рассказали
женщины  из  Кан-Майорки, и теперь эта новость передается по всему квартону,
но только шепотом, с глазу на глаз, как и подобает говорить в таких случаях,
чтобы не вмешивались законники, которые все запутают.
     Значит,  сеньора  искали  прошлой  ночью  и  аукали,  чтобы он вышел из
башни?..  Хи-хи!  Его тоже в давние времена, в ту пору, когда он ухаживал за
своей  покойницей  между  двумя  выходами  в  море,  вызывал  ауканьем  один
приятель,  ставший  его  соперником. Но он таки отбил девушку, и все потому,
что  была  ловкость в руках: всего лишь один удар ножом в грудь приятеля - и
тот  долгое  время  находился  между  жизнью  и  смертью.  Самому  ему потом
приходилось  вечно  быть  настороже, когда он сходил на берег, чтобы уйти от
мести  врага.  Но годы идут, все забывается, и оба приятеля кончили тем, что
стали  вместе  промышлять  контрабандой,  плавая  между Алжиром и Ивисой или
испанскими берегами.
     И дядюшка Вентолера смеялся детским смехом, радостно оживляясь при этих
юношеских  воспоминаниях,  вызывавших  в  его  памяти  во  всех подробностях
выстрелы,  удары ножом и ночные оклики. Эх, теперь его уже никто вызывать не
будет!  Это  -  дело молодых. И голос его зазвучал печально: теперь уж он не
будет  участвовать в любовных и военных похождениях, необходимых для полного
счастья в жизни.
     Фебрер  распрощался  со  стариком,  предоставив ему заканчивать починку
лодки  и распевать при этом мессу. В башне на столе он нашел корзину с едой.
Ее  оставил не дождавшийся его Капелланчик, повинуясь, должно быть, строгому
приказу  рассерженного  отца.  Пообедав,  Хайме снова стал рассматривать оба
отверстия,  пробитые  пулями  в  стене.  Возбуждение,  вызванное опасностью,
прошло,  и  теперь,  трезво  оценивая  ее  серьезность, он испытывал гневное
желание  отомстить,  и  это  чувство  было в нем теперь сильнее, чем прошлой
ночью,  когда он бросился к двери. Будь прицел взят на несколько миллиметров
ниже,  он  упал  бы  в темноте на порог, как подстреленное животное. Боже ты
мой!  Вот  как может умереть человек его круга, став жертвой предательства и
попав в засаду какого-то мужика!..
     Его   раздражение   окончательно  сменилось  жаждой  мести:  он  ощущал
потребность  бросить  вызов,  позволить себе дерзость, сохраняя вместе с тем
спокойный и неприступный вид на глазах у людей, среди которых скрывались его
противники.
     Он  снял ружье и, проверив заряды, вскинул его на плечо. Затем он вышел
из  башни  и  пошел  той  же  дорогой,  что  и накануне вечером. Когда Хайме
проходил  мимо  Кан-Майорки,  Маргалида и ее мать, привлеченные лаем собаки,
вышли за дверь. Мужчины находились на дальнем поле, которое обрабатывал Пеп.
Плачущая мать могла только схватить сеньора за руки, повторяя срывающимся от
волнения голосом:
     - Дон Чауме! Дон Чауме!
     Ему  теперь  надо  быть  осторожным,  поменьше  выходить из башни, быть
начеку, ожидая вражеского нападения. А Маргалида молча и пристально смотрела
на  Фебрера  широко  раскрытыми  глазами,  в которых отражались восхищение и
тревога.  Она  не  знала, что сказать: ее простая душа стыдливо замкнулась в
себе, не находя слов для выражения своих мыслей.
     Фебрер  продолжал  свой  путь,  не  раз  оглядываясь  назад:  Маргалида
по-прежнему  стояла  под навесом, смотря ему вслед с заметным беспокойством.
Сеньор  шел на охоту, как делал уже много раз, но - что это! - он свернул на
тропинку,  идущую  в  горы,  и  направился  в  сосновый лес, где на одной из
прогалин стояла кузница.
     По  дороге  Фебрер  обдумывал  и  передумывал  планы  атаки.  Он  решил
действовать  немедленно. Как только верро появится на пороге, он выстрелит в
него  из  обоих  стволов. Он совершит свое дело при свете дня и потому будет
более счастлив: его пули не вонзятся в стену.
     Но,  подойдя  к кузнице он обнаружил, что она заперта. Хозяин ее исчез.
Не  вышла  навстречу  ему  и  старуха  в черном, чтобы встретить его мрачным
блеском своего единственного глаза.
     Хайме  уселся  под деревом, как и в прошлый раз, держа ружье наготове и
выглядывая  из-за  ствола, словно желая убедиться, нет ли засады среди этого
полного  безмолвия.  Прошло  много  времени. Лесные голуби, осмелевшие возле
притихшей  и  безлюдной  кузницы, порхали на лужайке, не обращая внимания на
неподвижного  и  забывшего  про  них охотника. По разрушенной крыше медленно
кралась кошка с повадками тигра, охотясь за беспокойными воробьями.
     Прошло еще некоторое время. Ожидание и неподвижность успокоили Фебрера.
Что  ему делать здесь, вдали от дома, на безлюдной горе? Приближается вечер,
а  он  все сидит, подстерегая противника, о виновности которого имеются лишь
туманные  догадки.  Кузнец,  быть  может,  сидит  у себя дома. Он, вероятно,
заперся,  увидев  сеньора,  и ждать его бесполезно. А может быть, он ушел со
старухой куда-нибудь далеко и раньше ночи не вернется. Нужно уходить.
     И,  держа ружье в руках, чтобы при встрече с врагом напасть первому, он
повернул в долину.
     На  дороге  и  в  поле  ему снова повстречались крестьяне и крестьянки,
смотревшие  на  него  с  нескрываемым  любопытством  и  едва  отвечавшие  на
приветствия.  Вторично  на  том  же самом месте он увидел Певца с повязанной
головой,  в  окружении  приятелей,  которым  он  что-то говорил, ожесточенно
размахивая руками. Узнав сеньора из башни, юноша, прежде чем приятели успели
его  удержать,  нагнулся и, схватив с затвердевшей земли два камня, запустил
ими  в  Фебрера.  Деревенские снаряды, пущенные слабой рукой, не пролетели и
полдороги.  Тогда  атлот,  взбешенный  презрительным  спокойствием  Фебрера,
продолжавшего свой путь, разразился угрозами. Он убьет майоркинца. Он кричит
об  этом  во  всеуслышание!  Пусть все знают, что он поклялся расправиться с
этим человеком!
     Слыша   эти   угрозы,  Хайме  лишь  грустно  улыбнулся.  Нет,  не  этот
разъяренный  ягненок  приходил  к нему в башню, чтобы убить его. Безобразные
крики служат достаточным доказательством.
     Вечер  Фебрер  провел  спокойно.  После  того  как  он  поужинал и брат
Маргалиды  ушел  от него в печальной уверенности, что отец непременно увезет
его  в  семинарию,  Хайме  запер  дверь,  придвинул  к ней стол и стулья. Он
опасался,  что  его застигнут врасплох во время сна. Затем он погасил свет и
закурил  в  темноте,  с удовольствием следя за тем, как попыхивает маленький
огонек сигары, разгоравшийся с каждой затяжкой.
     Ружье  было  подле  него,  а  револьвер за поясом, так что при малейшей
попытке открыть дверь, он мог пустить их в ход. Слух его, привычный к ночным
шорохам  и  дыханию моря, пытался различить на фоне этих звуков какой-нибудь
легкий  шум,  указывающий  на  то,  что  среди  этой  тишины,  помимо  него,
находились и другие человеческие существа.
     Прошло  много  времени.  При свете сигары он посмотрел на часы. Десять.
Вдали  раздался лай, и Хайме почудилось, что это собака из Кан-Майорки. Быть
может,  этот  лай  предупреждал  его о том, что кто-то приближается к башне.
Враг  уже  близко:  вполне, возможно, что, сойдя с тропинки, он ползет уже в
зарослях тамариска.
     Фебрер  выпрямился,  схватил  ружье  и нащупал за поясом револьвер. Как
только  он  услышит,  что  его  вызывают  или что пытаются открыть дверь, он
спустится через окно и, обойдя башню, нападет на противника с тыла.
     Прошло еще некоторое время... Ничего! Фебрер захотел снова взглянуть на
часы,  но руки не повиновались ему. Красный огонек сигары уже не светился во
тьме.  Напряженно  поднятая  голова  в  конце концов упала на подушку; глаза
сомкнулись.  Ему  послышались  крики,  выстрелы,  проклятия,  но  все это он
различал  в  каком-то  необычном состоянии, словно жил в другом мире, где ни
оскорбления,  ни  нападки не были уже ощутимы. Потом... ничего: густой мрак,
глубокая и бесконечная ночь без малейшего просвета.
     ...Его  разбудил  солнечный луч, проникший сквозь щель окна и ударивший
ему в глаза. Дневной свет оживил белизну стен, еще недавно овеянных мраком и
страшной тайной минувших веков.
     Хайме  встал  в  хорошем  настроении  и,  разбирая загромождавшую дверь
баррикаду  из  мебели,  рассмеялся:  теперь ему было несколько стыдно за эту
предосторожность,  и  он  считал  ее  почти трусостью. Это все обитательницы
Кан-Майорки  сбили  его  с  толку своими страхами. Кто может прийти за ним в
башню, зная, что он не спит и встретит врага выстрелами?
     Отсутствие Кузнеца, когда он подошел к его дому, и спокойно проведенная
ночь  навели  Хайме  на размышления. Уж не ранен ли верро? Уж не настигла ли
его одна из пуль?..
     Утро  Фебрер  провел  в  море.  Дядюшка  Вентолера  довез его до Ведры,
расхваливая легкость и другие достоинства своей лодки. Он чинил ее из года в
год,  и  сейчас от ее прежнего каркаса не осталось ни одной щепки. До вечера
они ловили рыбу под защитой скал.
     Возвращаясь  в  башню, Фебрер увидел Капелланчика, бегущего по берегу и
размахивающего чем-то белым.
     Едва лодка зарылась носом в прибрежный песок и Хайме еще не успел сойти
на  берег, мальчик уже крикнул ему нетерпеливым голосом человека, принесшего
важное известие:
     - Вам письмо, дон Чауме!
     Письмо!..   Действительно,   в   этом  затерянном  уголке  земли  самым
необычайным событием, способным потревожить течение повседневной жизни, было
прибытие  письма.  Фебрер  повертел его в руках, глядя на него как на что-то
странное  и  далекое. Он взглянул на печать, затем на надпись на конверте...
Почерк  показался  ему  знакомым  и  вызвал  в  его  памяти  то  же  смутное
представление,  какое  вызывает  лицо  друга,  имени  которого  мы  не можем
припомнить. От кого?..
     Тем  временем  Капелланчик  давал  пояснения  по  поводу этого большого
события.  Письмо принес нынче утром нарочный с почтового парохода из Пальмы,
прибывшего  в  Ивису вчера ночью, Если сеньор хочет ответить, то ему следует
сделать это не теряя времени. Судно отходит на Майорку завтра.
     По  пути  домой  Хайме  вскрыл письмо и захотел взглянуть на подпись; и
почти в ту же минуту память его уточнила и подсказала имя отправителя: Пабло
Вальс,  Капитан Пабло писал ему после полугодового молчания. Письмо его было
большое,   на   нескольких  листах  почтовой  бумаги,  исписанных  убористым
почерком.
     Уже  читая первые строки, майоркинец улыбнулся: капитан отразился в них
весь,  со  всем  своим резким и неуемным характером, шумливым, симпатичным и
задорным.  Фебреру показалось, что он видит над бумагой его огромный толстый
нос,  седые бакенбарды, глаза цвета оливкового масла с табачными искорками и
продавленную широкополую шляпу, надетую набекрень.
     Письмо   начиналось  грозно:  "Дорогой  бесстыдник!"  В  том  же  стиле
следовали первые пассажи.
     -  Это  вещь  стоящая,  -  пробормотал  Хайме,  улыбаясь.  - Надо будет
прочитать на досуге.
     И, спрятав письмо с радостью человека, желающего продлить удовольствие,
он простился с мальчиком и поднялся в башню.
     Он  уселся  возле  окна,  откинувшись  назад, опершись спиной о стол, и
начал читать. Взрывы комической ярости, ласковых ругательств, негодование на
забывчивость   заполняли   собою  первые  страницы.  Пабло  Вальс  изливался
непринужденно и бессвязно, как болтун, обреченный долгое время на молчание и
невыносимо   страдающий   от   того,  что  ему  приходится  сдерживать  свое
многословие.   Он   попрекал   Фебрера   его   происхождением  и  гордостью,
заставившими  его  уехать,  не  простившись  с  друзьями.  Словом, из породы
инквизиторов!  Его  предки сжигали предков Вальса, пусть он это не забывает!
Но  чем-то должны ведь отличаться хорошие люди от дурных, и он, отверженный,
чуэт, еретик, ненавидимый и теми и другими, решил отплатить за это нарушение
дружбы тем, что занялся делами Хайме. Ему, вероятно, писал об этом несколько
раз  его  приятель  Тони Клапес, у которого все шло хорошо, как всегда, хотя
недавно  и  случились  кое-какие  неприятности: у него захватили две лодки с
грузом табака.
     "Но   не   будем   отвлекаться,  к  делу.  Ты  знаешь,  что  я  человек
практический, настоящий англичанин, и время терять не люблю".
     И  практический  человек,  англичанин,  чтобы не отвлекаться в сторону,
снова  покрывал  следующие  два  листа  взрывами  негодования, направленного
против   всего   его  окружающего:  против  своих  соплеменников,  робких  и
униженных,  лижущих  руки  врагам;  против  потомков  былых преследователей;
против  жестокого  Гарау,  от  которого  и  праха  не осталось; против всего
острова,  пресловутой  Скалы,  где из любви к насиженному месту жили, словно
прикованные,  его  земляки, расплачиваясь за это ' постоянным одиночеством и
непрерывными оскорблениями.
     "Но не будем отвлекаться: порядок, методичность и ясность прежде всего.
А  главное,  будем говорить практично. Недостаток практичности - это то, что
нас губит".
     И  дальше  он  говорил  о  папессе Хуане, важной сеньоре, которую Пабло
Вальс  видел  всегда  лишь  издали,  так  как  был  для нее воплощением всей
революционной  нечестивости  и  всех  грехов  своей расы. "С этой стороны ты
можешь  не  питать надежды": тетка Фебрера вспоминала о нем только для того,
чтобы  сокрушаться  о  его  печальном  конце  и  прославлять  справедливость
всевышнего,  карающего  всех,  кто  идет  по  дурному  пути  и уклоняется от
священных  семейных  традиций.  Добрая  сеньора  предполагала иногда, что он
живет  на  Ивисе;  иногда  же заявляла, что, как ей определенно известно, ее
племянника видели в Америке, где он предался самым низким занятиям. "Словом,
инквизиторское  отродье,  твоя  святая тетушка забыла о тебе, и ты не должен
ожидать  от  нее  ни  малейшей помощи!" В городе теперь ходят слухи, что она
окончательно  отказалась  от мирских почестей и, может быть, даже от папской
Золотой  Розы,  которой  так  и не получила, что она раздает имущество своим
придворным  священникам,  собираясь уйти в монастырь, где будет пользоваться
всеми удобствами привилегированной дамы. Папесса удаляется навсегда, и ждать
от  нее  нечего.  "И  вот,  маленький  Гарау, здесь выступаю я, отверженный,
хвостатый чуэт, и хочу, чтобы и ты обожал и почитал меня, как провидение".
     Под конец практический человек, враг отклонений, сдержал свое обещание:
стиль  письма  стал  сжатым  и  по-деловому сухим. Сначала шла длинная опись
имущества,  которым  Хайме  владел до отъезда с Майорки. Оно было заложено и
обременено  всякого  рода  долгами;  затем следовал список кредиторов, более
длинный,   чем   опись   имущества,  с  приложением  отчета  о  процентах  и
обязательствах.  В  этой  путанице  Фебрер  окончательно  терялся,  но Вальс
двигался  прямо  и  уверенно, подобно своим соплеменникам, умевшим разрешать
самые сложные коммерческие вопросы.
     Капитан  Пабло  полгода  не  писал  своему  другу,  но  изо  дня в день
занимался  его  делами. Он сражался с самыми свирепыми ростовщиками острова,
понося  одних  и  покоряя хитростью других, - где пользовался убеждениями, а
где  и  бравировал, выдавал деньги в уплату самых срочных долгов, угрожавших
арестом  и  продажей имущества. В итоге он привел в порядок состояние своего
друга, но в результате этой страшной борьбы оно оказалось сильно урезанным и
почти ничтожным. Фебреру оставалось всего лишь каких-нибудь пятнадцать тысяч
дуро, а то и меньше; но и это лучше, чем жить в своем прежнем кругу, подобно
знатному  сеньору,  сидя  без куска хлеба и находясь в полной зависимости от
кредиторов.  "Пора  тебе вернуться. Что ты там делаешь? Уж не собираешься ли
ты  остаться  на  всю  жизнь Робинзоном, засев в башне Пирата?" Хайме должен
немедленно вернуться! Он сможет жить скромно: жизнь на Майорке дешева. Кроме
того,  он  может  похлопотать об устройстве на государственную службу: с его
именем  и  связями  добиться  этого будет не трудно. Он может также заняться
торговлей,  пользуясь  руководством  и  советами такого человека, как Вальс.
Если  захочется  путешествовать,  его  другу  не  трудно будет подыскать ему
какую-нибудь  должность в Алжире, Англии или Америке. У капитана есть друзья
во   всех  частях  света.  "Возвращайся  поскорее,  маленький  Гарау,  милый
инквизитор: это мое последнее слово".
     Остаток  вечера  Фебрер  провел  за чтением письма и в прогулках вокруг
башни.  Полученные  известия  взволновали  его.  Воспоминания,  приглушенные
уединенной  деревенской  жизнью,  всплывали  теперь так отчетливо, как будто
относились  к  событиям  вчерашнего  дня. Кафе на Борне! Приятели по казино!
Вернуться  туда,  сразу  окунуться  в городскую жизнь после почти дикарского
затворничества  в  башне!.. Он тронется в путь как можно скорее, это решено.
Он уедет завтра же, с обратным рейсом парохода, привезшего письмо.
     Образ  Маргалиды  возник в его памяти - словно для того, чтобы удержать
его  здесь, на острове. Он видел белизну ее кожи, ее очаровательные округлые
формы,  ее  стыдливо  опущенные  глаза,  скрывающие, с