мозгу  сохранилось  еще
воспоминание о годах фестейжа, как о смутной и далекой весне.
     Дойдя до деревни, Фебрер отправился прямо в церковь. Поселок состоял из
шести  -  восьми хижин, дома алькальда, школы и таверны, столпившихся вокруг
храма, который возвышался гордо и величественно, как бы связывая воедино все
хутора, разбросанные, по горам и долинам на несколько километров вокруг.
     Сняв  шляпу,  Хайме  вытер  пот со лба и укрылся под сводами небольшого
крытого  придела,  ведущего  в  церковь. Здесь он испытал блаженное ощущение
араба,  находящего  приют  у жилья одинокого отшельника после перехода через
раскаленные,  как  горн,  пески. Церковь, побеленная известью, с прохладными
сводами  и  выступами  из  песчаника,  окруженная  смоковницами,  напоминала
африканскую  мечеть.  Она походила скорее на крепость, чем на храм. Ее крыши
прятались  за  высокими  стенами, как за своеобразным редутом, откуда не раз
выглядывали  прежде  ружья и мушкеты. Колокольня была боевой башней, все еще
увенчанной  зубцами;  ее  старый  колокол  раскачивался  в свое время, звуча
дробью набата.
     Эта  церковь,  где  крестьяне квартона вступали в жизнь с крестинами, а
уходили  из нее с заупокойной мессой, была в течение веков их убежищем в дни
страха,  их  крепостью  в  часы  сопротивления.  Когда  береговые  стражники
сигналами  или столбами дыма сообщали о подходе мавританского судна, из всех
домиков  прихода к храму, бежали целые семьи: мужчины несли ружья, женщины и
дети  гнали  коз  и  ослов  или  тащили на спине домашних птиц со связанными
ногами.  Дом  божий  превращался в хлев, где хранилось имущество верующих. В
углу  священник  молился  с женщинами, и слова молитв прерывались тревожными
криками  и  детским  плачем;  на  крышах  же и на башне стрелки наблюдали за
горизонтом,  пока  не  приходило  известие  об уходе морских хищников. Тогда
снова  начиналась  нормальная  жизнь,  и  каждая семья возвращалась под свой
одинокий  кров,  уверенная  в  необходимости повторить тревожное путешествие
через несколько недель.
     Фебрер  стоял  под  сводами  придела  и смотрел, как подбегали группами
крестьяне,  подгоняемые  звоном  колокола,  звучавшего с башни. Церковь была
почти  полна.  Через  полуоткрытую  дверь  к Хайме доносилась струя тяжелого
воздуха,  в  котором  смешивались разгоряченное дыхание, запах пота и грубой
одежды.  Он  испытывал  известную  симпатию  к этим добродушным людям, когда
встречался  с каждым из них в отдельности, но толпа внушала ему отвращение и
заставляла держаться вдалеке от нее.
     Каждое  воскресенье он спускался в деревню и оставался у дверей церкви,
не  входя в нее. Обычное одиночество в башне на берегу заставляло его искать
общения  с  Людьми.  Кроме  того,  воскресенье для него, человека праздного,
превращалось  в  однообразный,  скучный и бесконечный день. Отдых других был
для  него  мучением.  Из-за отсутствия лодочника он не мог выйти на шлюпке в
море,  а опустевшие поля и запертые хижины - все жители были в церкви или на
вечерних  танцах - производили на него гнетущее впечатление, как прогулка по
кладбищу.  Утро  он  проводил  в  Сан  Хосе, и одним из его развлечений было
стоять  в  церковном  приделе  и  смотреть  на  входящих  и выходящих людей,
наслаждаясь  прохладой в тени сводов, меж тем как в нескольких шагах от него
земля,   отражая  раскаленные  солнечные  лучи,  буквально  горела,  деревья
медленно покачивали ветвями, словно изнемогая от зноя и пыли, покрывавшей их
листья,  а густой воздух, казалось, нужно было жевать, для того чтобы он мог
пройти в легкие.
     Время от времени появлялись опоздавшие семьи; проходя мимо Фебрера, они
бросали на него любопытный взгляд и слегка ему кланялись. В квартоне все его
знали.  Эти добрые люди, увидав его в поле, могли распахнуть перед ним двери
своих домов. Но их радушие не шло дальше этого, ибо они, казалось, были не в
состоянии  подойти  к  нему  сами. Он чужеземец, к тому же - майоркинец. Его
положение  сеньора  внушало  сельскому  люду скрытое недоверие: крестьяне не
могли понять, почему он одиноко живет в башне.
     Фебрер остался один. До его слуха долетал звук колокольчика, шум толпы,
которая  то  вставала  на  колени,  то  поднималась, и знакомый голос, голос
дядюшки  Вентолера,  выкрикивавшего  нараспев  своим  беззубым  ртом  ответы
священнику  по  ходу  богослужения".  Люди  не смеялись над этим проявлением
старческого  слабоумия.  Они  уже  привыкли  из года в год слушать латинские
возгласы  бывшего  моряка,  вторившего  со  своей скамьи ответам служки. Все
придавали  этим  несуразным  причудам  оттенок  набожности, подобно тому как
жители Востока видят в помешательстве признак святости.
     Стоя  на  паперти,  Хайме  для  развлечения  курил. Над сводами портика
вилось  несколько  голубей,  нарушая своим воркованием наступавшую временами
глубокую  тишину.  Три  сигарных  окурка  уже  валялись у ног Фебрера, когда
внутри  церкви  послышался  протяжный  рокот,  как будто тысячи сдерживаемых
дыханий  нашли  себе  выход во вздохе облегчения. Затем донеслись шум шагов,
заглушенные  приветствия, стук отодвигаемых стульев, скрип скамеек, шарканье
ног - и дверь мгновенно оказалась забитой людьми, которые пытались выйти все
сразу.
     Верующие   потянулись  вереницей,  здороваясь  друг  с  другом,  словно
встретились впервые здесь, на солнце, а не в сумраке храма.
     - Добрый день!.. Добрый день!..
     Женщины  выходили  группами:  старухи,  одетые в черное, распространяли
вокруг  себя  запах бесчисленных нижних и верхних юбок; молодые, затянутые в
узкие  корсеты, которые сдавливали им грудь и скрадывали смелые линии бедер,
с  заметной  гордостью  выставляли напоказ, на фоне цветных платков, золотые
Цепи  и  огромные  распятия.  Это  были  смуглые  девушки, порой с оливковым
оттенком  лица, с большими глазами, полными драматизма, с медным цветом кожи
и  блестящими,  напомаженными  волосами,  расчесанными на пробор, который от
грубого гребня становился с каждым днем все шире и шире.
     Мужчины  ненадолго  останавливались у выхода, чтобы надеть на стриженую
голову  с  длинным  вихром спереди платок, который они носили под шляпой, на
манер  женщин.  Он заменял им капюшон старинной местной мантии, надевавшейся
лишь в исключительных случаях.
     Затем  старики вытаскивали из-за пояса самодельные трубки и набивали их
табаком  из  поты  -  травы,  произраставшей  на острове и обладавшей пряным
ароматом.  Юноши  держались  подальше  от  старших. Они выходили на паперть,
заложив  руки  за  пояс  и  запрокинув  голову,  принимали гордые позы перед
женщинами,  среди  которых  находились  их избранницы-атлоты, притворявшиеся
равнодушными и в то же время посматривавшие исподтишка на молодых людей.
     Мало-помалу толпа расходилась.
     - До свиданья!.. До свиданья!..
     Многие  из  них  не  встретятся  до  следующего  воскресенья.  На  всех
тропинках  виднелись  удаляющиеся  пестрые группы: одни в темной одежде, без
провожатых,  шли  медленно, словно влачили на своих плечах непосильное бремя
старости;  другие  -  шумные,  в  беспокойно  трепещущих  на  ветру  юбках и
развевающихся  платках,  -  за ними толпой бежали атлоты, стараясь криками и
взрывами смеха напомнить девушкам о своем присутствии.
     В  церкви  все  еще оставался народ. Фебрер увидел, как вышли несколько
женщин  в  черном, печальные, закутанные с ног до головы; из-под плаща у них
выглядывали   только   покрасневший  от  солнца  нос  и  воспаленные  глаза,
затуманенные  слезами.  На  каждой  из  них  был  абригайс  -  зимняя  шаль,
традиционная  накидка из толстой шерсти; это одеяние производило впечатление
чего-то  мучительного и удушливого на фоне знойного летнего утра. Позади них
шли,   тоже  закутанные,  старые  крестьяне,  накинув  на  себя  праздничные
грубошерстные   мантии  коричневого  цвета  с  широкими  рукавами  и  узкими
капюшонами.  Мантии  были  наброшены  на  плечи,  но  капюшоны  были  плотно
застегнуты  у  подбородка  и  из-под  них  глядели  обветренные  физиономии,
напоминавшие лица пиратов.
     Это были родственники крестьянина, умершего неделю тому назад. Обширная
семья,  жившая  в  отдаленных  друг от друга уголках квартона, собралась, по
обычаю,  на  воскресную  мессу  для  поминовения  усопшего  и, встретившись,
предавалась  своему горю с африканской страстностью, как будто перед глазами
все  еще лежало мертвое тело. Обычай требовал, чтобы в этом случае одевались
торжественно,  по-зимнему,  прячась  в  парадные  одежды, как в своеобразную
скорлупу, таившую их горе. Все плакали и потели под облегавшими их нарядами,
и  каждый,  узнавая  родичей, которых не видал уже несколько дней, испытывал
новый  взрыв  острого  отчаяния. Из-под суровых плащей слышались мучительные
вздохи. Грубые лица, обрамленные капюшонами, искажались по-детски горестными
гримасами,  и  стоны  их  походили  на  плач  больного  ребенка. Горе лилось
непрерывным  потоком,  и  слезы  смешивались  с  потом.  У  всех  под  носом
(единственной  видимой  частью  лица  этих скорбных призраков) висели капли,
падавшие на складки толстого сукна.
     Среди  шума  женских  голосов, завывавших грубо и мучительно, и мужских
стонов, порой пронзительных от горя, один из мужчин заговорил добродушно, но
властно,  требуя  тишины.  Это  был  Пеп из Кан-Майорки, дальний родственник
покойного;  на  этом  острове  все были в той или иной мере связаны кровными
узами.  Хотя  отдаленное родство и побудило его разделить общее горе, оно не
заставило  его,  однако,  надеть  парадную  мантию. Он был во всем черном, с
накинутым  поверх  легким  шерстяным плащом, и в круглой фетровой шляпе, что
делало  его  похожим на священника. Его жена и Маргалида, которые не считали
себя  в  родстве  с  этой  семьей,  держались в стороне, словно их разделяла
разница между яркими воскресными платьями и мрачными одеждами остальных.
     Добродушный Пеп делал вид, что его раздражают крайние приступы отчаяния
этих  одетых  в  траур  людей,  приступы,  обострявшиеся  с  каждой минутой.
Довольно,  хватит!  Пусть  всяк  идет  домой, живет долгие годы, а покойника
препоручим господу богу!
     Под  плащами и капюшонами рыдания усиливались. Прощайте! Прощайте! Люди
обменивались рукопожатиями, целовали друг друга в губы, обнимались до боли в
плечах,  словно  расставались  навсегда. Прощайте! Прощайте! Затем они стали
расходиться  группами,  каждый  в  свою сторону - к горам, покрытым сосновым
лесом,  к  хуторам,  белеющим  вдалеке  и  наполовину  скрытым за фиговыми и
миндальными деревьями, к прибрежным красноватым скалам.
     Нелепо,  несуразно  выглядели  этим  знойным утром среди тучных зеленых
полей массивные потные, почти фантастические фигуры безутешных плакальщиков.
     Возвращение в Кан-Майорки было печальным и молчаливым. Шествие открывал
Пепет,  держа  в  губах свой бимбау и наигрывая на нем мелодию, напоминавшую
гудение шмеля. Порой он останавливался и швырял камнями в птиц или в пузатых
черных  ящериц, мелькавших между смоковницами. Да разве смерть может на него
подействовать?!  Маргалида  шла рядом с матерью, молча, с рассеянным видом и
широко раскрытыми глазами, какие бывают у красивой телки, смотря по сторонам
и,  вместе  с  тем,  ничего  не  видя и ни о чем не думая. Она, казалось, не
замечала, что за ней шел дон Хайме, сеньор, почтенный обитатель башни.
     Пеп,   тоже   впавший   в   рассеянность   и  поглощенный  собственными
размышлениями,  то  и  дело  обращался  к  дону Хайме, словно ему хотелось с
кем-нибудь поделиться своими думами.



     Смерть! Какая это скверная штука, дон Хайме! Вот все они тут, на клочке
земли,  окруженном  волнами,  не  могут  ни убежать, ни защититься, а должны
только  ждать минуты, когда ей вздумается схватить их своей когтистой лапой!
Крестьянин   чувствовал,   что  его  эгоизм  восстает  против  этой  ужасной
несправедливости. Пусть хотя бы смерть свирепствует там, на Полуострове, где
люди  счастливы и живут в свое удовольствие!.. Но здесь? Даже здесь, на краю
света?..  Неужто  нет ни пределов, ни исключений для этой назойливой гостьи?
Думать, что существуют преграды, бесполезно. Пусть бушует море между грядами
островков  и  скал,  которые  тянутся от Ивисы до Форментеры! Пусть клокочут
волны  в  проливах,  пусть  утесы покрываются пеной, суровые моряки отступят
побежденными,  суда  укроются  в гавани, дорога закроется для всех и острова
будут  отрезаны  от прочего мира, - все это ничего не значит для непобедимой
мореплавательницы  с лысым черепом, для путницы с костлявыми ногами, которая
перемахивает гигантскими шагами через горы и моря!
     Никакая  буря ее не остановит, ни одна радость не заставит ее забыться.
Она  - повсюду и помнит обо всех. Пусть светит солнце, пусть красуются поля,
пусть  обилен  урожай!  Все  это  лишь  обман,  созданный,  чтобы поддержать
человека  в  его  тяжких  трудах и сделать их менее обременительными. Лживые
посулы  для  детей,  чтобы  те  добровольно подчинились мучительной школьной
муштре!  И  нужно  поддаться  обману!  Ложь хороша: не нужно помнить об этом
неизбежном зле, об этой последней и неотвратимой опасности, которая омрачает
жизнь,  лишая  хлеб  его  вкуса,  вино--его  природной игры, белый сыр - его
остроты, спелые фиги - сладости и колбасу - ее соли и пряности, делая дурным
и горьким все то хорошее, что господь бог послал на остров в утешение добрым
людям... Ах, дон Хайме, какая жалость!
     Фебрер  остался  обедать  в Кан-Майорки, чтобы не заставлять детей Пепа
подниматься  в  башню.  Обед  начался довольно грустно, как будто в ушах еще
звучали  горестные причитания закутанных в плащи людей под портиками церкви.
Но  мало-помалу вокруг низкого стола с большой кастрюлей риса стало веселее.
Капелланчик,  позабыв  о  своей  жизни  семинариста, заговорил о предстоящих
вечером  танцах  и  осмелел  даже  до  того, что смотрел Пепу прямо в глаза.
Маргалида  вспоминала  о  том,  какие  взгляды  бросал  на нее Певец и какую
надменную осанку принял. Кузнец, когда она проходила в церковь мимо атлотов.
Мать вздыхала:
     - О господи!.. О господи!
     Кроме  этих  слов, она никогда ничего не говорила и всегда сопровождала
этим восклицанием свои смутные радости и печали, обращенные к богу.
     Пеп  успел  уже  отхлебнуть  несколько глотков из кувшина, наполненного
розоватым  соком  тех самых виноградных лоз, гроздья которых, образуя шатер,
нависли над крыльцом. На его лимонно-желтом лице появилась, как отсвет зари,
веселая  краска.  К  черту  смерть  и  все страхи перед ней! Неужто честному
человеку  так и дрожать всю жизнь, ожидая ее?.. Может являться когда угодно!
А  пока что - надо жить!.. И он проявил эту волю к жизни, заснув на скамейке
с  громким храпом, который, однако, ничуть не тревожил мух и ос, кружившихся
вокруг его губ.
     Фебрер отправился домой, в башню. Маргалида и ее брат едва взглянули на
него.  Они  вышли  из-за  стола  и  заговорили  о  вечерних танцах уже более
оживленно  и  весело,  как  дети,  которых  еще  недавно смущало присутствие
важного лица.
     В башне Хайме растянулся на своем тюфяке и хотел было заснуть. Один! Он
отчетливо  ощущал свое одиночество в кругу людей, уважавших, быть может даже
любивших  его,  но  в  то  же  время  чувствовавших непреодолимое влечение к
немудрым  забавам,  которые ему казались пошлыми. Какая это пытка воскресные
дни! Куда пойти, чем заняться?
     Желая  как-нибудь  скоротать  мучительно  тянувшееся  время,  уйти хоть
ненадолго  от  бесцельной жизни, он в конце концов заснул и проснулся лишь к
вечеру, когда солнце начинало медленно садиться за линией островков, залитых
потоками  бледного золота, которые, казалось, придавали морской синеве более
темный и глубокий оттенок.
     Спустившись  в  Кан-Майорки,  он обнаружил, что дом заперт. Никого! Его
шаги не вызвали даже лая собаки, всегда лежавшей под навесом. Бдительный пес
тоже отправился на праздник вместе со всем семейством.
     "Все  на  танцах,  -  подумал  Фебрер.  -  А что, если и я отправлюсь в
деревню?.."
     Он долго находился в нерешительности. Что ему там делать?.. Ему претили
развлечения,  участие  в  которых  его,  чужого  человека,  могло  неприятно
стеснить  крестьян.  Эти  люди  предпочитали  встречаться  без  посторонних.
Неужели  он,  в  его  возрасте и с присущим ему недовольным видом, способным
внушить  лишь  холодное  почтение, сможет танцевать с атлотой? Придется быть
все  время  с Пепом и другими его приятелями, вдыхать запах дешевого табака,
говорить  о  миндале и о том, как бы он не померз, стараясь приспособиться к
умственным интересам этих людей.
     Наконец  он  решил  отправиться  в  деревню: его пугало одиночество. Уж
лучше   слушать   медленную,  однообразную  беседу  простых  людей,  беседу,
освежающую,  как  он  говорил,  не заставляющую думать и погружающую мысль в
состояние  сладостного  животного  покоя,  чем  оставаться  одному  до конца
вечера.
     Подойдя  к  Сан Хосе, он увидел испанский флаг, развевавшийся над домом
алькальда,  и  до его слуха донеслись удары тамбурина, буколические переливы
флейты и звяканье кастаньет.
     Танцы  происходили перед церковью. Молодежь толпилась возле музыкантов,
сидевших на низеньких стульях. Тамбуринист, поддерживая коленом свой круглый
инструмент,  ударял  в  такт  по  натянутой коже, а его сосед посвистывал на
длинной  деревянной  флейте  с  грубой  резьбой,  сделанной  простым  ножом.
Капелланчик   позвякивал   кастаньетами,   похожими  на  огромные  раковины,
добываемые дядюшкой Вентолера.
     Девушки,  крепко обнявшись за талию или прислонившись к плечу подружки,
хранили  добродетельный  вид  и  бросали  на парней враждебные взгляды; а те
прохаживались,  рисуясь,  посреди  площади, заложив руки за пояс, сдвинув на
затылок  широкие  касторовые  шляпы, чтобы видны были кудри на лбу; на шее у
них  красовались  расшитые  платочки  или тонкие галстуки; ноги были обуты в
безукоризненно белые альпаргаты, почти закрытые раструбом плисовых панталон,
имевших форму слоновой ноги.
     С  одной стороны площади сидели на пригорке или на стульях из ближайшей
таверны  замужние  и  старухи;  первые были анемичные и грустные не по летам
женщины,  измученные частыми родами и тяжелой деревенской жизнью, со впалыми
глазами,   окруженными  синевой,  которые,  казалось;  говорили  о  душевных
тревогах;  на груди у них блестели золотые цепи, напоминавшие о юной поре, а
на  рукавах  -  золотые  пуговицы.  Меднолицые  морщинистые старухи в темных
платьях жалобно вздыхали, глядя на веселящуюся молодежь.
     Фебрер,  насмотревшись  на  этих людей, едва удостоивших его рассеянным
взглядом,  подсел  к  Пепу и окружавшим его старикам крестьянам. Они молча и
почтительно уступили место сеньору из башни, а затем, затянувшись и выпустив
клубы  дыма  из  трубок,  набитых  потой,  возобновили неторопливую беседу о
возможной суровости предстоящей зимы и о судьбе будущего урожая миндаля.
     По-прежнему   стучал   тамбурин,   звучала   флейта,  трещали  огромные
кастаньеты,  но  ни  одна  пара  не выбегала на середину площади. Атлоты как
будто  нерешительно  переговаривались  друг  с  другом, словно каждый боялся
оказаться  первым.  К  тому  же  неожиданное появление майоркинского сеньора
слегка смущало стыдливых девушек.
     Хайме  почувствовал,  что  его  осторожно  берут  за  локоть.  Это  был
Капелланчик,  который  таинственно  шептал  ему что-то на ухо и одновременно
указывал на кого-то пальцем. Вон там стоит Пере Кузнец, прославленный верро.
И он кивнул в сторону невысокого парня, державшегося, тем не менее, надменно
и  задорно.  Атлоты обступили героя. Певец обращался к нему с улыбкой, а тот
слушал  его  с  покровительственной  важностью,  время  от времени сплевывая
сквозь зубы и сам удивляясь тому, как далеко ему удается плюнуть.
     Вдруг  Капелланчик  выскочил  на  середину  площади, р