обстоятельством,  удлинявшим  вечеринку,
смотрела  на  Маргалиду,  одетую  в праздничное платье и восседавшую посреди
комнаты,  рядом  с  пустым  стулом.  За  вечер  все побывали на нем; кое-кто
смотрел на стул с завистью, не решаясь, однако, занять, его вторично.
     Кузнец,  стараясь  превзойти  всех  соперников,  бренчал  на  гитаре, и
раскаты  грома  вторили ему. Певец, забившись в угол, обдумывал новые вирши.
Некоторые из юношей шутливыми возгласами приветствовали каждую новую вспышку
молнии, мелькавшую сквозь дверные щели. Капелланчик улыбался, сидя на полу и
подперев подбородок обеими руками.
     Пеп, измученный усталостью, дремал на низеньком стуле, а жена его глухо
вскрикивала  от  ужаса  всякий  раз,  как сильный удар грома сотрясал дом, и
пересыпала свои скорбные возгласы отрывками из молитв, которые она бормотала
для  большей  силы  по-кастильски:  "О Варвара пресвятая! Ты, с небес на нас
взирая..." Маргалида, безучастная ко взглядам своих поклонников, готова была
вот-вот заснуть на стуле.
     Вдруг  дверь  задрожала под двумя ударами чьей-то сильной руки. Собака,
которая  перед этим вскочила, словно почуяв присутствие кого-то под навесом,
вытянула шею, но не залаяла, а мирно завиляла хвостом.
     Маргалида и ее мать боязливо взглянули на дверь, Кто бы это мог быть? В
такой час, в такую ночь, в здешней глуши!.. Уж не случилось ли чего-нибудь с
сеньором?
     Пеп,  проснувшийся  от стука, выпрямился на стуле. "Кто там? Войди!" Он
приглашал  переступить  порог  с  подлинным  величием отца семейства, в духе
древних  римлян,  как  неограниченный  властелин  в  доме.  Дверь  была лишь
прикрыта.
     Она  распахнулась, и в нее ворвался ветер с дождем, задувая пламя лампы
и внося в душный воздух кухни внезапную свежесть. Черный прямоугольник двери
забелел  в  клубах  пара,  и сквозь него на фоне свинцового неба все увидели
закутанную  фигуру  с  капюшоном  на  голове,  наподобие  кающегося; с плаща
стекала ручьями вода, лицо было почти закрыто.



     Человек  вошел твердым шагом, никому не кланяясь; за ним бежала собака,
с ласковым ворчанием лизавшая ему ноги.- Он направился прямо к пустому стулу
рядом с Маргалидой - месту, отведенному для поклонников.
     Усевшись, он откинул назад капюшон и устремил взгляд на девушку.
     -  Ах!  - простонала она, вся бледная, с широко раскрытыми от изумления
глазами.
     Она была так взволнована, ее охватило такое сильное желание скрыться от
него, что она едва не упала.





ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


I


     Два  дня спустя, когда дон Хайме, вернувшись с рыбной ловли, ждал обеда
у себя в башне, появился Пеп и с известной торжественностью поставил на стол
корзинку.
     Крестьянин  начал  было  извиняться  за свой неожиданный приход. Дело в
том,  что  жена  и  Маргалида  опять ушли в Кубельскую обитель, а мальчик их
провожает.
     Фебрер  стал есть с большим аппетитом, так как провел в море все утро с
     - Пеп, ты хочешь мне что-то сказать и не решаешься,- промолвил Хайме на
ивисском диалекте.
     - Да, сеньор, это верно.
     И   Пеп,   подобно   всем  застенчивым  людям,  которые  сомневаются  и
колеблются,  прежде  чем заговорить, но, преодолев робость, бросаются вперед
очертя   голову,   подстегиваемые  собственной  боязнью,  стал  прямолинейно
высказывать свои мысли.
     Да,  ему  надо  сказать  кое-что,  причем  очень важное. Два дня он все
обдумывал,  но  теперь  больше  молчать  не  может. Если он решился принести
сеньору  обед,  то  лишь  для  того, чтобы поговорить с ним. Что угодно дону
Хайме? Зачем он смеется над теми, кто его так любит?
     - Я! Смеюсь?.. - воскликнул Фебрер.
     Да,  он  смеется  над  ними. Пеп с прискорбием это утверждал. Что такое
случилось  в  ту  ненастную  ночь?  По  какой такой прихоти сеньор явился на
смотрины и уселся рядом с Маргалидой, словно ее поклонник? Ах, дон Хайме!
     Фестейжи  -  дело  нешуточное:  из-за  них  люди дерутся насмерть. Ему,
конечно,  хорошо известно, что сеньоры над этим смеются и смотрят на здешних
крестьян как на дикарей; но беднякам надо простить их обычаи, позабыть о них
и не омрачать их редких радостей.
     Настала очередь опечалиться и Фебреру.
     - Но если я вовсе не смеюсь над вами, дорогой Пеп! Если все это правда!
Узнай  же  раз  навсегда:  я так же добиваюсь руки Маргалиды, как Певец, как
этот мерзкий верро, как все влюбленные молодые люди, которые приходят к тебе
по вечерам на кухню. В ту ночь я пришел потому, что не мог больше выдержать,
потому  что внезапно понял причину гнетущей меня тоски, - потому что я люблю
Маргалиду и женюсь на ней, если она даст согласие.
     Тон  его  слов,  искренний  и  страстный,  не  оставлял Пепу повода для
сомнений.
     -  Так,  значит,  это  правда!  -  воскликнул он. - Кое-что мне об этом
сказала  дочка,  со  слезами на глазах, когда я спросил ее, почему пожаловал
сеньор...  Поначалу  я  ей  не  поверил.  Девицы  нынче такие самоуверенные!
Воображают,  что  все мужчины, словно спятив, готовы бежать за ними. Так это
правда!..
     И  эта  уверенность  вызвала  у  него  улыбку,  как нечто неожиданное и
забавное.
     Ну  и  дон  Хайме!  Ему,  Пепу,  и  его семье - большой почет от такого
внимания  к  жителям Кан-Майорки. Плохо только для девушки: она возгордится,
вообразит, что она достойна принца, и не захочет пойти за крестьянина.
     - Не может быть, сеньор. Разве вы сами не понимаете, что этого не может
быть?  Я  ведь  тоже  был молодым и знаю, что это такое. Первый порыв - и мы
готовы  идти за любой атлотой, если, конечно, она не дурнушка. Но как только
задумаешься  да  пораскинешь,  что  хорошо  и  что  плохо,,  что тебе больше
подходит,  так  в  конце концов и не будешь больше делать глупостей! Вы ведь
еще  подумаете,  не  правда ли, сеньор?.. В тот вечер это была просто шутка,
прихоть...
     Фебрер  энергично  тряхнул  головой. Нет, это не шутка и не прихоть. Он
любит Маргалиду, нежный Цветок миндаля, уверен в своей любви и пойдет за ней
куда  угодно.  Он  хочет впредь действовать так, как ему диктует собственная
воля,  без  мелочных  сомнений  и предрассудков. Довольно ему быть их рабом.
Нет,  никаких  размышлений,  ни  малейшего  раскаяния!  Он любит Маргалиду и
просит  ее  руки  с таким же правом, как и любой молодой мужчина на острове.
Вот и все.
     Пеп,  покоробленный  этими  словами,  уязвленный в своих самых давних и
сокровенных  взглядах,  протестующе  воздел  руки,  и  вся  его простая душа
отразилась в глазах, полных испуга и изумления.
     - Сеньор!.. Сеньор!..
     Он  готов  был  призвать  в свидетели господа бога, чтобы выразить свое
смущение  и  удивление.  Такой,  как Фебрер, хочет жениться на крестьянке из
Кан-Майорки!..  Нет,  мир уже не тот: должно быть, перевернулись все законы,
словно  море  собирается  затопить  остров  и миндаль отныне будет цвести на
волнах. Да представляет ли себе дои Хайме, что значит его желание?
     Все  почтение, накопившееся в душе крестьянина за долгие годы холопства
у  знатной  семьи, набожное преклонение перед ней, внушенное ему родителями,
когда  еще  в  детстве  он  наблюдал  приезды майоркинских господ, - все эти
чувства  теперь  воскресли и протестовали против такой нелепости, как против
чего-то  несовместимого  с человеческими обычаями и божественной волей. Отец
дона  Хайме  был  человеком  могущественным,  из  тех, кто сочиняет законы в
Мадриде;  он  даже  жил в королевском дворце. Пеп все еще его видел мысленно
таким, каким тот представлялся ему в наивных детских фантазиях- повелевающим
людьми  по  своей  прихоти:  одних  может  послать  на  виселицу,  а  других
помиловать,  как ему вздумается; сидит за одним столом с королями и играет с
ними  в  карты,  обращаясь на "ты", точно так же как он, Пеп, с каким-нибудь
приятелем  в  таверне  Сан  Хосе;  если  же  сеньор  не  при  дворе,  то  он
полновластный  командир  на  стальных  кораблях, изрыгающих дым и пламя... А
дед,  дон  Орасио?  Пеп  видел его мало и, тем не менее, все еще почтительно
трепетал,  вспоминая его гордую осанку, серьезное лицо, не знавшее улыбки, и
величественный  жест, которым он сопровождал свои милости. Это был король на
старинный  лад,  один  из  тех добрых и справедливых королей, которые бывают
     -  И  вы хотите, чтобы я, бедный Пеп из Кан-Майорки, породнился с вашим
отцом  и  дедом, со всеми вашими сеньорами, которые были хозяевами Майорки и
владыками  мира?..  Да  что  вы,  дон Хайме! Мне все ж таки кажется, что это
шутка. Вашей серьезностью вы меня не обманете! Дон Орасио тоже говорил порой
самые забавные вещи, а как был судьей, так судьей и оставался.
     Хайме обвел взглядом внутреннее убранство башни и не мог не усмехнуться
при виде его убожества.
     -  Да  ведь  я  нищий,  Пеп!  Ты  же  богач в сравнении со мной! К чему
вспоминать  про  мою  родню,  когда  я  живу твоим подаянием?.. Если ты меня
бросишь, я даже не знаю, куда мне податься.
     На  лице Пепа снова отразилось недоверие, с которым он привык встречать
подобные смиренные слова.
     Нищий!  Да  разве  эта  башня  не  его  собственность?  Фебрер  на  это
рассмеялся.  О чем говорить! Четыре старых камня, и те разваливаются, оттого
что   им  надоело  держаться  вместе;  невозделанная  гора,  которая  сможет
приобрести   какую-нибудь   цену,  лишь  когда  ее  обработают  трудолюбивые
крестьянские  руки...  Но  тот  упорно  держался  своего. У сеньора остается
имущество  на  Майорке; оно хоть и опутано долгами, но все же большое и даже
очень!
     И,  широко разведя руками, словно желая показать, что состояние Фебрера
необъятно и что никому не удастся его отнять, он убежденно добавил:
     - Фебреры никогда не бывают бедны, и вы никогда не сможете обеднеть. На
смену нынешним временам придут и другие!
     Хайме  перестал  доказывать  ему  свою  бедность.  Если Пеп считает его
богатым,  тем  лучше.  В  таком  случае атлоты, которые кроме своего острова
ничего не видели, не посмеют сказать, что он хочет породниться с семьей Пепа
только с отчаяния, надеясь вернуть себе землю Кан-Майорки.
     Что  удивительного  в  том,  что  он  добивается  союза с Маргалидой? В
сущности,  это  всего  лишь  повторение вечной истории о том, как переодетый
странствующий  король  влюбляется  в  пастушку и предлагает ей руку. А он не
король и не переодетый, а самым настоящим образом скован нуждой.
     -  И  я  знаю  эту  сказку,  -  ответил  Пеп. - Мне в детстве ее не раз
рассказывали,  да и сам я рассказывал ее своим детям. Не спорю: может, и это
случалось,   но   только   в   другие,   давнишние  времена...  когда  звери
разговаривали.
     Для  Пепа  далекая  древность  и счастливая жизнь людей всегда была тем
блаженным временем, "когда звери разговаривали".
     Ну,  а  нынче!..  Нынче  он,  хотя и не умел читать, узнавал о том, что
делается  на  свете,  когда  ходил  по воскресеньям в Сан Хосе и беседовал с
сельским  писарем  и  другими  грамотными  людьми,  читавшими газеты. Короли
женятся  на  королевах, а пастухи на пастушках. Каждому свое. Добрые времена
миновали.
     -  Но  ты,  должно быть, знаешь, любит меня Маргалида или нет?.. Или ты
уверен, что для нее все это сплошной вздор, так же как для тебя?..
     Пеп  довольно долго молчал и, засунув руку под шляпу и шелковый платок,
надетый   по-женски,   почесывал   курчавые   седые   волосы.  Он  лукаво  и
пренебрежительно усмехался, словно видел что-то забавное в подневольной доле
деревенской женщины.
     -  Женщины! Подите же узнайте, дон Хайме, что у них на уме!.. Маргалида
-  как  и  все:  воображает  о  себе и любит все особенное. В ее годы многие
мечтают  о  том,  что  за ними приедет граф или маркиз и увезет их в золотой
карете,  а  подруги  лопнут  от  зависти.  Я сам, когда был молод, частенько
думал,  что за меня выйдет самая богатая невеста в Ивисе; я понятия не имел,
кто  она  такая, но знал, конечно, что она красива, как пресвятая дева, да и
луговой земли у нее на Полуострове хватит... Это все потому, что лет мне еще
было мало...
     Он перестал улыбаться и добавил:
     - Она, может, и любит вас, да не понимает толком, что это такое. Редко,
когда  молодежь  разбирается  в  любви.  Плачет, если ей говорят о том самом
вечере;  твердит,  что  все было как в чаду, но против вас - ни слова... Эх,
кабы ей в сердце заглянуть!..
     Фебрер радостно улыбнулся при этих словах, но крестьянин быстро нарушил
его веселое настроение, решительно заявив:
     -  Нет,  куда  там!  Не бывать этому!.. Пусть думает что хочет, да я не
согласен:  я ее отец и желаю ей добра. Эх, дон Хайме! Каждому свое. Помнится
мне,  был один монах, отшельник в Кубельсе, человек ученый, да, как все они,
-  полоумный: задумал он птенцов получить от петуха и чайки, да таких, что с
гуся ростом.
     И  с той серьезностью, с какой крестьяне смотрят на жизнь и скрещивание
животных,  Пеп  принялся  описывать, как беспокоились крестьяне, когда шли в
Кубельс, и с каким любопытством они толпились вокруг большой клетки, где под
надзором монаха сидели петух и чайка.
     -  Долгие  годы бился над этим добрый сеньор, да так ни одного птенца и
не  дождался.  Чего  нельзя,  того нельзя! Разная была кровь, разная порода.
Жили они вместе, тихо и мирно, да вот друг другу под пару не были и не могли
быть. Каждому свое.
     И,  говоря  это,  Пеп  стал собирать со стола тарелки и укладывать их в
корзинку, готовясь уходить.
     - Расстанемся на том, дон Хайме, - сказал он с упрямством простолюдина,
- что все это шутка и вы не будете больше смущать девочку своими причудами.
     -  Нет, Пеп! Расстанемся на том, что я люблю Маргалиду и буду ходить на
смотрины  с  тем  же  правом,  что  и любой парень на острове. Нужно уважать
старинный обычай.
     И  он  улыбнулся  при  виде  недовольной  мины крестьянина. Пеп покачал
головой  в  знак  несогласия.  Нет! Он заявляет еще раз, что это невозможно.
Девушки   квартона  будут  смеяться  над  Маргалидой:  забавно  ведь,  когда
поклонник-  чужой  человек  и  нарушает  принятый  обычай;  злые языки, чего
доброго, распустят сплетни про Кан-Майорки, у которого в прошлом все честно,
как  у самой доброй семьи на острове. Даже приятели, когда он пойдет к мессе
в  Сан  Хосе  и  все  сойдутся  к  церковной  ограде, будут говорить, что он
зазнался  и  хочет  сделать из дочки сеньориту... Да этого еще мало. Не надо
забывать,  что  соперники разозлились и что их одолела ревность, когда вдруг
увидели,  что  он  входит в самый разгар грозы и садится рядом с Маргалидой.
Сейчас,  наверно, они уже оправились от изумления и говорят о нем, обсуждая,
как  бы  всем  имеете  дать  отпор  непрошеному  гостю. Островитяне остались
прежними.  Они могут убивать друг друга, но не трогать чужеземца, считая его
в своей среде посторонним, равнодушным к их страстям. Но если этот пришелец,
да  к  тому же еще майоркинец, станет вмешиваться в их дела, что хорошего из
этого  выйдет?  Видано  ли  это,  чтобы  выходцы из других мест оспаривали у
ивитян  невесту?.. Дон Хайме, ради вашего отца, ради вашего достойного деда!
Вас  просит  Пеп,  он  знает вас с детства. Дом этот - ваш, и все, кто в нем
живет, готовы вам служить... Но не настаивайте на вашем капризе! Он принесет
вам несчастье!..
     Фебрер, начавший было снисходительно слушать, внезапно возмутился этими
страхами  Пепа.  В  нем пробудилась его неукротимость; опасения, высказанные
крестьянином,  наносили  ему  тяжкое  оскорбление.  Бояться - это ему-то! Он
готов  был  биться  с  любым  атлотом на острове. Нет на Ивисе такого, перед
которым   бы   он   отступил.   К   воинственной   страстности   влюбленного
присоединилась  наследственная  гордость,  давнишняя  ненависть, разделявшая
жителей  обоих  островов.  Он будет ходить на смотрины: у него есть надежные
спутники,  которые  его  защитят  в  случае  необходимости. И он взглянул на
ружье,  висевшее  на  стене,  а  затем перевел глаза на пояс, где у него был
спрятан пистолет.
     Пеп  уныло понурил голову. Таким и он был в молодые годы. Из-за женщины
еще  и  не так с ума сходят. Не стоит убеждать сеньора: он упрям и горд, как
вся его родня.
     -  Делайте  что  вам  будет  угодно,  дон  Хайме, но помните, что я вам
сказал. Нас ждет беда, большая беда.
     Крестьянин  вышел из башни, и Хайме увидел издали, как тот спускается с
горы  к  дому,  а  морской  ветерок треплет концы его платка и женский плащ,
накинутый на плечи.
     Пеп исчез за оградой Кан-Майорки. Фебрер собирался уже отойти от двери,
как  вдруг  заметил на откосе, среди тамарисков, юношу, который, оглянувшись
по  сторонам  и  убедившись,  что за ним не следят, бросился к нему. Это был
Капелланчик.  В  несколько  прыжков  он  поднялся  по  лестнице  в  башню и,
очутившись  перед  Фебрером,  разразился  смехом,  обнажая мраморную белизну
зубов, обрамленных коралловыми губами.
     С  того  вечера,  как  сеньор  появился  у  них  дома, Капелланчик стал
относиться  к  нему  с  большей  доверчивостью, словно считая его уже членом
семьи.  Ему  казалось вполне естественным, что Маргалида нравится сеньору, а
тот хочет жениться на ней.
     - Позволь, разве ты не был в Кубельсе? - спросил Фебрер.
     Мальчик  снова  рассмеялся.  Он  оставил  мать и сестру на полдороге и,
спрятавшись  в  тамарисках, ждал, чтобы отец ушел из башни. Старик, наверно,
хотел  поговорить с доном Хайме о важных делах; потому-то он и отправил всех
из  дому  и  взялся  сам  отнести обед. Вот уже два дня, как в доме только и
говорят  о  том, что нужно навестить сеньора. Робость и почтение к "хозяину"
заставило   поначалу  отца  колебаться,  но  наконец  он  решился.  Смотрины
Маргалиды раздражали его. Что, старик много ворчал?
     Фебрер,  уклонившись  от ответа, стал расспрашивать его сам, с заметной
тревогой.  А  Цветок миндаля? Что она говорит, когда Капелланчик упоминает о
нем?
     Юноша самодовольно приосанился, радуясь тому, что может оказать сеньору
услугу.  Сестра  ничего  не  говорит:  иногда она улыбается, когда услышит в
разговоре имя'; дона Хайме, иногда ей на глаза навертываются слезы; но почти
всегда  она  прерывает  беседу,  советуя  Капелланчику не вмешиваться в этот
вопрос, а порадовать отца и поступить в семинарию.
     -  Все  уладится,  сеньор, - продолжал Пепет, чувствуя, что его персона
приобретает  особый  вес. - Уладится, говорю я вам. Я уверен, что сестра вас
очень  любит...  Только  немного боится вас; слишком уж она вас уважает. Кто
мог  подумать,  что  вы  обратите  на  нее  внимание!  Дома все словно с ума
посходили:  отец  сердито хмурится и разговаривает сам с собой, мать охает и
призывает  святую  деву;  Маргалида плачет. А люди между тем думают, что нам
очень весело. Но все уладится, дон Хайме, ручаюсь вам.
     Кроме  решения  Маргалиды,  его  волновали  и другие вещи. Он говорил с
Фебрером,  а мысли его все время были обращены к бывшим приятелям - атлетам,
ухаживавшим  за Цветком миндаля. Берегитесь, сеньор! Смотрите в оба! Пока он
не может сказать ничего определенного; разве только, что кое-кто из молодежи
перестал  доверять  ему  и многие остерегаются затевать при нем разговор. Но
они явно что-то замышляют. Неделю тому назад они будто ненавидели друг друга
и  держались  порознь; а теперь все объединились и проклинают чужеземца. Они
молчат,  но  это  безмолвие  мало кого может успокоить. Единственный парень,
который  кричит  и  мечется,  как  взбесившийся  ягненок,  -  это  Певец: он
выгибается  всем  своим  тощим,  чахоточным  телом  и,  превозмогая жестокие
приступы кашля, грозится убить майоркинца.
     -  Они  потеряли  к вам уважение, дон Хайме, - продолжал юноша. - Когда
они  увидели, что вы вошли и сели рядом с моей сестрой, все словно обалдели.
Я  тоже  не  сразу  понял,  в  чем  дело,  хотя  сердце  давно чуяло, что вы
неравнодушны  к Маргалиде. Вы уж очень много расспрашивали о ней... Теперь у
них  первый  страх позади, и они что-то задумали. Посмотрим, к