тогда  крик  служит  вызовом.  Ночные проказы молодежи! Пусть себе! Ничего с
ними не поделаешь!
     И  Пеп продолжал повествовать о своих необычайных странствиях, чувствуя
на себе изумленный взгляд жены, слушавшей в тысячный раз об этих вечно новых
для нее чудесах.
     Дядюшка Вентолера, не желая отставать, принимался за рассказы о пиратах
и храбрых ивисских моряках; он ссылался при этом на своего отца, который был
юнгой  на  шебеке  капитана  Рикера  и шел вслед за доблестным командиром на
абордаж  фрегата  "Фелксидад" под флагом грозного корсара Папы. Вдохновляясь
этими героическими воспоминаниями, он напевал дребезжащим старческим голосом
куплеты,  в  которых  моряки  ивитяне  славили свою победу; куплеты были для
большей  торжественности сложены по-кастильски, и дядюшка Вентолера безбожно
коверкал слова:

     Где же ты, отважный Папа?
     Ты, такой храбрец, - и вдруг,
     Перетрусив перед смертью,
     Вздумал спрятаться в рундук!..

     И,  шамкая  беззубым  ртом,  старый  моряк  продолжал воспевать подвиги
минувших  лет,  как  если  бы  они  совершились  вчера  и  он  видел все это
собственными  глазами,  словно над этой воинственной землей, которую окутала
теперь  ночная  мгла, снова должны вспыхнуть сигнальные огни дозорных вышек,
возвещая о вражеской высадке.
     Иногда  же,  с горящими от жадности глазами, он рассказывал о несметных
сокровищах,  зарытых,  а  потом и замурованных в прибрежных пещерах маврами,
римлянами  и  другими  рыжими моряками, которых он называл "морманнами". Его
предки знали об этом немало. Жаль, что они умерли, не обмолвясь ни словом! И
он  передавал  правдивую  историю  форментерского  подземелья,  где норманны
хранили  добычу, захваченную во время пиратских набегов на Испанию и Италию:
золотые  статуи  святых,  церковные  чаши,  цепи, драгоценности, благородные
камни  и  целые  Груды монет. Страшный дракон, разумеется вышколенный рыжими
хозяевами,  лежал  на  страже  в  глубине  пещеры,  навалившись на сокровища
брюхом. Всякий, кто неосторожно спускался туда, попадал к нему в зубы. Рыжие
моряки  умерли  уже  много  веков  тому назад, подох и дракон, но сокровище,
должно  быть,  хранится  еще  где-то  на  Форментере.  Эх,  кто-то  на  него
нападет!.. И сельские слушатели дрожали от возбуждения, ничуть не сомневаясь
в существовании сказочных богатств уже из одного почтения к преклонным годам
рассказчика.
     Для  Фебрера  эти  мирные  ночные  беседы уже не повторятся! Он избегал
спускаться  под  вечер  в  Кан-Майорки, опасаясь помешать своим присутствием
семейным разговорам о претендентах на руку Маргалиды.
     В  вечера  фестейжа  затворник  испытывал  особые  приступы  досады: не
отдавая  себе  отчета  в своих действиях, он подходил к дверям башни и жадно
смотрел  на  дом  Пепа. Тот же огонек мерцал, как обычно, но ему слышались в
ночной тишине какие-то новые шорохи, дальние отзвуки песен, голос Маргалиды.
Наверно,  там  сейчас  и  отвратительный  кузнец, и бедняга Певец, и все эти
дикие,  грубые  атлоты в своих несуразных нарядах. Боже правый! И как только
могли  ему  раньше нравиться эти мужики?.. После всего того, что ему удалось
повидать в жизни!
     На  следующий  день, когда Капелланчик приносил в башню обед, дон Хайме
расспрашивал его обо всем случившемся накануне.
     Слушая   мальчика,  Фебрер  представлял  себе  сцену  смотрин  во  всех
подробностях.  С  наступлением  темноты  семья ужинала на скорую руку, чтобы
успеть  подготовиться  к  предстоящей  церемонии.  Маргалида в своей комнате
снимала  висевшую  под  потолком  праздничную  юбку  и  надевала  ее;  затем
повязывала  на  грудь  красно-зеленый  платок, а на голову другой, поменьше;
вплетала  в косу длинные ленты и, обвив вокруг шеи золотые цепочки, садилась
на  абригайс,  постланный  на одном из стульев, стоявших в кухне. Отец курил
свою   трубку,  набитую  потой;  мать  плела  в  углу  корзинки  из  камыша;
Капелланчик  выбегал  из  дома  под  широкий  навес, где собирались в полном
молчании ухаживающие за его сестрой атлоты. Одни, жившие по соседству, ждали
здесь  уже  целый  час;  другие, запыленные и забрызганные грязью, приходили
сюда,  проделав  пешком  две  мили.  В  дождливые  вечера они отряхивали под
навесом  мантии с грубыми капюшонами, унаследованные от предков, или женские
плащи, в которые они кутались, отдавая дань современной элегантности.
     Припомнив  наскоро порядок, которого следует придерживаться в разговоре
с  девушкой,  соперники толпой входили в кухню, потому что зимой под навесом
было холодно. Слышался стук в дверь.
     -  Кто  там?  Входи!  -  кричал Пеп, словно не подозревая о присутствии
молодых людей и готовясь увидеть неожиданного посетителя.
     Атлоты  входили  скромно,  здороваясь  со  всей  семьей: "Добрый вечер!
Добрый  вечер!"  Затем  они, как школьники, усаживались рядком на скамье или
оставались  на  ногах, и все смотрели на Маргалиду. Рядом с ней стоял пустой
стул,  а  когда  его не было, то очередной претендент опускался на корточки,
по-мавритански,  и  в течение трех минут шепотом разговаривал с девушкой под
враждебными   взглядами   соперников.   Если   кто-нибудь  пытался  затянуть
непродолжительную  беседу, то это вызывало покашливание, разъяренные взгляды
и  грозные  предостережения  вполголоса.  Атлот отходил, и его место занимал
другой.  Капелланчик  смеялся  над  этими  сценами  и  вместе  с тем видел в
непримиримой  настойчивости ухаживающих нечто весьма лестное для Маргалиды и
всей семьи.
     Обручение его сестры будет не таким, как у других девушек. Добивавшиеся
ее  руки  казались  Пепету  бешеными  собаками, которые нелегко откажутся от
добычи.  По его мнению, дело пахло порохом, и он утверждал это со счастливой
и  гордой улыбкой, обнажавшей на его смуглом лице белые зубы волчонка. Никто
из  претендентов  как  будто  еще  не  занял  первого  места. За два месяца,
истекшие  с  начала  сватовства,  Маргалида  только  и  делала, что слушала,
улыбалась  и  отвечала так, что кружила всем головы. Да, сестре его есть чем
гордиться.  По  воскресеньям,  идя к мессе, она выступала впереди родителей,
окруженная  всеми  поклонниками. То была целая армия - дон Хайме встречал их
не раз.
     Подруги,  видя ее приближение во главе этой поистине королевской свиты,
бледнели  от зависти. Все ее буквально осаждали, борясь за то, чтобы вырвать
у  нее  хотя  бы  слово,  а она отвечала любому из них поразительно скромно,
поддерживала   между   ними   полнейшее  равенство,  стараясь  предотвратить
смертельные   схватки,   которые   могли   внезапно   вспыхнуть  среди  этой
воинственной, вооруженной и несдержанной молодежи.
     -  Ну, а Кузнец? - спрашивал дон Хайме. Проклятый верро! Его имя сеньор
произносил  с  явным  усилием,  но воспоминание об этом молодце давно уже не
покидало его.
     Мальчик отрицательно качал головой. Кузнец тоже почти не опередил своих
соперников, и Капелланчик, казалось, не слишком горевал об этом.
     Его  восторженное  чувство  к  верро несколько поостыло. Любовь придает
мужчине  отвагу,  и все атлоты, ухаживающие за Маргалидой, сталкиваясь с ним
как  с  соперником,  уже  не  боялись  его и позволяли себе даже не обращать
внимания  на  эту  страшную  личность.  Однажды вечером он пришел с гитарой,
собираясь  занять  музыкой  большую  часть  времени, принадлежавшего другим.
Когда  очередь  дошла  до  него,  он  уселся  рядом  с  Маргалидой, настроил
инструмент и стал петь ей песни, популярные на материке, которым он научился
во  время  пребывания  в  "Ницце".  Но предварительно он вытащил из-за пояса
двуствольный  пистолет  и,  взведя  курки,  положил его себе на бедро, чтобы
сразу  же  схватить  и  выстрелить  в первого, кто его прервет. Ответом было
полное  молчание  и  равнодушные взгляды. Пел он сколько душе было угодно и,
наконец,  спрятал  пистолет  с победоносным видом. Но как только все вышли в
окутанное мраком поле и атлоты, разбредясь в разные стороны, стали прощаться
друг  с  другом  насмешливым  ауканьем, два точно брошенных из темноты камня
свалили  задиру на землю, и несколько дней он не ходил на смотрины, чтобы не
показываться  с  забинтованной  головой. Он даже не попытался узнать, кто на
него  нападал. Соперников было много, и, кроме того, приходилось считаться с
их  отцами,  дядюшками  и  братьями,  составлявшими чуть ли не четверть всех
жителей  острова  и  готовыми  вступиться  за  честь семьи, чтобы беспощадно
отомстить ему с оружием в руках.
     -  Я думаю, - заявил Пепет, - что Кузнец вовсе уж не такой храбрый, как
говорят. А вы как полагаете, дон Хайме?
     С  приближением  ночи,  когда Маргалида успевала наговориться со своими
поклонниками,  отец,  дремавший  в  углу,  начинал  внезапно  громко зевать.
Казалось,  этот  сельский  житель  угадывал  время  даже  во  сне.  Половина
десятого!  Спать!  Доброй  ночи!  После  этого пожелания молодежь уходила; в
темноте постепенно затихали шаги и смех.
     Рассказывая  об  этих сборищах, где приходилось встречаться с отважными
людьми,  носящими  оружие,  Пепет снова вспоминал о дедовском ноже. Когда же
дон Хайме поговорит с отцом, чтобы тот дал ему эту семейную драгоценность?..
Если  сеньор  решил  отложить  этот  разговор, то ему следует вспомнить свое
обещание и подарить другой нож. Что делать такому малому, как он, Пепет, без
верного товарища? Нигде и не покажешься!
     -  Успокойся,  -  отвечал  Фебрер,  -  на  днях я пойду в город. Можешь
рассчитывать на подарок.
     И  однажды утром Хайме отправился в Ивису, охваченный желанием изменить
привычное существование, набраться новых, более разнообразных впечатлений за
пределами  непритязательной деревенской жизни. Ему, объездившему всю Европу,
Ивиса  показалась  большим  городом.  Выстроившиеся  в ряд дома, тротуары из
красного  кирпича, балконы с матерчатыми навесами, - все это приводило его в
восхищение,  как  простодушного  дикаря,  попавшего  из  глубины  материка в
прибрежную  факторию.  Он  останавливался  перед окнами некоторых магазинов,
разглядывая  выставленные  там  предметы  с таким же наслаждением, с каким в
прежнее  время  любовался роскошными витринами на парижских бульварах или на
Риджент-стрит,
     Ювелирная  лавка  какого-то  чуэта  надолго  привлекла его внимание. Он
восторгался дутыми золотыми цепочками, сделанными специально для крестьянок,
и  филигранными  пуговицами с камнем посредине, искренне считая эти предметы
самыми совершенными и поразительными произведениями человеческого искусства.
Что, если ему войти в эту лавку и купить дюжину таких пуговиц? Какой сюрприз
для  атлоты  из  Кан-Майорки,  если он их подарит ей на отделку для рукавов!
Она,  конечно, примет это от него, степенного сеньора, на которого взирает с
дочерним  почтением.  Не  досадно  ли  такое  почтение!  Будь  проклята  эта
степенность,  которая  сковывает  его  и давит, словно тяжелое бремя! Однако
наследнику  Фебреров, потомку богатейших купцов и отважных моряков, пришлось
отказаться от своего намерения, когда он подумал о том, сколько денег у него
за поясом. На такую покупку их, несомненно, не хватит.
     В  другой  лавке  он  купил  нож для Пепета, самый большой и тяжелый из
всех,  что  там  нашлись,  -  оружие  явно  нелепое,  но способное заставить
мальчика забыть о ноже знаменитого предка.
     В  полдень, утомившись бесцельными прогулками по Приморскому кварталу и
крутым переулкам старинной Реаль Фуэрса, Фебрер вошел в небольшую гостиницу,
единственную в городе, расположенную рядом с портом. Там он застал несколько
обычных посетителей. В передней комнате сидели парни, одетые по-крестьянски,
но  в  военных  шапках - солдаты местного гарнизона, исполнявшие обязанности
денщиков; дальше, в столовой, - младшие офицеры егерского батальона, молодые
лейтенанты,  курившие со скучающим видом и глядевшие в окна, словно пленники
моря,  на  безбрежный  лазурный  простор.  За  столом они жаловались на свою
печальную  юность,  бесполезно  прикованную  к  этим  скалам. Они говорили о
Майорке  как  о восхитительном месте; вспоминали и о провинциях Полуострова,
откуда  многие  из  них  были  родом,  как о райских садах, куда они жаждали
вернуться. Женщины!.. От страстного желания и тоски у них дрожали голоса и в
глазах загорались безумные огоньки. Как несносная тюремная цепь, их тяготила
строгая  чистота  ивисских  нравов, отчужденность островитян, относившихся с
подозрением  ко  всем  пришельцам.  Здесь  с  любовью  не шутят и времени не
теряют:  или неприязненное равнодушие, или честное сватовство, чтобы сыграть
свадьбу как можно скорее. Слова и улыбки ведут прямо к женитьбе; с девушками
можно  общаться  только  для  того,  чтобы говорить о семье. И эта молодежь,
шумная,  веселая,  с  избытком  жизненных сил, испытывала танталовы муки при
упоминании  о  самых  красивых  девушках  города, которыми можно было только
любоваться  издали,  хотя жизнь на таком ограниченном пространстве постоянно
приводила к встречам. Все их помыслы сводились к тому, чтобы получить отпуск
и  пожить  несколько  дней  на Майорке или на Полуострове, подальше от этого
добродетельного  и  угрюмого острова, где чужеземца допускали только на роль
мужа,  - отправиться на поиски других земель, где было легко дать волю своим
желаниям, необузданным, как у школьника или арестанта.
     Женщины!  Эта  молодежь  только о них и говорила, и Фебрер, сидевший за
большим  столом  гостиницы,  сочувствовал  в  душе  их  словам и сетованиям.
Женщины!  Неодолимое  влечение, приковывающее нас к ним, - вот единственное,
что остается незыблемым среди душевных потрясений, изменяющих течение жизни,
что  способно  устоять  среди  других поверженных в прах иллюзий, развеянных
бурей.  Фебрер  испытывал  ту  же  тоску,  что и эти военные, то же ощущение
человека,  заключенного  в тюрьму со строгой изоляцией, где вместо рвов было
море.  И  теперь  столица  острова  с  ее сеньоритами, замкнувшимися в своем
суровом,  монашеском  уединении, показалась ему нестерпимо скучным городком.
Он  стал  думать  о  деревне  как  о  крае  свободы,  где  девушки,  подобно
первобытным   женщинам,   простодушны   и   естественны  в  своих  чувствах,
сдерживаемых лишь инстинктом самосохранения.
     В  тот  же  вечер  он  выехал  из города. От его 'оптимизма, который он
испытывал  еще  несколько  часов  назад,  ничего не осталось. Улицы Морского
квартала  были  тошнотворны;  из  домов  несся  зловонный  запах; над ручьем
жужжали  рои  насекомых,  поднимавшиеся  из  луж  при  звуке шагов прохожих.
Воспоминание  о холмах, напоенных ароматом лесных растений и запахом соленой
морской   влаги,  которые  обступали  его  башню,  возникало  в  его  уме  с
идиллической нежностью, подобно радужной улыбке.
     Крестьянская  телега  довезла  Хайме  до  Сан  Хосе, и, распрощавшись с
хозяином,  он  пошел  в  гору,  мимо  сосен,  согнутых сильными бурями. Небо
затянули  облака,  воздух  был  душным  и  тяжелым.  Время от времени падали
крупные  капли,  но,  прежде  чем  тучи успевали разразиться дождем, сильный
порыв ветра сметал их на край горизонта.
     Возле  хижины одного из угольщиков Фебрер увидел двух женщин, терпеливо
шагавших  среди  сосен.  Это были Маргалида и ее мать. Они шли из Кубельса -
уединенной обители, расположенной на высоком морском берегу, вблизи родника,
оживлявшего  собой  крутые  скалистые  склоны,  под  защитой  которых  росли
апельсины и пальмы.
     Хайме  присоединился  к  женщинам и вскоре увидел между кустами Пепета,
который  свернул  с  тропинки и с камнем в руке преследовал какую-то большую
птицу,  привлекшую его внимание своим каркающим криком. Они пошли все вместе
по пути в Кан-Майорки, и, незаметно для себя, Фебрер оказался впереди, рядом
с  Маргалидой, а жена Пепа, ослабевшая от болезни, медленным шагом следовала
за ними, опираясь на руку сына.
     Мать  хворала;  она  страдала  какой-то  непонятной  болезнью:  изредка
навещавший  ее  врач  молча  пожимал  плечами, а местные знахарки терялись в
догадках.  Обе  женщины  только  что  дали  обет  святой  деве из Кубельса и
возложили на ее алтарь два гофрированных покрывала, принесенных из города.
     Маргалида  печально  рассказывала о немощах старухи, но эгоизм цветущей
молодости  брал  свое, и щеки ее раскраснелись от быстрой ходьбы, а в глазах
светилось  нетерпение.  Сегодня  -  день фестейжа. Надо поскорее вернуться в
Кан-Майорки и приготовить семье ужин до прихода поклонников.
     Фебрер  не сводил с нее внимательных глаз и, казалось, любовался ею. Он
поражался  своей  прежней  глупости,  из-за которой в течение долгих месяцев
видел  в  Маргалиде  только  девочку,  бесполое  создание,  и  не замечал ее
прелести.  Какая женщина!.. Он с насмешкой вспоминал о городских сеньоритах,
по которым вздыхали в гостинице затворники офицеры. И тут он снова задумался
о  сватовстве Маргалиды с досадным чувством, похожим на ревность. Неужто эта
девушка  достанется  одному  из  черномазых  дикарей,  который привяжет ее к
земле, как покорную скотину?
     -  Маргалида!  -  прошептал  он,  как бы желая сказать что-то важное. -
Маргалида!
     Но больше, он не произнес ни слова. Прежний повеса почувствовал, как, в
нем  пробуждаются  порочные  инстинкты  под влиянием аромата, исходившего от
этой  молодой  женщины,  неописуемого  аромата  свежего и девственного тела,
который  он вдыхал, как тонкий знаток, но скорее в мыслях, чем наяву. И в то
же  время  -  странное  дело! - он испытывал известную робость, мешавшую ему
говорить,  робость,  подобную  застенчивости  первых  юношеских  лет, когда,
позабыв о легких победах в своем майоркинском поместье, он осмелился подойти
к  дамам,  известным  на  континенте.  Не  будет ли с его стороны недостойно
заговорить  о  любви  с  этой  девушкой,  запомнившейся  ему  еще ребенком и
почитающей его как отца?
     - Маргалида! Маргалида!
     Лишь  после  этих  настойчивых обращений, которые, возбудив любопытство
атлоты,  заставили  ее  поднять глаза и вопросительно посмотреть на Фебрера,
тот  наконец  решился  заговорить  и  стал  расспрашивать ее о том, как идет
сватовство.  Избрала  ли  она  уже кого-нибудь? Кто этот счастливец? Кузнец?
Певец?
     Она  снова  потупилась,  теребя  в  смущении кончик передника, невольно
поднятый  ею к груди... Она не знает. В порыве стыдливого замешательства она
по-детски  шепелявила.  Ей нисколько не хочется выходить замуж. Ни за Певца,
ни  за  Кузнеца,  ни  за  кого  другого. Она согласилась на то, чтобы за ней
ухаживали,  потому  что так поступали все девушки, достигшие ее возраста. Да
потом  (тут  она  густо  покраснела)  ей  доставляло  известное удовольствие
унизить своих подруг; те просто бесились, видя, как много у нее поклонников.
Она  благодарна  тем,  кто  издалека  приходит  к  ней в Кан-Майорки. Однако
полюбить их?.. Выйти замуж?..
     Разговаривая,  она  пошла медленнее. Жена и сын Пепа незаметно обогнали
их.  Оставшись  на  тропинке  вдвоем, они наконец остановились, сами не зная
почему.
     - Маргалида!.. Цветок миндаля!..
     К  черту  застенчивость!  Фебрер почувствовал себя таким же уверенным и
дерзким,  как  и  в  лучшую  пору своей жизни. Кого ему бояться? Крестьянки!
Девчонки!
     Он   заговорил   твердо,   умышленно   стараясь   обворожить  ее  своим
пристальным,  страстным  взглядом,  приблизив  к  ней губы, как бы лаская ее
шепотом  своих  слов.  А  он?  Что  думает  о  нем Маргалида? А что, если он
как-нибудь придет к Пепу и скажет, что хочет жениться на его дочери?
     - Вы! - воскликнула девушка. - Вы, дон Хайме!
     Она без малейшего страха подняла на него глаза, смеясь над его словами.
Сеньор  обманывал ее невероятными шутками. Недаром говорит отец, что Фебреры
-  господа  серьезные,  как  судьи, но всегда в веселом настроении. Он хочет
опять  подшутить  над  ней,  как  в тот раз, когда рассказывал ей о глиняной
невесте, запертой в башне и поджидающей его вот уже тыся